Убыр

– Пойдем, – тут же сказала Дилька, не спросив ни куда, ни зачем, ни почему.

Мы встали и пошли. Не оглядываясь и почти не запинаясь. Будто знали куда.

Особого-то выбора не было: мокрые широкие ступени вели с платформы на утоптанную площадку, а оттуда – на гравийную и даже не слишком сильно изрытую дорогу. По ней мы и потопали, сцепившись пальцами и чувствуя, что чем слабее нас достает свет фонаря со станции, тем меньше в наши спины упирается то ли взгляд, то ли лапка колючего хрусталя.

Подсветка совсем растворилась в сине-серой ночи, когда дорога уперлась в другую, перпендикулярную. Тьма не была непроглядной: сквозь раздерганные облака подсвечивала круглая луна, ну и звезды помогали чем могли. Звезд было много. Но я не на них смотрел, а на дорогу, уходившую вправо и влево.

– Куда идем? – деловито осведомилась Дилька, неудобно, левой рукой с пакетом, растирая глаза. Правой рукой она крепко держала мою ладонь – чтобы не потерялся.

Я украдкой проверил телефон – сигнала все не было, – махнул рукой влево и не менее деловито сказал:

– Туда.

И мы зашагали. Не наугад. Раз идти, то не обратно, а в ту же сторону, в какую ехали. И там вроде огоньки какие-то горели. Деревенские окна, к которым можно подойти, постучаться и напроситься на ночлег. Должна же здесь быть какая-то деревня. Шагивали, например. С фига ли иначе название взялось?

Разобрать, деревня это, стоянка святого Эльма или классный час в школе баскервильских собак, мы не успели. Ровно на пятисотом шаге огни неровно перекрылись. Я остановился, всматриваясь, и как-то очень быстро угадал в препятствии стога сена. Три или четыре, вдоль дороги, высокие и не совсем потерпевшие, хотя зима была сердитой.

Я бегло объяснил это Дильке, которая любила сослепу пугаться всего подряд. А себе напомнил: шагай, вали. Шагнул-повалил дальше, но топнул, оказывается, на месте. Не выдергивать же Дильку с места, как морковку. А иначе не получалось: она прочно стояла на месте, повесив голову на грудь.

– Кого ждем? – спросил я чуть резче, чем хотел.

– На ручки, – сонно сказала Дилька.

– Че-го? – возмущенно протянул я.

– У меня ножки устали. На ручки.

– Щас. Пошли давай.

– Не пойду, – капризно сказала Дилька. – Ноги болят, не могу больше.

Я посмотрел на нее, почти ничего не увидел, но понял, что сестра правда дальше не пойдет. Маленькая же совсем, сегодня намоталась, да и спать ей давно пора.

– Наиль, давай посидим, – продолжила Дилька.

– Где?

Она махнула рукой в сторону стогов и заявила:

– Тут тепло и мягко.

– Ты-то откуда… – начал я, но с кряканьем замолчал.

Смысл-то спорить. Решать надо, ложимся или топаем дальше. Сил топать особо не было, но вот так сразу ложиться мне казалось как-то западло.

Я рыкнул, наклонился и сказал:

– Залезай. Наездница. На спине дальше повезу.

Я Дильку всю жизнь на руках таскаю – ну, ее жизнь, конечно, – но в последнее время как-то удавалось уклоняться от этой радости. И то ли она за это последнее время резко массу набрала, то ли я охлип, но тащить оказалось дико тяжело. Я думал еще разок пятьсот шагов сделать, но на сотом выбился из сил. Зато согрелся – уж так согрелся, как на сдвоенном спарринге. Меньше буду об отмене тренировок переживать. Хорошо, дорога была почти ровной, канавка бы нас точно уложила.

Хотел Дильку стряхнуть, чтобы отдышаться, но понял, что еще больше устану, когда она снова на меня карабкаться начнет, вышибая бедра и почки коленями. Чуть перевел дыхание, с надеждой посмотрел на огоньки, плохо заметные из-за очередных стожков и еще шапки, которая промокла насквозь и сползла на переносицу. Почапал дальше. Сделал еще пятьдесят шагов, снова отдышался, попытался вытереть брови плечом, потерял равновесие и чуть не грохнулся. Ладно, пот сдуют струи горячего пара, свистящие из-под воротника. Дилька что-то сочувственно бормотала, сквозь тамтам в ушах не слышно. Я с ненавистью посмотрел на огоньки, сложно заслоненные стогами, – но все равно видно, что вообще не придвинулись. И побрел дальше.

На двадцать пятом шаге я почувствовал, что сейчас воткнусь головой в грунт и в таком положении застыну до утра. Из упрямства сделал еще пять шагов и лишь тогда прохрипел:

– Все, слезай.

Дилька сползла струйкой. Я немножко постоял галочкой, пробормотал:

– Сейчас, минутку только посижу.

Устремился на обочину и влетел в стог, который оказался сильно ближе, чем я думал. Сено было мерзлым, старым, пыльным, колким и к тому же гадостно липло к мокрому лицу и шее. Луна, распинавшая облачка, висела прямо под носом, и к ней, судя по перекошенному лицу, тоже что-то липло. Я все равно быстро зарылся в сено, выпрямился и застонал от удовольствия. Рядом тяжело плюхнулась и зашуршала Дилька.

– Погоди, – сказал я, стараясь приподнять голову, – не спи, сейчас минутку полежим и дальше пойдем.

– Ага, – сказала Дилька, вкручиваясь мне под мышку. – Наиль, а ты меня не бросишь?

У меня даже возмутиться сил не осталось. Я спросил:

– Дура, что ли?

– Ага. Извини, пожалуйста. А давай маму с папой посмотрим.


– Щас.

– Тогда сам спой.

– Щас, – повторил я, сдерживаясь.

Дилька с готовностью надулась, так что пришлось торопливо объяснять:

– Зарядка кончилась почти. И времени нет. Считай до ста, потом встаем и идем, – велел я и приобнял ее, чтобы не пропустить команды «подъем». Так, на всякий случай: при такой луне разве уснешь, прожектор натуральный.

– Три, – сказала Дилька. – Четыре. Семнадцать. Тридцать шесть.

Не пропущу, понял я и выпал.

Почти насовсем.

Не ночуйте в стогах.





4




Если скрючиться и прижаться друг к другу, то можно терпеть холод. Особенно на сытый желудок – от него тепло такое расходится. А у меня только холодное бульканье расходилось. Я же последний биг-мак Дильке отдал, а сам ел еще в Казани и все давно переварил. Поэтому одновременно хотел жрать, спать, кашлять, а еще в туалет. И как это совместить? Я страдал в полудреме, мерз и ворочался, пытаясь не задавить Дильку. А она не пыталась: то в бок мне пнет, то нос холодным рукавом накроет. Я в очередной раз смахнул ее локоть с лица и наконец завис в сене так удачно, что все голоды-холоды-переполненности растеклись по внутренним полостям тонким слоем, который чувствовался, зато почти не давил.

И сладко провалился в нижний, болотный уровень сна, в котором не было льдистого стога и морозной ночи. Был полет спиной в ласковую бездну и блаженство выше шеи, и веселые мама с папой, и совсем хохочущий däw äti рядом с ними, и они, хохоча, пихали меня ладошками в плечи и живот, а я уворачивался, боясь лопнуть, а меня уперли спиной и затылком в мягкий то ли диван, то ли мат, я попытался растянуться на нем, и тут же оказалось, что это я животом на нем лежу, на темно-коричневом, или меня, как тогда после тренировки, положили, как принцессу на горошине, на десять матов, еще десять сверху набросили, но там прикольно было, а тут тяжело и душно, из груди воздух выходит-выходит-выходит, и ребра, как пальцы, сходятся, зажимая сердце, а оно вырывается, а некуда, а воздуха нет, бабка, дура, села коричневой юбкой, а под ней ладно бы задница старая, но ведь подушка с сеном, а не мат совсем, и не подушка даже, а лицо, старенькое, но без морщин, как у сильно курящей девушки с недосыпу, и не злое, просто внимательное, близко-близко, а из беззубого рта запах, кислый, но тоже сенной, а глаза водянисто-серенькие, как окно в семь утра, и с дурацким зрачком, не круглым, а щелочкой, но не вертикальной, как у кошек, а горизонтальной, – и щелочка шире, шире, и в ней холод и мрак, про которые я зачем-то забыл, холод и мрак во все мое лицо, до потолка, на весь мир, упали на меня и схватили, как целлофан, которым чемоданы в аэропорту заматывают, слоями, слоями, и ручку не найдешь, и сердце дёрг уже из последних сил, дёрг, задыхаюсь, нос и рот забиты, затянуты целлофаном, да еще сено лезет, нет, бабкины волосы, толстые и пегие какие-то, а один тонкий и золотистый, нёбо щекочут – и не выплюнуть, дышать!

Я не мог вырваться, сбросить бабку, шевельнуться или вдохнуть. И укусить не мог – челюсть вроде двигалась, но чуть-чуть. Я ухватил зубами этот блестящий без света волосок, очень долго – сквозь грохот сердца, гулкий, будто пустую железную бочку пинают, – соображал, что могу сделать, и слабо, томительно, но как уж мог запрокинул голову. Волосок звонко лопнул, бабка подлетела, изо рта и носа дверь убрали, я громко, с всхлипом, вдохнул – и целлофан точно на вспыхнувшую спичку собрался и испарился.

Я резко сел, со стоном хапнул пастью сладкий острый воздух, еще и еще. И чуть не вдохнул зажатую в зубах соломинку, тонкую, но остренькую, в горло влетит – фиг откашляешься. Выдернул ее, машинально сунул в карман и огляделся.

Я пыхтел, конечно, в стогу. Весь в сене, а голова наружу. Дилька с сердитым видом дрыхла рядышком, очки сбились на висок – как бы не поломались. Было невозможно холодно и уже почти светло, серовато так. По сероватой дороге сквозь ленты тумана неторопливо шла бабка, похожая на коричневого индюка. Шла в ту сторону, в которой вчера горели огоньки. Сейчас огоньки уже не горели, но там определенно было что-то, длинной черной головешкой отчеркивающее тускло серебрящееся поле от синего леса.

Я вытащил телефон. Сигнала так и не было, а до электрички оставалось полтора часа. Можно поспать, а можно сбегать в деревню, еды купить или выпросить. И к электричке успеем. Дильку можно здесь оставить, я быстро.

Я выполз из шуршащего сухого сена и по мокрому сену осторожно сполз на мокрую землю. Руки-ноги совсем замерзли и затекли. Я враскорячку отошел за соседний стог по неотложному делу и, пока его делал, сообразил, что чего-то не хватает. Еще раз огляделся – и понял. Вернее, не понял. А где еще стога-то?

Ночью их было три или четыре, совершенно точно, – а теперь осталось всего два. И самое странное, что эти два стога были единственными на всем поле. Ни в пятидесяти, ни в ста метрах, ни дальше в обе стороны не было ни стожка. А ведь мы тащились раз за разом мимо одинаковых фигур из сена. Или я на одном месте с Дилькой на спине топал? Не, бред. Просто увезли стога ночью. Хорошо, нас не забрали, а то фиг знает, чем тут сено теперь грузят – может, вилами, как в Лашманлыке. Или вообще какой-нибудь машиной с валиком из зубьев. Не, нельзя Дильку оставлять.

Зато, если сено увозят, значит, нормальная это деревня, не вымершая. Значит, есть кого о еде попросить. И погреться можно. Хоть у бабки этой. Будем надеяться, это не она во сне меня душила.

Я растолкал Дильку. Она не хотела просыпаться, ныла, что каникулы и вообще она замерзла, болеет, мам, можно, я в школу не пойду. Мне опять стало ее жалко. Я сказал: «Диль, замерзнешь, ну вставай, пожалуйста».

Она рывком проснулась, села, поправила и протерла пальцем очки, осмотрелась, спросила: «А где?..» – но замолчала и мрачно сползла вниз, мимо моих рук. Я объяснил ей про туалет, про то, что попить, поесть и согреться – это вон в той деревне. Дождался – и мы пошли.

Бабка отошла не очень далеко. Минут за десять мы должны ее догнать, это если в хорошем темпе. Темп мы взяли хороший, но через десять минут коричневая фигурка болталась примерно на том же расстоянии. Я перехватил Дилькину руку покрепче, и мы вообще вчесали. Чтобы через десять минут обнаружить, что дистанция не изменилась. Елки, бабка же еле идет, что за фигня вообще?

– Диль, быстрее можешь? – спросил я.

– Могу, – сказала Дилька особенным голосом. Особенным не потому, что задыхалась.

Я посмотрел на нее, послушал себя и сказал:

– Залезай на спину.

Не скажу, что сестра на спине сильно добавила мне прыти, но два шага в секунду я делал. Бабка, видимо, тоже.

Так мы к ней и не приблизились. Наоборот, потеряли из виду. И добежали до деревни – вернее, до забора, за который юркнула дорога и из-за которого торчала пара крыш. Безымянных: перед населенными пунктами полагается столб с названием ставить – а тут его не было. Пофиг. Зато добежали. Зато рассвело. И зато я совсем согрелся – но и выдохся, как в спортлагере на второй день. Интересно, у меня теперь каждый день каникул будет тяжелым напоминанием о том, как я жалел пропускать тренировки?

Я остановился и сказал:

– Все, приехали.

– Н-но! – звонко воскликнула Дилька и поддала мне пятками по бедрам.

Развеселилась она чего-то.

– Блин, убью!.. – начал я, но она уже сползла и безмятежно лучилась рядом.

Дуракам всегда радостно. Дурам тем более.