Убыр

Я, например, не знал, как «лось» по-татарски будет. И не видел их ни разу. А папа рассказывал, что раньше лосей вокруг Лашманлыка почти как комаров было.

Дилька пожала плечами, а я вдруг сообразил, что «лось» по-татарски – poşi, что лоси здесь водятся до сих пор и я что-то про них пойму, если выйду во двор. Дурь, но мне так захотелось выйти понять, что всего засвербело, уже не по коже, а по костям, насквозь.

Я помахал руками, отыскивая салфетки или полотенце. И только теперь с некоторым недоумением обнаружил, что гол по пояс, а штаны расстегнуты так, что мои семейные видны всем окошкам. Красава.

Я торопливо вытер руки о штаны, застегнулся, влез в футболку, сказал Дильке «щас», чуть не стесал макушку свисавшим с потолка колесом с подсвечниками и пошаркал на выход.

Днем двор не казался большим и мрачным. Обычным деревенским огородом он казался. Ну, не совсем обычным – все-таки в огородах сосны и березы не растут даже по краям, а тут лес прямо клиньями врубался. Типа колья забора в землю втыкал человек, уворачивающийся от далекого стрелка. Зато внутри забора все выглядело чистенько и по-хозяйски: грядки высокие и ровные, кусты обвязаны, тропинки песком присыпаны, мешковина на дальнем поле придавлена со всех сторон, и солнышко играет на бесцветном витражике. Это в теплице, оказывается, стеклышки будто после пожара – оплавились и подтекли.

А был совсем день, первый час, вернее, двадцать минут первого, мимоходом подумал я, высматривая лосиную тропу, утоптанную в последний год небольшой семейкой – самец, самка, детеныш. Тропа впрямь проходила за оградой, там и кормушка с подсолом торчала между двумя березами.

Я обмер. Вспомнил, что рядом с той кормушкой и стоял ночью Марат-абый – и мог, значит, учуять след, который я ночью бездумно оставил у крыльца. В смысле, во сне.

Или это был не сон?

Надо бы посмотреть, который час. Жаль, часов нет, телефона тоже. Если впрямь двадцать минут первого, значит, что-то со мной новое происходит. И надо об этом подумать.

Но готовность думать испарилась одним пшиком вместе с желанием смотреть, сопоставлять и вычислять. Кой смысл специально этим заниматься, если все и так ясно: лоси, все трое, прошли на водопой сегодня около пяти утра – хотя самец давно удрать должен, по идее. По дороге, которой мы шли, до нас никто не ходил около года – это из живых. А бабулю, которая, судя по следам, сейчас копается за сараем, отделяет от меня тридцать семь ее шагов.

Я тихо сел на крыльцо, пытаясь сообразить, в чем дело, и мимоходом считая ворон, белок и зайцев.

Тридцать шесть, оказывается.

– Как самочувствие? – спросила бабка на тридцать втором шаге.

Не по-татарски спросила и не по-русски, конечно. Но я понял.

И, помедлив, ответил:

– Хвала небу.

Тоже на языке, которого сроду не слышал, но теперь понимал и мог, оказывается, на нем говорить. Он похож на татарский, но не татарский это. А я, вообще-то, кроме русского и татарского, только английский и знаю. Ну как знаю – читать могу, по Сети прыгать и на курортах общаться на многие темы. Но сейчас обошелся без него.

Блин. Так не бывает, чтобы ночь спокойно продрых, утром встал – и здрасте, давайте пообщаемся на японском. Или бывает?

– Бабуль… – сказал я, с некоторым усилием переходя на татарский.

– Без имен, – строго оборвала она.

Не понял – я ничьих имен и так называть не собирался, а как ее звать, не знал и знать не хотел. Но покладисто кивнул и продолжил:

– Бабуль, а что это за язык?

– Старый язык.

– А откуда я его знаю?

Бабка хихикнула и спросила:

– Выучил, наверно. Ночью что делал?

– Спал.

– Что видел?

«Спал, говорю», – хотел я сказать раздраженно, но сообразил, что она снами интересуется. Бабки, они суеверные. А про сны куча примет – и вещие они бывают, и на новом месте подсказывают не пойми что, и Менделеев формулу водки якобы так придумал и ты ды.

– Да ничего вроде… – начал я и поежился. Накрыло ощущение последнего сна, который в памяти совсем растворился, но оставил стылый ужас где-то в кишках.

– Так, выходит… – пробормотала бабка и вцепилась мне в волосы.

Вернее, чуть не вцепилась. Я как-то успел опрокинуться на спину и, толкнувшись ногой, отъехать вглубь крыльца. Еще и ногу чуть задрал. Ладно, не въехал бабуле под платочек. Машинально-то.

– Чего делаете?! – спросил я возмущенно.

Бабуля кивнула и сказала:

– Нож убери пока.

На нож чуть не налетел, что ли, подумал я с испугом. Вывернул голову, но за спиной ничего не обнаружил, сел нормально и хотел совсем уже разораться. И обнаружил, что в правом кулаке сжимаю нож. Мой, но не черный, а совсем какой-то выбеленный и блестящий.

Когда достал-то? И главное, откуда, подумал я конфузливо, одергивая полу кофты. Ножа в руке уже не было. Я поморгал и приподнял полу. Нож был в ножнах, ножны – хитро примотаны черной тесьмой к поясу.


Я посмотрел на совершенно спокойную бабку, которую чуть не зарезал, облизнул высохшие губы и сказал:

– Я, это самое…

Бабка посмотрела мне за спину, и глазки у нее распахнулись так, что стало видно, какие они желто-коричневые, половина морщин разгладилась, а половина стала глубокой, как сто ртов. Да хоть носов – я не разглядывал, а уже таился в полуприседе у стеночки, снова выставив лезвие перед собой, а рукой упираясь в пол. Это вместо того, чтобы в стоечку сразу, как учили. Боксер. Тьфу.

Я, видимо, покраснел, решил ничего уже не объяснять и принялся шумно заправляться и подтягивать штаны поверх тесьмы. Нож опять спрятался, сам собой.

– Смотри, там две вороны третью клюют, – сказала бабка, по ходу, чтобы скрасить паузу.

– Там две вороны сидят, третья галка была, улетела минуту назад, – пробурчал я, не поднимая головы.

– А волки?

– А волков тут с той недели не было, – сказал я. – Трое вон там прошли…

Я замолчал, пытаясь сообразить, что́ я говорю и почему снова на этом старом языке.

Бабка сделала странное движение, типа градусник из-под мышки вынимала, и выбросила руку ко мне. Я даже не вздрогнул. Надоели мне эти шуточки. Лучше бы объяснила, что со мной.

– Следопыт, – объяснила бабка.





2




Не двигаться больше пяти минут я могу разве что во сне. Мама меня постоянно за это плющила, но без толку. А в школе я вообще одно время проходил под кодовым именем Наиль-не-вертись. Затем учителя смирились и перестали интересоваться, где у меня шило. Лишь бы не болтал. Я и не болтал. Ну не могу я истуканом сидеть: тут же нос чесаться начинает, срочно поднять чего-нибудь надо, карманы проверить, шнурки завязать – или зуд по телу рассыпается. Невозможно. А по сторонам посмотришь, шнурок подвяжешь – сразу как новенький.

Оказывается, это очень просто – сидеть не двигаясь. Надо правильно сесть и уйти во внимание. Все видеть, все слышать, ловить все запахи – и быть готовым ко всему. Иначе бобра и не схватишь.

Я вышел на берег, обогнув березовый клин по хлюпающей низине. Ноги чуть скользили, особенно на мерзлых глиняных гребнях, – мешки, которые я натянул поверх кроссовок, словно бахилы в поликлинике, быстро облепились грязью и норовили съехать с намеченной тропки. Но если ступать правильно, то шаг получается прочным, при этом мягким и беззвучным. Ну и следов не остается – человеческих, во всяком случае. А запах выветривается быстро. Да на мне человеческого запаха почти и не осталось, спасибо бабкиным настоям.

Я мазаться, конечно, не хотел. Что я, баба, что ли, бальзамами всякими натираться. Подумаешь, ezbasar[31] не urınbasar[32], или что уж там бабка бормотала. Мы же не к карнавалу готовимся и не песенку про Апипу поем[33]. А что мы делаем, я не совсем понимал. Что-то связанное с этой ночью. Вспомнить, что было ночью, я не мог. Вообще ничего. А как только пытался сосредоточиться, жгла проволочная сетка, подсунутая под кожу везде, кроме верха спины. Одно понял: что-то со мной точно случилось. Попробуй тут не пойми, если в голову радиолокационную станцию сунули. Она вертится, что-то считает и выдает результаты, а что с ними делать, фиг знает. И бабка знает. Стало быть, есть смысл ее слушаться. И вообще смысл есть.

Когда бабка повторила «мажься» совсем неприятным тоном, я молча взял у нее обе плошки и по команде втер воду с резким смоляным запахом в руки и волосы. Какая разница, все равно грязные, не помоюсь уже, чувствуется, никогда. А как раз натуральную смолу на вид, черную с зеленым отливом, но совсем не пахнущую, я забрал с собой в теплую баню и там намазался под футболкой и джинсами, тоскливо посматривая на бочку с теплой водой. Насчет помыться я уже не заикался – бабка так на меня рявкнула: «Ты следопыт!» – что я решил тему не развивать. Будем надеяться, больше у следопыта оригинальных особенностей нет – вроде выращивания ногтей по колено или там пожирания гранитных камешков для равновесия организма.

Можно было, конечно, завестись, как богатыри из сказки: «Ты меня, старая, накорми, напои да в баньке искупай…» Так уже накормила-напоила, и Дильку помыла, пока я спал. На том спасибо. Дильку постоянно мыть надо, я помню, мама высказывалась по поводу проклятой мусульманской наследственности: предки привыкли, говорит, пять раз в день мыться, а нам теперь мучиться. Я вон тоже, хоть неверующий, долго без мытья… Нет, могу уже, мрачно подумал я, застегнулся, взял миску и вышел из бани.

Еще и шапку надел. Ну как шапку – чеплашку типа тюбетейки без узоров. Ни тепла с нее, ни красоты, но ничего другого не нашлось. А с пустой головой, оказывается, нельзя. Дурь, понятно, – но проще надеть, чем с бабкой спорить. Я надел.

И началось.

– Принеси стрелу-змею, – велела бабка.

Мозги у меня работали теперь очень интересно: я сразу понял, что речь о гадюке, кивнул, коротко повел головой и шагнул в конкретную сторону – а тем временем в башке отматывалось: «Странный акцент, oq jılan вместо uq elan, это не акцент, а старый язык, а что, похоже – она же как стрела кидается, ё-мое, сдурела совсем, как я ей гадюку притащу?!» Я остановился и спросил:

– Зачем?

Бабка почему-то усмехнулась и сказала:

– Яд нужен.

– Кому?

– Тебе.

– Да?

Бабка усмехнулась, и я поверил, что мне нужен яд. Крайне. Никогда бы не подумал. Блин, куда я вляпался.

– Где я ее найду? – уныло спросил я.

– Ты знаешь.

«Откуда, блин?» – хотел сказать я, но это было бы неправдой. Я, может, не знал, но проволочная сетка, легко водившая мои руки-ноги-голову куда надо, знала. И готова была вести.

– Укусит ведь, – сказал я совсем уныло.

Бабка пожала плечами, вперевалочку ушла в дальний конец огорода, закрытый нерастаявшей еще грязной наледью, и забурилась там. Я подумал: «Ну и фиг с тобой» – и пошел, куда тащила сетка.