Училка и миллионер

— Приветик, — говорю бодрее, чем чувствую на самом деле.

— Привет, Кать, ну как вы там? Как прошло выступление?

Я коротко пересказываю ему наши сегодняшние приключения, но половину он не разбирает, потому что связь несколько раз прерывается. Вроде бы столица, а у сети глюки.

— Подожди, я на балкон выйду.

Набрасываю на плечи пальто и открываю дверь на балкон. Ну и холод же, даже снег, кажется, срывается. Балкон открытый, лучше долго тут не стоять, уж сильно хочется обратно в кровать, в тепло.

— Дим, давай я тебе лучше напишу, тут холодно.

— Давай, жду. Целую!

— И я тебя.

Отвечаю и выключаю, а потом только понимаю, что сказала. И что он сказал. Может, конечно, это просто телефонный этикет, но… как-то уж слишком это. Ещё и я ему на автомате ответила.

— Как мило, — слышу знакомый бархатный голос и резко оборачиваюсь.

Балкон длинный, не только для моего номера, но и для соседнего, лишь перегорожен металлической решёткой, да и та высотой мне до уровня груди, не выше.

И в соседней части я вижу Макарского. Он стоит спиной к перилам, опираясь на них бёдрами, и курит. Оранжевый огонёк сигареты в темноте смотрится неестественно ярко.

Под внимательным взглядом я чувствую себя ещё более сконфуженно после глупого ответа Диме.

— Ты же вроде бы живёшь в Москве, что делаешь в отеле? — запахиваю пальто плотнее и опираюсь плечом на косяк.

— На другом конце. Ехать долго, а я не люблю терять время в дороге, — отмахивается будто. — А ты, смотрю, так и не бережёшь рёбра задрота-Димасика.

— Костя, — качаю головой. Не буду реагировать остро, его это, похоже, забавляет. — Дима — мой коллега и приятель. И он не задрот.

Макарский криво усмехается, но без энтузиазма, он словно в задумчивости. Или грустит. Мне даже хочется спросить почему, но я не решаюсь. Я ведь ничего не знаю ни о нём, ни о его жизни. И лезть с расспросами как-то некрасиво, наверное.

— Я сейчас принесу твой пиджак.

Ухожу обратно в номер и через минуту возвращаюсь с пиджаком Константина. Он стоит там же, только уже не курит. Опасно так как-то спиной к балкону, перила ниже поясницы, а мы на шестом этаже. Но он взрослый человек, не стану ему указывать.

Я подхожу ближе к разделяющей решётке, чтобы отдать его вещь. С каждым шагом чувствую, как внутри будто что-то замирает. Трепещет, бьётся, сбивая дыхание.

Макарский тоже подходит вплотную. Только сейчас соображаю, что он в одной рубашке, но кажется, будто ноябрьский московский ветер ему нипочём.

— Спасибо, — отдаю пиджак. — Ты и сам бы надел.

— Волнуешься обо мне? — снова ухмылка, но мягкая и снова какая-то грустная.

И даже не знаю, как ему ответить, чтобы не напороться на сарказм.

У меня снова звонит телефон, а Макарский прищуривается.

— Димасику точно рёбрышки давят.

— Это не он.

Это Карина. И сейчас она оживляет мой худший кошмар, сообщая, что к ней пришёл Володин и сказал, что Ткачёв пропал.

— Господи Боже мой, — руки начинают трястись. — Костя, у меня ученик пропал, пожалуйста, помоги найти!

— Идём, — кивает на дверь, и я даже не сразу соображаю, что он собирается выйти через свою, а мне надо через свою.

Через минуту мы встречаемся в коридоре, к нам торопливо подходит Карина.

— Володин сказал, что Рома вышел минут тридцать назад и так и не вернулся. Понятия не имею, куда ему понадобилось.

Мне кажется, что перед глазами всё идёт белыми пятнами. Я так боялась подобных ситуаций. А что если мальчишка решил выйти на улицу втихоря и что-то случилось? Господи, это же Москва! Тем более город чужой для него.

Надо собраться, это ведь моя ответственность. Именно я отвечаю за безопасность ребёнка перед его родителями.

— Спокойно, Катя, — твёрдо говорит Константин. — Тут мои ребята, что я к вам приставил, сейчас свяжусь.

Он отходит и полминуты что-то коротко говорит по телефону, мы даже до лифта дойти не успеваем, как из него выходят один из людей Макарского, которого я уже видела в поезде, а с ним и Ромка Ткачёв с виноватым перепуганным лицом.

Я с большим трудом беру себя в руки, чтобы непедагогично не наброситься на мальчишку с упрёками.


— Екатерина Валерьевна, простите, я пошёл купить газировки на первый этаж и там завис перед телеком. А потом забыл, на какой этаж надо и катался на лифте — искал. Они, блина, все одинаковые.

— Рома, ну можно же было взять телефон! — я даже зубы сжимаю, чтобы не накричать, не сорваться. — Иди в комнату и не смей выходить без разрешения.

Охранник удаляется, Ткачёва берётся проводить Карина, а мы с Макарским остаёмся в коридоре вдвоём.

— Ты вся дрожишь, — Костя сжимает мои плечи и начинает их растирать.

— Я понимаю, что таких ситуаций в работе будет масса, но…

— Тебе страшно. Я понимаю. Дети — слишком большая ответственность. Пошли, тебе надо выпить воды. Хотя бы воды для начала.

Сегодня был трудный день. Нервный, длинный. Пришлось много поволноваться, и сейчас, когда Макарский обнимает меня за плечо и прижимает к своему боку, мне вдруг так хорошо. Тепло и спокойно.

Настолько, что я игнорирую пульсирующую в голове мысль, мигающую красной лампочкой и сигналящую об опасности, когда мы входим в мой номер, а за нашими спинами защёлкивается дверь.





17




— Присядь, — Макарский мягко подталкивает меня к креслу, и я опускаюсь, прикрыв глаза.

Он отходит к столику с графином воды, наливает стакан и приносит мне.

— Держи, — протягивает. — Ты молодец, хорошо справляешься. Я, вот честно, давно бы их поубивал или до конца жизни ходил бы дважды в неделю к психотерапевту, проработав в школе, наверное, пару недель всего. А ты держишься, закаляешься. Скоро опыта будет больше, Кать. Хотя я по прежнему не понимаю, что ты забыла в школе.

— Я тебе говорила, что мне нравится работать с детьми, — делаю пару глотков воды, действительно становится чуть лучше. — Да и не представляю даже, куда могла бы пойти работать.

— Да куда угодно, — Макарский опускается рядом на стул. — Хоть даже ко мне в компанию.

— Кассиром в “Орешке”? Нет, спасибо, вот там я точно начну убивать.

Костя тихо смеётся, разряжая обстановку, и я цепляюсь за его улыбку взглядом. Надо признать, она у него очень притягательная. Будь то саркастичная усмешка, искренний открытый смех, как тогда на катере, или обаятельная улыбка, как сейчас.

— Я про головной офис тут, в Москве. Подумай, — говорит тихо.

Я слишком долго зависаю на его улыбке и на том, как движутся его губы, когда он приглушённо говорит. Не могу ничего с собой поделать. Чувствую, как вокруг нас воздух становится каким-то вязким, и у меня даже будто начинает шуметь в ушах, а дыхание сбивается.

Костя тоже это чувствует, поэтому замолкает и пристально смотрит. Я — на его губы, он — в мои глаза. Я чувствую, но ответить прямым взглядом не решаюсь. А потом и вовсе прикрываю глаза, когда между нашими лицами сокращается расстояние до минимума.

На мгновение реальность будто зависает, а потом Макарский прикасается своими губами к моим. Мягко, деликатно, осторожно. Совсем не так, как тогда в самолёте. Его губы раздвигают мои, я чувствую тёплый выдох, ловлю его, а он ловит мой. Склоняется ближе, мягко запускает пальцы мне в волосы, коснувшись мочки уха невзначай. Это прикосновение запускает ещё более странную реакцию. Во мне будто что-то начинает полыхать, целый сонм противоположных чувств: сомнение, недоверие, неуверенность, но вместе с ними желание, влечение, жажда отпустить себя и поддаться.

Надо признать, что Макарский меня привлекает. С самого начала привлекал, но голос разума был сильнее. Я давила в себе шевелящуюся симпатию к нему, как опасную, ядовитую змею, способную отравить мне жизнь. Мы слишком разные, и мне не стоит рассчитывать на серьёзные отношения. У него таких, как я, куча, я уверена. Неспроста же он один, без семьи. Такие на дороге не валяются, а значит, ему это просто не надо. А в приключения я играть не умею и не хочу.

Да, голос разума где-то там ещё маячит, но будто через толщу воды, потому что я не могу остановиться. Поддаюсь. Сама тянусь навстречу, обнимаю Костю за шею и первой проникаю языком в поцелуе в его рот.

Он принимает это за зелёный свет, подтягивает меня ближе и пересаживает к себе на колени. Характер поцелуя меняется. Он становится жарче, слаще, опаснее. Я будто медленно, но уверенно иду к красной линии, к обрыву, к неизвестности.

Горячая мужская ладонь скользит по моей спине, переходит на бедро и вниз до самого колена, вызывая нестерпимое желание напрячь бёдра. Наверное, Костя всё же чувствует какой-то импульс, хоть я и гашу это желание, и отвечает, сжав ладонь сильнее и скользнув ею обратно вверх, цепляя большим пальцем внутреннюю сторону бедра.

— Катя… — шепчет мне в шею. — Такая сладкая девочка моя.

Язык Макарского касается кожи моей шеи, заставляя задыхаться от ощущений. Так развратно и… так приятно. Он трогает пальцами мои губы, ведёт вниз к ключицам, а потом кладёт ладонь на грудь, мягко, аккуратно сжимает и одновременно прикусывает кожу на ключице.

Я чувствую, что между моих бёдер начинает гореть. Мне очень хочется, чтобы он коснулся и там. Наверное, это будет намного приятнее, чем когда я делаю это сама в одиночестве.

Второй рукой Костя крепче обнимает меня за талию, сильнее прижимает к себе, и я его чувствую. Твёрдый, внушительный член, что через одежду упирается между моих бёдер. Впервые так тесно ко мне, так реально. И это отрезвляет, пугает даже.

— Стой, — шепчу, упираясь ладонями Макарскому в плечи. — Я не… не могу.

Костя замирает на секунду, но не отпускает меня, даже наоборот, прижимает ещё крепче, резко выдохнув.

— У тебя “дни”? — снова принимается целовать мою шею. — Девочка моя, я же сгорю сейчас. Ты огнище же просто, моя зайка-Зайченко.

Я не успеваю ему ничего ответить, не знаю, как сформулировать мысль, а он снова целует меня в губы. Страстно подчиняет себе мой рот, крадёт дыхание, подчиняет.

— Нам будет хорошо вместе, Катя, — шепчет в губы, сплетает свои пальцы с моими с тыльной стороны ладони и прижимает к своим брюкам. — Чувствуешь, как я хочу тебя? Безумно… Не прогоняй меня, поцелуй его… Я с ума сойду же, Катенька, ну. Приласкай, а я отвечу, когда тебе можно будет.

Пока я соображаю, о чём он, сглатывая вязкую слюну, пальцы Макарского снова скользят по моим губам, а его губы прижимаются к уху.