Убыр

Марат-абый, когда уперся, молча сделал еще несколько судорожных движений, пытаясь продавить доски коленями, и застыл в нелепой позе, как памятник Вахитову. Я с пола и сквозь лавки плохо видел, но понимал, что поза дурацкая вообще. И смотрел Марат-абый не куда нормальные люди смотрят, а слепо так, в черное окно. Я так понимаю, не на свое отражение, а в точку сбоку от него.

За что ж его так, бедолагу, подумал и поспешно поправился: покойного, покойного! Нельзя мертвых беднягами называть, ни biçara, ни mesken — только märhüm, теперь я это твердо знал откуда-то. Поздно: Марат-абый, точно услышав, дернул головой и стал разворачиваться в мою сторону.

И тут Эдик снова выступил:

– Бухой совсем, походу. Точно наш клиент. Родной, тебе сюда. Э, не так быстро!

Марат-абый сделал непонятное: вытянул шею и клацнул зубами, будто от пролетающего батона откусывал. Снова застыл на миг, прислушиваясь к тому, что откусил. Развернулся и снова бросился на голос. И теперь брякнулся о скамью громче, как деревянной решеткой о сосну. Я сильно вздрогнул, а прыщавый сержант сказал:

– Эдик, гражданин сейчас поломается, а виноваты опять менты-оборотни.

Какие оборотни, чуть не закричал я, но Эдик успел рявкнуть первым:

– Э, дружок, ты давай в натуре тормозни!

Марат-абый снова выкусил полстакана воздуха, поправил курс и кинулся. Он уже таким зигзагом полвагона прошел. Еще две ходки, понял я и сказал:

– Товарищ сержант, не надо.

– Твой дядька? – спросил Эдик, глянув на меня дико. – Твой, нет? Нет – так молчи сиди, до тебя еще…

Марат-абый резко, с хрустом, мотнул головой на звук и щелкнул зубами. Заметался глазами, прислушиваясь к чему-то глубоко внутри. Зацепился взглядом за меня. И бросился сразу – не успев даже повернуть ноги-плечи, полубоком. На меня бросился, четко. Я вжался спиной в твердое ребро сиденья – и вжался еще сильнее, когда Марат-абый со стуком и скрежетом врубился в лавку в трех рядах от меня. Глаза у него были слепые и с щелью, под мышкой прореха, а на шее синела давленая полоса, как от тугого галстука. Марат-абый галстуков сроду не носил.

– Слышь, синий, ты себе проблемы сделал сейчас. На месте стой, я сказал, – велел Эдик, перехватывая дубинку половчее.

Марат-абый не реагировал. Он пытался пройти сквозь скамейку. Не бился в нее коленями и не пробовал перепрыгнуть, а давил коленом и бедром. С нечеловеческой силой давил. Скамейка держалась, но гнусно постанывала, а треск пола я слышал подошвами даже сквозь грохот колес.

Молчи, взмолился я про себя, не болтай и не дергайся. Скамью он не сломает, а сломает, так во вторую упрется и дальше не пойдет. А будешь болтать и шевелиться…

– Все, готовь жалобу, – сказал Эдик и решительно пошел вперед, чуть отведя дубинку.

И тут за спиной у него и почти у меня страшно заорали.

Эдик вздрогнул, неловко обхватил левой рукой кобуру и оглянулся, пытаясь при этом не терять из виду Марат-абыя.

Орал дедушка-маньяк. Не знаю, что с ним стряслось и чего он придумал, но был дедушка страшен. Знаете, как маленькие дети иногда кричат: растопырятся, напрягутся цельным клаксоном и дают звук, как мама говорит, всем потрохом. Громко, визгливо и пока не осипнут. Вот и дядя Валя прикинулся капризным ребенком: растопырился, уперся задом в дверь и завизжал. Длинный визг, быстрый захлебывающийся вздох, снова сиплый визг.

Сперва невнятный, а потом я разобрал, что он что-то еще и говорить пытается, по кругу, типа: «Пусти, гад! Пусти, сказал! Пусти, гад!»

Пустить должен был прыщавый сержант. А он не пускал. Стоял весь оторопевший перед дядей Валей и продолжал придерживать его за вяло дергающийся на вдохе рукав. Видимо, дядька-маньяк хотел улизнуть под шумок, сержант заметил, цопнул его за руку, тот и завелся. И вроде по-настоящему. Даже гопы растерялись: торчали по сторонам и тупо смотрели на визжащего старика.

– Да что там у тебя? – раздраженно спросил Эдик, разворачиваясь.

И все началось одновременно.

Марат-абый до того водил головой, пытаясь найти на потолке источник вопля, а теперь рванул к Эдику.

Молча. Но милиционеры его услышали и повернулись. Первым Эдик, за ним прыщавый, который сказал затухающим тоном:

– Ну и что там у тебя, товарищ… интересуется…

Дядя Валя освободил рукав из полицейского захвата и ловко выдернул из кармана свой жуткий нож.

Пухлый гопник издал громкий звук, задвигаясь спиной к окну, а дохлый присел.

Прыщавый сержант, повесив руку за спиной, будто ожидая, что дядя Валя сам в нее вернется, крикнул Марат-абыю:

– Друг, на месте встал, проблемы сейчас будут!

А Эдик подобрался, готовясь ударить.

И ударил. Несильно, но звучно вытянул по мокрой спине, воскликнув одновременно со шлепком:

– Стой, на, я сказа-ал!

Марат-абый от удара даже не вздрогнул, а на голос все так же повел головой, сделал два боковых неровных шага, подныривая, как новичок в атаке, и вцепился зубами Эдику под левое плечо.

– Ай, – растерянно сказал Эдик, пытаясь отдернуться.

Блестящая куртка у него была толстой – сержанту, видать, совсем не было больно.

– Ты дернулся, что ли? Сядь щас! – заорал прыщавый, не трогаясь с места.


Он пытался правой рукой вытащить дубинку. А левой все ловил маньяка, который никак не мог распахнуть двери у себя за спиной и бился в них все сильнее. И ножом махал в такт.

Я хотел крикнуть уже, предупредить, но дохлый успел первым. Он не крикнул, он очень спокойно спросил:

– Дед, ты чего по беспределу?..

– Заткнись! – завизжал дядя Валя так, что прыщавый перестал мотать ладошкой за спиной, крутнулся, увидел нож, зашарил по поясу и вскричал, забирая голосом все выше:

– Так, нож положил, положил быстро, я сказал, Эдик, у этого точно нож!

Эдик ударил Марат-абыя дубинкой по голове, уже сильно, громко – раз и два, а тот и не пошевелился, только глазами вольно двигал. Эдик выкрикнул:

– Ща, с этим клоуном разберусь! Ты его-о-о-ой!

Марат-абый быстро расцепил пасть, выпрямился, схватил Эдика за руку и полу куртки, рванул руку вверх, а куртку вниз так, что куртка с треском разошлась, и серая форма под ней тоже – и вгрызся в дико неуместную здесь бледную подмышку.

Эдик взревел.

Дядя Валя тоже. Слепо рванул ручку за спиной и, визжа, заколотился в дверь.

– Молчи! Эдик, что? – спросил прыщавый, не оборачиваясь.

Он выдернул наконец дубинку, отвел ее в замахе и свободной рукой схватил дядю Валю за шиворот.

Дядя Валя, не отвлекаясь от двери и визга, ткнул ножом за спину.

Лезвие вонзилось прыщавому в район локтя и выскочило обратно. Даже не испачкавшись.

Прыщавый негромко и как-то жалобно сказал «а-а» и стукнул дядю Валю дубинкой по затылку. Несильно стукнул, но дядя Валя все равно с треском – кажется, зубовно-стекольным – упал на двери, так и не успевшие распахнуться, и начал сползать. Наконец-то молча.

Эдик тоже не кричал и даже не сипел. Он, суча ногами и правой рукой – левая у него была задрана, как выломанная ветка, – валился через спинку скамьи. А Марат-абый, сгорбивший блестящую спину, возился у него на груди, не вынимая головы из милицейской подмышки.

Прыщавый этого не видел. Он, шипя, пытался рассмотреть локоть повисшей руки. С рукава капало, но рану прыщавому видно не было. Мне тоже, но я почему-то понимал, что с рукой все плохо. Прыщавый пока не понимал. Он перестал выкручивать плечо и шею, пнул неаккуратно прильнувшего к порогу дядю Валю и громко сказал:

– Эдик, ты видел? Это чмо меня в натуре порезало.

Эдик, совсем оседланный Марат-абыем, тяжело рухнул на пол.

Бежать, понял я. Но Марат сожрет же Эдика тогда.

Прыщавый не боец, гопота глазками хлопает.

И что? Мы из-за Эдика до деда не доехали и в этой вонючей пасти оказались. Пусть сам узнает, каково в этой пасти.

Я подобрался, выдохнул и выпрыгнул через скамью на почти не видную отсюда спину Марат-абыя.





6




Сердце слева, а почти всегда сильнее правая рука. Поэтому сила справа, а жизнь слева. Не забыть бы.

Сзади нападать западло, я знаю.

Но людей кусать тем более западло. Нельзя так. И все равно я спереди напасть не смогу. Не втиснусь между Эдиком и Марат-абыем. Да и не решусь.

Я прыгнул как на волка. Затылок сломать не надеялся, конечно, но думал: сшибу его вбок, стащу с несчастного Эдика и дальше видно будет. Но влажный горб Маратовой спины был твердым и скользким, как вулканическое стекло. Пиджак под моим ударом не пал и дрогнул. Чуть дернулся, будто сумку с плеча сбрасывая. И я, перевернувшись, рухнул на пол.

Ой, как больно-то, ошалело подумал я, пытаясь сообразить хоть что-нибудь. Снизу все выглядело неправильно: свисавшая почти к моему носу рука была слишком большой и бело-синей, мозоли на костяшках – слишком кривыми и сиреневыми, а голова Эдика – слишком маленькой и слишком сильно, капюшоном, закинутой за плечи. А головы Марат-абыя вообще было не видать – казалось, что он не спрятал лицо в чужую подмышку, как ребенок к мамке, а грудь Эдику проломил и в легкие вгрызся, или что там под ребрами.

Там хлюпнуло. Марат-абый приподнялся, лицо у него было черным и текло черным, как губка. И я понял, что ни фига мне не казалось. Мой бывший дядька в самом деле полголовы уже пропихнул в дыру, прогрызенную в груди милиционера.

Он застыл, примериваясь, что ли, как поглубже нырнуть, и рука Эдика перед моим носом дернулась, раскидывая синеватые пальцы, как ветки на детском рисунке. Ты все равно уже помер, и Марат помер, сами разбирайтесь, отчаянно подумал я, но крикнул:

– Kit!

Как папа мне сто лет назад.

Сипло крикнул, сам себя сквозь гул в ушах не услышал. А Марат-абый услышал.