Убыр
Часть 33 из 51 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Не напрочь забыл, конечно. Но вспоминать приходилось каждый шаг. Каждый. Мучительно.
Я вышел к рельсам чуть в стороне от станции, хорошо вышел, в расчетный срок – и лишнюю минуту соображал, в какой именно она стороне. Добрался до перрона – и чуть не застонал, выбирая, а дальше-то куда. Потом у кассы стоял, формулируя внятную фразу. Спасибо, тетка-кассирша помогла – спросила: «Тебе чего?» и «Куда?» – и я брякнул: «Билет… в Казань». А тетка могла ведь посидеть еще пять минут, закрыть кассу и домой уйти. Тем более что я продолжал тупить и денег не достал – еще раз спасибо тетке, дернула и лишний полтинник вернула, уточнив, не заболел ли я.
Наверное, заболел.
Но признаваться не стал. Включился, поспешно ушел от окошка, чтобы так внимательно не разглядывала, и ссутулился на перроне под фонарем. И разглядел, какой я грязный. Счастье, что кассирша лишь голову пассажира видит – ну или грудь с рукой. Голову я рассмотреть не мог, а грудь с рукой у меня были замызганными, но на фоне остального смотрелись как хирургическая палата после операции. А все остальное – как хирургическая палата после пяти кишечных операций на самых метеоритных людях. Постаравшись, можно было найти несколько участков, дающих представление о цвете кроссовок, джинсов и куртки. Остальное было вымазано, уляпано и завошкано грязью. Самой разной: красной глиной, черной жижей, серой золой, бурым песком, кусочками дерна, размазанным мхом, травинками, обрывками репьев и боюсь подумать, чем еще. Кроссовки и штанины внизу были, как у бронзовых статуй, оштукатурены толсто и гладко.
Меня ж не пустят в электричку, понял я, отошел в сторонку, чтобы содрать с себя и выковырять оборванными стеблями и пучками травы все, что возможно. Возможности оказались небольшими, да и электричка уже орала вдали. Но я вошел в тамбур облегченным на полкило и чуть отшкрябанным. Все равно грязнее любого бомжа, конечно. Я и сам круче любого бомжа. К тому же вообще не понимаю, где живу и живу ли. А может, сплю.
Но раз не просыпаюсь, буду делать, что начал.
Например, ехать до Казани.
Зря, кстати, я переживал, что не пустят. Вагон был свободен. Совсем. Я даже застыл в дверях, соображая, бывают ли пустые электрички. Электричка дернулась, втолкнув меня в проход между лавками, и принялась набирать ход. Я то ли вспомнил, то ли сообразил, что все нормально: кто ж на ночь глядя из Арска в Казань едет? Наоборот – да, полно. А тут есть смысл сильно ближе к городу попутчиков ждать, дачников и рыбаков всяких.
А ждать будем здесь, решил я и почти уже сел на самое дурацкое место: ни печки рядом, ни перекладинки внизу, чтобы ноги ставить, – зато обе двери просматриваются и можно незаметно перелезть к следующей лавке. Но подумал: какого фига. Все, я вышел из леса. Не надо мне никого высматривать и готовить пути отхода. Надо греться и отдыхать – в Казани ах как скакать придется, впервые понял я с растущим ознобом и решительно уселся над печкой поближе к двери. Ой, как тепло. И ой как я все это время мерз, оказывается. Как в лес вошел с утра – ну, не с утра, днем, – так и начал зябнуть. Потом копание в земле, карабканье на дерево, водные процедуры – они вроде руки-ноги не сильно вымораживали, но память о себе оставляли, будто выстилали очередной слой инея от спины к животу. На кладбище эти слои схватились в совсем толстую твердую корку. И вот сейчас, над душноватой печкой, эта корка трескалась и ломалась, напоследок расталкивая мерзотные снежки за шкирку, за пояс и вообще по всему телу.
Меня затрясло – мелко и дробно, затем крупно. Живот свело, и зубы залязгали. Я немножко потерпел, но все-таки заскулил, опустился на корточки, попробовал обхватить грязную печку руками, но тут же отдернул их – совсем раскаленная, оказывается. Привалился к ней спиной, зажмурился и блаженно застонал, впуская жар в выстуженные места.
По идее, следовало дождаться шипения пара, но долго греться одним куском не получалось. Когда зной делался нестерпимым, а футболка пыталась твердым куском прикипеть к коже, я, поерзав, прислонялся другим боком, постанывая от нового наслаждения.
На четвертый, что ли, раз, когда у меня получилось убавить звук до минимума, я услышал веселое:
– Гля, как спрятался.
– Да вообще, блин. Ты его не видишь?
– Не, ни разу.
– Я тоже, блин. А знаешь почему? Потому что, зырь, у него тюбетейка-невидимка.
Голоса были, конечно, знакомыми. Я открыл глаза. Правильно, гопы. Пухлый татарин и дохлый с незнакомым акцентом. Вернее, это позавчера акцент был незнакомым. Теперь я слышал, что парень – удмурт из птичьего рода, скорее всего глухариного, Докъя. Я даже мог с ним поговорить, но не был уверен, что гоп меня поймет. Вот бабка его, из рода соек Жикъя, – пожалуй. Но хватит с меня бабок покамест.
Парни были все в той же одежде. Не переодеваются они, что ли. Блин, а я типа переодеваюсь. И вообще – времени-то прошло два дня.
– Да это ж наш бомжара! – совсем обрадовался татарин. – Ох ты, девочка чумазая…
– Ну, здоров, братёк, – сказал второй. – Говорил же, еще встретимся.
Хотелось посидеть еще хоть немного, но это было опасно. Я гопов и раньше-то ни капли не боялся, а теперь, когда Дильки рядом не было, тем более. Пусть у них даже нож, а у меня теперь нет – пофиг. Разберемся. Но сидеть перед ними не следовало – я это всегда знал, а теперь еще и видел повадки и обычаи любой дичи. К мелким хищникам нельзя поворачиваться спиной и выглядеть сильно ниже. Бросятся, даже против желания. Так инстинкт велит.
Я без суеты, но и не медля, сел на лавку и попрочнее уперся ногами в пол, левая впереди, правая под лавкой. Чтобы в случае чего отпрыгнуть в любую сторону – ну или чтобы удар потяжелее вышел. И спокойно сказал:
– Isämme. Умой-а[34].
– Оба-на. Ща умоем, без вопросов, – завелся пухлый, но дохлый придержал его за локоть, серьезно посмотрел на меня и быстро спросил:
– Тон удмурт шат?[35]
– Öй. Умой кылбурлы зеч кыл верало[36].
– Э, а по-русски можно? – сказал пухлый.
Я пожал плечами. Умнее было ответить. Собеседника ударить тяжелее. Хотя мне пацаны и говорили, что у многих гопов это специальный трюк: разговорить человека, который считает, что собеседника ударить тяжелее, и свалить, когда совсем распоется. Или, наоборот, на собственном полуслове врезать. Даже специальный термин есть, sucker punch.
Но теперь-то я чувствовал, что гопы не готовы еще нападать. Им поговорить хочется. И чем дольше с ними говоришь, тем дальше обострение. Но я не хотел с ними говорить. А на обострение мне было плевать.
– Ты же не один был, а? – сказал пухлый, который в этот раз будто поменялся ролями с дохлым. – Сестренка была, нет? Дедушка был, нет? Или это не дедушка, а? И не сестренка, а? Чё молчим, а? В уши долбимся? Слышь, братёк, он совсем забурел, по ходу. Айда ему уши почистим, а?
Я даже не пошевелился. Рано. Разглядывал обоих. Дохлый тоже почти не шевелился – пялился на меня, думал чего-то. А пухлый заводился – и явно добивал остатки терпения.
– Я не понял, ты самый смелый типа, а? Ты нормально отвечай, когда спрашивают, понял, нет?
– Понял, – сказал я, заулыбавшись.
Пухлый запнулся и вообще осерчал:
– Чё ты понял, блин, а? Тебе вопрос задали, отвечай давай.
– Там много вопросов было, – объяснил я. – Давай по очереди.
– Ну, сука… – выдохнул пухлый, но дохлый сказал:
– Ща, Тимур, погодь. Ты чего один?
Я кивнул и честно ответил:
– Домой срочно надо.
– А что в грязи весь, как бомж?
– Испачкался.
– А сестра где?
– У бабушки осталась.
– А дед?
– Да вон, – сказал я и показал подбородком.
Пухлый обернулся сразу, дохлый был умнее или опытнее, потому прищурился, готовясь встретить мою атаку. Но пухлый протянул счастливым голосом:
– О! А вот и дедушка пришел!
Дохлый быстро развернулся и увидел наконец того самого маньяка в сером плаще, который позавчера щипал Дильку за ногу, а сегодня бродил по электричке, искал кого-нибудь еще, чтобы пощипать. А может, умучить, вдруг понял я, или не я – а рывком растопыривший кожу проволочный каркас. Маньяк вошел в вагон очень тихо и издали изучал обстановку. Хотел даже, кажется, так же тихо убраться обратно в тамбур, но все-таки мягким шагом двинулся к стоявшим спиной гопам. Меня он до поры не видел – гопы заслоняли.
– Здравствуйте, мальчики, – приветливо откликнулся дедок. – А что это вы тут…
– Здравствуйте, дядя Валя, – сказал я любезно.
– О, как это – воссоединение семьи! – воскликнул пухлый.
Дядя Валя убрал улыбку с лица и попросил:
– Молодые люди, пропустите, пожалуйста, я спешу.
– О, а чё, вы уже не родственники? – удивился пухлый, а дохлый, покосившись на меня, совсем перегородил проход.
Я смотрел не шевелясь, но с таким злорадством, что даже рот, кажется, приоткрыл. Удовольствие оказалось недолгим.
– Малой, ты чей, я забыл? – спросил дядя Валя совсем другим тоном.
– Дед, да ты сядь, неудобно же… – продолжил было пухлый, но гад продолжил:
– Равиля, Коськин, Брынзы? Ага, Брынзы. Ты сейчас фуфлом не играй, а быстро сядь на копчик, пока он есть. А то Брынза с Толиком тебя прямо на сто четвертом встретят и быстро в опуски пропишут, я это обеспечу.
Пока он говорил, пухлый худел на глазах, причем худел в сторону противоположной лавки. Дохлый с места вроде не двинулся, но между двумя гопами само собой образовалось пространство, в которое прошли бы полтора дяди Вали, да еще и отдавая честь. Честь дядя Валя отдавать не стал. Он довольно сказал:
– Ну вот, – и качнулся вперед.
– Он урод, детишек любит и, может, убивает, – быстро сказал я по-татарски и удмуртски.
– Кет ul?[37] – туповато спросил пухлый, а дохлый бегло оглянулся на меня, уставился на дядю Валю и сделал шаг, преграждая ему дорогу. Пробормотав:
– Убир мед басьтоз[38].
Я вздрогнул, но сообразил, что это устойчивое проклятие типа «черт побери». Пухлый, увязший в моей фразе, и не расслышал.
– Ul nişli?[39] – снова спросил он, машинально вставая поближе к дохлому.
– Sarıqlarnı segep suyam[40], — объяснил дядя Валя и вытащил из кармана огромный тесак с зазубринами.
Пацаны застыли.
– Ты чего, дед, – туповато сказал пухлый.
Дядя Валя очень быстро провел лезвием вдоль его груди и живота – и куртка распахнулась, показав вязаный свитер под дурацким клетчатым шарфом. Пухлый запоздало дернулся, будто руками заслониться хотел, и снова застыл: дядя Валя поднял тесак к его лицу и сказал:
– Тихо.
Перевел лезвие к лицу дохлого и повторил:
– Тихо, ребятки, так? Так. Брысь.
Он опустил нож на уровень пояса и двинулся вперед, не сомневаясь, что препятствий не будет. Их и не было: гопы убрались между лавками. Спасибо, не под лавки. Храбрецы, блин, подумал я, наливаясь чем-то черным и горячим.
Вскочил на скамейку и сказал:
Я вышел к рельсам чуть в стороне от станции, хорошо вышел, в расчетный срок – и лишнюю минуту соображал, в какой именно она стороне. Добрался до перрона – и чуть не застонал, выбирая, а дальше-то куда. Потом у кассы стоял, формулируя внятную фразу. Спасибо, тетка-кассирша помогла – спросила: «Тебе чего?» и «Куда?» – и я брякнул: «Билет… в Казань». А тетка могла ведь посидеть еще пять минут, закрыть кассу и домой уйти. Тем более что я продолжал тупить и денег не достал – еще раз спасибо тетке, дернула и лишний полтинник вернула, уточнив, не заболел ли я.
Наверное, заболел.
Но признаваться не стал. Включился, поспешно ушел от окошка, чтобы так внимательно не разглядывала, и ссутулился на перроне под фонарем. И разглядел, какой я грязный. Счастье, что кассирша лишь голову пассажира видит – ну или грудь с рукой. Голову я рассмотреть не мог, а грудь с рукой у меня были замызганными, но на фоне остального смотрелись как хирургическая палата после операции. А все остальное – как хирургическая палата после пяти кишечных операций на самых метеоритных людях. Постаравшись, можно было найти несколько участков, дающих представление о цвете кроссовок, джинсов и куртки. Остальное было вымазано, уляпано и завошкано грязью. Самой разной: красной глиной, черной жижей, серой золой, бурым песком, кусочками дерна, размазанным мхом, травинками, обрывками репьев и боюсь подумать, чем еще. Кроссовки и штанины внизу были, как у бронзовых статуй, оштукатурены толсто и гладко.
Меня ж не пустят в электричку, понял я, отошел в сторонку, чтобы содрать с себя и выковырять оборванными стеблями и пучками травы все, что возможно. Возможности оказались небольшими, да и электричка уже орала вдали. Но я вошел в тамбур облегченным на полкило и чуть отшкрябанным. Все равно грязнее любого бомжа, конечно. Я и сам круче любого бомжа. К тому же вообще не понимаю, где живу и живу ли. А может, сплю.
Но раз не просыпаюсь, буду делать, что начал.
Например, ехать до Казани.
Зря, кстати, я переживал, что не пустят. Вагон был свободен. Совсем. Я даже застыл в дверях, соображая, бывают ли пустые электрички. Электричка дернулась, втолкнув меня в проход между лавками, и принялась набирать ход. Я то ли вспомнил, то ли сообразил, что все нормально: кто ж на ночь глядя из Арска в Казань едет? Наоборот – да, полно. А тут есть смысл сильно ближе к городу попутчиков ждать, дачников и рыбаков всяких.
А ждать будем здесь, решил я и почти уже сел на самое дурацкое место: ни печки рядом, ни перекладинки внизу, чтобы ноги ставить, – зато обе двери просматриваются и можно незаметно перелезть к следующей лавке. Но подумал: какого фига. Все, я вышел из леса. Не надо мне никого высматривать и готовить пути отхода. Надо греться и отдыхать – в Казани ах как скакать придется, впервые понял я с растущим ознобом и решительно уселся над печкой поближе к двери. Ой, как тепло. И ой как я все это время мерз, оказывается. Как в лес вошел с утра – ну, не с утра, днем, – так и начал зябнуть. Потом копание в земле, карабканье на дерево, водные процедуры – они вроде руки-ноги не сильно вымораживали, но память о себе оставляли, будто выстилали очередной слой инея от спины к животу. На кладбище эти слои схватились в совсем толстую твердую корку. И вот сейчас, над душноватой печкой, эта корка трескалась и ломалась, напоследок расталкивая мерзотные снежки за шкирку, за пояс и вообще по всему телу.
Меня затрясло – мелко и дробно, затем крупно. Живот свело, и зубы залязгали. Я немножко потерпел, но все-таки заскулил, опустился на корточки, попробовал обхватить грязную печку руками, но тут же отдернул их – совсем раскаленная, оказывается. Привалился к ней спиной, зажмурился и блаженно застонал, впуская жар в выстуженные места.
По идее, следовало дождаться шипения пара, но долго греться одним куском не получалось. Когда зной делался нестерпимым, а футболка пыталась твердым куском прикипеть к коже, я, поерзав, прислонялся другим боком, постанывая от нового наслаждения.
На четвертый, что ли, раз, когда у меня получилось убавить звук до минимума, я услышал веселое:
– Гля, как спрятался.
– Да вообще, блин. Ты его не видишь?
– Не, ни разу.
– Я тоже, блин. А знаешь почему? Потому что, зырь, у него тюбетейка-невидимка.
Голоса были, конечно, знакомыми. Я открыл глаза. Правильно, гопы. Пухлый татарин и дохлый с незнакомым акцентом. Вернее, это позавчера акцент был незнакомым. Теперь я слышал, что парень – удмурт из птичьего рода, скорее всего глухариного, Докъя. Я даже мог с ним поговорить, но не был уверен, что гоп меня поймет. Вот бабка его, из рода соек Жикъя, – пожалуй. Но хватит с меня бабок покамест.
Парни были все в той же одежде. Не переодеваются они, что ли. Блин, а я типа переодеваюсь. И вообще – времени-то прошло два дня.
– Да это ж наш бомжара! – совсем обрадовался татарин. – Ох ты, девочка чумазая…
– Ну, здоров, братёк, – сказал второй. – Говорил же, еще встретимся.
Хотелось посидеть еще хоть немного, но это было опасно. Я гопов и раньше-то ни капли не боялся, а теперь, когда Дильки рядом не было, тем более. Пусть у них даже нож, а у меня теперь нет – пофиг. Разберемся. Но сидеть перед ними не следовало – я это всегда знал, а теперь еще и видел повадки и обычаи любой дичи. К мелким хищникам нельзя поворачиваться спиной и выглядеть сильно ниже. Бросятся, даже против желания. Так инстинкт велит.
Я без суеты, но и не медля, сел на лавку и попрочнее уперся ногами в пол, левая впереди, правая под лавкой. Чтобы в случае чего отпрыгнуть в любую сторону – ну или чтобы удар потяжелее вышел. И спокойно сказал:
– Isämme. Умой-а[34].
– Оба-на. Ща умоем, без вопросов, – завелся пухлый, но дохлый придержал его за локоть, серьезно посмотрел на меня и быстро спросил:
– Тон удмурт шат?[35]
– Öй. Умой кылбурлы зеч кыл верало[36].
– Э, а по-русски можно? – сказал пухлый.
Я пожал плечами. Умнее было ответить. Собеседника ударить тяжелее. Хотя мне пацаны и говорили, что у многих гопов это специальный трюк: разговорить человека, который считает, что собеседника ударить тяжелее, и свалить, когда совсем распоется. Или, наоборот, на собственном полуслове врезать. Даже специальный термин есть, sucker punch.
Но теперь-то я чувствовал, что гопы не готовы еще нападать. Им поговорить хочется. И чем дольше с ними говоришь, тем дальше обострение. Но я не хотел с ними говорить. А на обострение мне было плевать.
– Ты же не один был, а? – сказал пухлый, который в этот раз будто поменялся ролями с дохлым. – Сестренка была, нет? Дедушка был, нет? Или это не дедушка, а? И не сестренка, а? Чё молчим, а? В уши долбимся? Слышь, братёк, он совсем забурел, по ходу. Айда ему уши почистим, а?
Я даже не пошевелился. Рано. Разглядывал обоих. Дохлый тоже почти не шевелился – пялился на меня, думал чего-то. А пухлый заводился – и явно добивал остатки терпения.
– Я не понял, ты самый смелый типа, а? Ты нормально отвечай, когда спрашивают, понял, нет?
– Понял, – сказал я, заулыбавшись.
Пухлый запнулся и вообще осерчал:
– Чё ты понял, блин, а? Тебе вопрос задали, отвечай давай.
– Там много вопросов было, – объяснил я. – Давай по очереди.
– Ну, сука… – выдохнул пухлый, но дохлый сказал:
– Ща, Тимур, погодь. Ты чего один?
Я кивнул и честно ответил:
– Домой срочно надо.
– А что в грязи весь, как бомж?
– Испачкался.
– А сестра где?
– У бабушки осталась.
– А дед?
– Да вон, – сказал я и показал подбородком.
Пухлый обернулся сразу, дохлый был умнее или опытнее, потому прищурился, готовясь встретить мою атаку. Но пухлый протянул счастливым голосом:
– О! А вот и дедушка пришел!
Дохлый быстро развернулся и увидел наконец того самого маньяка в сером плаще, который позавчера щипал Дильку за ногу, а сегодня бродил по электричке, искал кого-нибудь еще, чтобы пощипать. А может, умучить, вдруг понял я, или не я – а рывком растопыривший кожу проволочный каркас. Маньяк вошел в вагон очень тихо и издали изучал обстановку. Хотел даже, кажется, так же тихо убраться обратно в тамбур, но все-таки мягким шагом двинулся к стоявшим спиной гопам. Меня он до поры не видел – гопы заслоняли.
– Здравствуйте, мальчики, – приветливо откликнулся дедок. – А что это вы тут…
– Здравствуйте, дядя Валя, – сказал я любезно.
– О, как это – воссоединение семьи! – воскликнул пухлый.
Дядя Валя убрал улыбку с лица и попросил:
– Молодые люди, пропустите, пожалуйста, я спешу.
– О, а чё, вы уже не родственники? – удивился пухлый, а дохлый, покосившись на меня, совсем перегородил проход.
Я смотрел не шевелясь, но с таким злорадством, что даже рот, кажется, приоткрыл. Удовольствие оказалось недолгим.
– Малой, ты чей, я забыл? – спросил дядя Валя совсем другим тоном.
– Дед, да ты сядь, неудобно же… – продолжил было пухлый, но гад продолжил:
– Равиля, Коськин, Брынзы? Ага, Брынзы. Ты сейчас фуфлом не играй, а быстро сядь на копчик, пока он есть. А то Брынза с Толиком тебя прямо на сто четвертом встретят и быстро в опуски пропишут, я это обеспечу.
Пока он говорил, пухлый худел на глазах, причем худел в сторону противоположной лавки. Дохлый с места вроде не двинулся, но между двумя гопами само собой образовалось пространство, в которое прошли бы полтора дяди Вали, да еще и отдавая честь. Честь дядя Валя отдавать не стал. Он довольно сказал:
– Ну вот, – и качнулся вперед.
– Он урод, детишек любит и, может, убивает, – быстро сказал я по-татарски и удмуртски.
– Кет ul?[37] – туповато спросил пухлый, а дохлый бегло оглянулся на меня, уставился на дядю Валю и сделал шаг, преграждая ему дорогу. Пробормотав:
– Убир мед басьтоз[38].
Я вздрогнул, но сообразил, что это устойчивое проклятие типа «черт побери». Пухлый, увязший в моей фразе, и не расслышал.
– Ul nişli?[39] – снова спросил он, машинально вставая поближе к дохлому.
– Sarıqlarnı segep suyam[40], — объяснил дядя Валя и вытащил из кармана огромный тесак с зазубринами.
Пацаны застыли.
– Ты чего, дед, – туповато сказал пухлый.
Дядя Валя очень быстро провел лезвием вдоль его груди и живота – и куртка распахнулась, показав вязаный свитер под дурацким клетчатым шарфом. Пухлый запоздало дернулся, будто руками заслониться хотел, и снова застыл: дядя Валя поднял тесак к его лицу и сказал:
– Тихо.
Перевел лезвие к лицу дохлого и повторил:
– Тихо, ребятки, так? Так. Брысь.
Он опустил нож на уровень пояса и двинулся вперед, не сомневаясь, что препятствий не будет. Их и не было: гопы убрались между лавками. Спасибо, не под лавки. Храбрецы, блин, подумал я, наливаясь чем-то черным и горячим.
Вскочил на скамейку и сказал: