Убегай!

Роман





Лизе Эрбах Ванс,

непревзойденному агенту,

с любовью и благодарностью



Harlan Coben

Run Away





* * *


This edition is published by arrangement with Aaron M. Priest Literary Agency and The Van Lear Agency LLC

All rights reserved



Copyright © 2019 by Harlan Coben

© В. Г. Яковлева, перевод, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020 Издательство АЗБУКА®





Глава первая




Саймон сидел на скамейке в Центральном парке – точнее, в Строберри Филдс[1], – и сердце его сжималось от боли. Его страданий никто, конечно, не видел, по крайней мере сначала, пока не начался мордобой и двое туристов из Финляндии – ну надо же, кто бы мог подумать! – не подняли крик, а еще девять посетителей из самых разных стран с наслаждением принялись снимать этот ужас на смартфоны.

Однако это все произошло еще через час.

В Строберри Филдс земляникой и не пахло, а два с половиной акра земли пейзажного парка с огромной натяжкой можно было назвать даже поляной (в единственном числе), не то что полянами, и название это к реальности никакого отношения не имело, все дело тут было в одноименной песенке «Битлз». Строберри Филдс – это кусок земли треугольной формы, расположенный в западной оконечности Центрального парка неподалеку от Семьдесят второй улицы и названный так в память о Джоне Ленноне, которого застрелили буквально напротив, на другой стороне улицы. В самом центре мемориала – круг, выложенный мозаикой из черных и белых камешков, с простой надписью посередине:





IMAGINE[2]


Моргая, подавленный Саймон смотрел прямо перед собой. Туристы подходили к знаменитой мозаике, фотографировались, делали и групповые снимки, и одиночные селфи, некоторые опускались на мозаику коленями, кое-кто даже ложился. Сегодня, как, впрочем, почти каждый день, кто-то уже успел украсить слово IMAGINE свежими розами, а из красных лепестков, которые, как ни странно, еще не сдуло ветром, выложить так называемый знак мира[3]. Посетители – возможно, потому, что место мемориальное, – терпеливо поджидали своей очереди, когда можно было встать поближе к мозаике и сделать свое неповторимое фото, которое они потом разошлют друзьям и знакомым, поместят в «Инстаграм» или еще куда-нибудь – мало ли сервисов и социальных сетей в Интернете, – присовокупив какую-нибудь цитату из Джона Леннона или отрывок из песни «Битлз», например из той, где поется о том, что люди должны жить в мире.

Саймон был в костюме с галстуком. Выйдя из своего офиса во Всемирном финансовом центре[4] на Визи-стрит, он даже не ослабил его узел. А по другую сторону знаменитой мозаики, прямо напротив него, сидела… Как их сейчас называют? Бродяжка? Наркоша? Попрошайка? Или просто больная на голову? Она распевала песни Битлов за деньги. «Уличная музыкантша» – так, наверно, будет помягче – брякала по струнам расстроенной гитары и хриплым голосом, щеря желтые зубы, пела о том, что Пенни-лейн была у нее «и в ушах, и в глазах».

Странное или по меньшей мере забавное воспоминание: давным-давно, когда дети его были еще совсем маленькие, Саймон всегда гулял с ними возле этой мозаики. Когда Пейдж было где-то около девяти, Сэму шесть лет, а Ане три годика, они шли пешком от своего дома, расположенного всего в пяти кварталах к югу отсюда на Шестьдесят седьмой улице, между Коламбус-авеню и Центральным парком, и проходили как раз через Строберри Филдс по пути к скульптурной группе, изображающей Алису в Стране чудес, – это в восточной части парка, возле пруда для игрушечных парусников. Не в пример большинству других стран, здесь детишкам разрешалось играть и лазить по всем бронзовым фигурам – и Алисы, и Безумного Шляпника, и Белого Кролика, – а также по стоящим кучкой непозволительно гигантским грибам высотой не менее одиннадцати футов. Сэм и Аня обожали здесь играть, забираться на статуи, а Сэм еще всегда в какой-то момент засовывал два пальца в бронзовые ноздри Алисы.

– Папа! Папа, смотри! – кричал он Саймону. – Я ковыряюсь у Алисы в носу!

Глядя на это, мать Сэма Ингрид только вздыхала.

– Ох уж эти мальчишки, – ворчала она себе под нос.

Но вот Пейдж, их первенец, уже тогда была тихоней. Сядет на скамейку, откроет книжку-раскраску, достанет новенькие цветные карандаши – она очень не любила работать сломанным грифелем и без суперобложки – и трудится – словом, всегда вела себя, так сказать, прилично. В более старшем возрасте – в пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет – Пейдж обычно сидела на скамейке, как вот сейчас и сам Саймон, и что-нибудь писала – рассказ или стихи к какой-нибудь мелодии – в тетрадке, которую отец купил ей в магазине «Папирус» на Коламбус-авеню. Но скамейку Пейдж выбирала далеко не всякую. Около четырех тысяч скамеек Центрального парка были кем-то «присвоены», причем за довольно крупные денежные пожертвования. На каждой имелась именная металлическая табличка, чаще всего просто памятная, как и та, рядом с которой сидел Саймон. На ней было написано:






В ПАМЯТЬ О КАРЛЕ И КОРКИ


На других – и такие, кстати, всегда притягивали к себе Пейдж – можно было прочитать целую историю:

В память о С. и Б., переживших холокост

и начавших в этом городе новую жизнь …



Моему солнышку Энн – я люблю тебя, я тебя обожаю,

я души не чаю в тебе. Прошу тебя, стань моей женой …



На этом самом месте 12 апреля 1942 года

мы полюбили друг друга…



Больше всего Пейдж любила скамейку, на которой была увековечена память о некоей таинственной трагедии:

Прекрасная Мерил, 19 лет. Ты заслужила лучшей доли, но умерла совсем молодой. Что бы я только ни отдал, лишь бы спасти тебя.



Бывало, она сиживала на ней часами со своей тетрадкой, – может быть, уже тогда можно было кое о чем догадаться?

Пейдж переходила от одной скамейки к другой, искала надпись, которая подсказала бы ей идею нового рассказа. Саймон, в попытке сблизиться с ней, попробовал следовать ее примеру, но куда там, у него не было столь богатого воображения, как у дочери. Но он все равно садился неподалеку с газетой или мобильником, справлялся о котировке ценных бумаг или вычитывал деловые новости, в то время как шариковая ручка Пейдж возбужденно порхала по бумаге.

Что сталось с теми старыми тетрадками? Где они сейчас?

Саймон об этом понятия не имел.

«Пенни-лейн», слава богу, подошла к концу, и певица/попрошайка без паузы погнала другую: «All You Need Is Love». Рядом с Саймоном на скамейке пристроилась молодая парочка.

– Может, дать ей денег, чтоб она заткнулась? – громко прошептал молодой человек.

Его подружка захихикала.

– Ты что, получится так, будто Джона Леннона убивают по новой.

Кое-кто кидал по монетке в футляр для гитары, но большинство старались держаться в сторонке или демонстративно пятились с таким видом, будто унюхали дурной запашок, к которому они не имели отношения.

Но Саймон слушал, и слушал усердно, надеясь уловить хоть какую-то видимость красоты в мелодии, в самой песне, в ее словах, в ее исполнении. Туристов он едва замечал, а также их гидов, как не обращал внимания и на голого по пояс мужчину (хотя рубаху ему носить было положено), продающего воду в бутылках по доллару за штуку, и на того худущего, кожа да кости, парня с пучком волос под нижней губой, который – за доллар же – травил анекдоты («отдельное предложение – шесть штук за пятеру!»), и на старуху-азиатку, с отрешенным видом воскуряющую в честь Джона Леннона ароматические палочки, и на людей, прогуливающих собачек или просто греющихся на солнышке.

Но нет, красоты в этой музыке не было. Ни капельки.

Саймон не отводил глаз от этой девицы-побирушки, которая уродовала наследие Джона Леннона. Спутанные волосы ее были похожи на воронье гнездо. Щеки ввалились, подчеркивая торчащие скулы. Сама худая как щепка, потрепанная, грязная, надломленная, как и всякая бесприютная бродяжка, погибшее существо.

Эта девица Саймону приходилась дочерью, и звали ее Пейдж.



Саймон не видел Пейдж уже полгода – с тех самых пор, как она совершила то, чему не было оправдания.

Это вконец сломало Ингрид.

– На этот раз оставь ее в покое, – сказала ему Ингрид после того, как Пейдж сбежала.

– То есть?

И Ингрид, чудесная мать, заботливый врач-педиатр, всю свою жизнь посвятившая детям, которые попали в беду, сказала нечто совершенно неожиданное:

– Я не хочу, чтобы она возвращалась в наш дом.

– Да ты что?