У него ко мне был Нью-Йорк
Часть 34 из 36 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Невинность — только с той точки зрения, что я не виновата в том, что не научилась быть честной с собой раньше. Например, в двадцать семь лет, когда у меня сгорали все пробки от депрессии. Или в двадцать четыре, когда я только родила и выкатилась с коляской на перегороженную Тверскую. Или в двадцать три, когда я была беременной.
Можно было возвести эту нашу свадьбу — такую важную, значимую, единственную — в превосходную степень, умножить на сто, вывести громкость на максимум и отгрохать, отбабахать, отгулять, оттанцевать. Миг, когда мы становимся родными.
А потом ты понимаешь, что хочется задержать дыхание, зажмуриться и загадать глубоко внутри себя, не произнося ни слова вслух, желание…
Слышать в этот день свой внутренний голос.
И голос твоего любимого.
Пусть сработает, пусть всё правда будет классно.
Забываю дышать от того, как нервничаю.
И потому нам — самая тихая свадьба из возможных.
Я молча возьму тебя за руку, и мы, почти никому не сообщив, тихо распишемся в манхэттенском Сити-холле. С дочкой за руку.
Далеко я улетела от тебя, Москва
Далеко-далеко-далеко я улетела от тебя, Москва. Не рассчитываю даже на то, что ты скучаешь по мне. Не претендую ни на что. Я ушла от тебя с пустыми руками и закрытым переломом сердца.
Думаю, ты живёшь так же пьяно, самоуверенно и равнодушно, как жила во время наших отношений, когда мы с тобой ещё были подругами, когда между нами был возможен диалог, помнишь?
Но я всё равно пишу. Несмотря на пропасть между нами. Тебе не нужно мне отвечать, не утруждай себя, да ты и не сможешь.
Автомобили всё так же красными и жёлтыми лентами сигнальных огней вьются по твоим венам. Библиотека имени Ленина торчит углом у моего журфака, по дороге на моё «Эхо Москвы», и пробка ползёт на Новый Арбат, освещённый ядовитой белой плазмой.
Далеко-далеко я улетела от тебя, Москва. А когда-то мы были с тобой так близки, что, мне казалось, весь мир сконцентрирован на тебе, и твой этот своеобразный ритм и есть музыка, которая мне нравится.
Помнишь накуренного кудрявого саксофониста в сквере на Китай-городе ночью? Летом? Под кроной ясеня? Помнишь Пушкинскую в пластилиновых каплях дождя на рассвете, когда мы перебираемся из жаркого душного клуба, где всю ночь пульсировал рейв, на after-party в другой, где лаунж и транс помедленнее?
Помнишь хлипкое такси с хрипящим шансоном, которое уносит нас вверх по оранжево-фиолетовому Садовому кольцу прочь из «Солянки», где мы плясали смешнее всех до глубокой ночи? Под какое-то кубинское ретро?
И не жаль моих платьев, оставшихся в твоём шкафу. Я не скучаю по коллекции туфель, которые пылятся в коробках, и даже я, хозяйка, уже не назову их фасоны и цвета. Мне не щемит душу при воспоминаниях о кольце, которое я забыла в уборной, а его потом там украли.
Мне жаль только трёх тонн крупной соли, которые ты вымыла из моего организма. Которые мне никто не вернёт. Далеко-далеко-далеко я улетела от тебя, Москва. Но это ведь моими слезами, превращёнными в ядовитый реагент, ты посыплешь замёрзшие улицы зимой. Чтобы другие не поскользнулись, не упали и не сломали о твой лёд сердце…
Южная Каролина
Я дописываю эту книгу в городе Чарлстон, я приехала снимать документальный фильм в Южную Каролину.
Именно в этой командировке, в отрыве от дома в Нью-Йорке, я почувствовала, что мы теперь — семья. Не природой и Богом данная, а отвоёванная у судьбы моими собственными усилиями, понимаешь разницу?
Не родительская, куда тебя определяют изначально, а моя. Мой муж, которого я выбрала осознанно, и моя дочка, которую воспитала и продолжаю каждый день ощущать, что её сознание и душа наполняются ровно тем, что вкладываешь.
Семья как созидание. Это совершенно другая практика — не принятие и наблюдение, а созидание, со-творчество с людьми, которых любишь, взрослая жизнь, которую празднуешь, как фестиваль.
Пока я снимаю здесь, в далёкой Южной Каролине, фильм, не имея возможности оторваться от него ни на минуту, там, в Нью-Йорке, всё работает, функционирует мой дом. Если бы я была ребёнком, я бы нарисовала избушку, из трубы которой, невзирая на моё отсутствие, идёт симпатичный дым клубами.
Ничто не прерывается, не останавливается, тесто схватилось и печётся, семья как организм, который живёт и шумно дышит. Эдакий Тоторо, пузо которого вздымается и опускается, а ты спишь себе на нём. Или, как я сейчас, не спишь, а выпадаешь из цикла на целых десять дней по работе.
Мой ребёнок — подросток теперь, и я, кажется, впервые почти полностью спокойна за неё, и она, видимо, тоже наслаждается своей самостоятельностью рядом с отчимом. Сепарация наша с ней переживается светло и легко.
Пока меня нет, мой Д. научился готовить котлеты и делает их вместе с дочкой. Пока меня нет, моя С. вышла за границы привычного и попробовала суши с сырым лососем, которые раньше отказывалась есть наотрез. Пока меня нет, они прочесали весь Нью-Йорк пешком от Манхэттенского моста до самого Рокфеллер-центра…
Пока меня нет, они залипли на два часа в книжном магазине. Они ходили в Метрополитен-музей смотреть польскую видеоинсталляцию «Бесконечность». Пока меня нет, они ходили в музей Гуггенхайма рассматривать человечков Джакометти.
Я же доезжаю себе вечером до отеля, смотрю на парусные лодки в заливе и медитирую. Безопасность — абсолютно новая ценность для меня, женщины, которая привыкла вечно бегать по острию ножа.
P. S. Так забавно. Вчера, блуждая после съёмки по старому центру города Чарлстона, я зашла в антикварный магазин. Я хотела привезти из этой поездки по американскому Югу какой-то симпатичный предмет, который украсил бы нашу спальню или гостиную. Но я не программировала себя на что-то конкретное, полагаясь на удачу и интуицию. И они не подвели меня. В самой дальней, сильно захламлённой комнате той антикварной лавки я увидела то, что моментально приковало к себе моё внимание.
Это было попадание точно в цель. Пыльные деревянные механические часы. Из пятидесятых, если владелец не соврал. Нелепые. С кукушечкой… Я, не побоявшись испачкать платье, откопала их среди картонных коробок с книгами и сломанной мебели, которая целую вечность ждала ремонта. Я погладила аляповатую искусственную птицу, протёрла краем рукава стекло циферблата и приложила допотопный механизм к уху. Они тикали! Тик-так, тик-так, тик-так. Эти часы шли и, более того, показывали правильное время. И конечно, я не пожалела тогда сотни баксов, я привезу их в Нью-Йорк, пусть кукуют в нашей гостиной.
Не бриллианты и не шёлк
И мне важно быть нежной теперь. Когда не бриллианты и не шёлк — твоя роскошь, а эта новая черта характера, открывшаяся только после миллиона потрясений, войн и попыток исправить мир.
Когда уже и не сосчитать, сколько раз тебя сбивали с ног, а ты поднималась и шла дальше.
Когда ты — словно уставший окровавленный рыцарь, с трудом выживший на поле боя, снимаешь с тела раскалённые доспехи и понимаешь: теперь я разрешаю себе нежность, я — Жанна д’Арк, которая выбрала себя пощадить.
Оказывается, при правильном обращении ты ласковая как щенок, и в глазах твоих снова — доверие к миру, и интонации замедляются и становятся более мягкими. Так бывает, когда после ста лет скитаний наконец-то находишь свой дом. В любви.
Я не о той нежности, которая навязывается с детства маленьким девочкам. Когда запрет на половину чувств и обязательство улыбаться, быть удобной, угодной, услужливой. Тихой, трепетной и терпеливой.
Я — о той нужности, потребности в неподдельной заботе, которая открывается, только когда понимаешь удивительное: любовь — это отношения с собой, умение не спускать с себя ни семь, ни пять, ни три шкуры. Ни одной не спускать.
Заглушать в себе голос какой-нибудь там требовательной холодной матери, равнодушного отстранённого отца, колючего ревнивого брата, жестокой учительницы в начальной школе, того парня, который расстался с тобой в центре платформы, — весь этот ядовитый гул, повисший на душе ещё в детстве. У каждого свой список голосов, которые придётся отпустить.
Оставить себя в покое, а лучше — гладить по шёрстке. Заваривать себе крепкий чай и садиться в медитацию с утра, когда все ещё спят. Долго и вдумчиво растягивать тело в йоге. Читать о самопознании, о саморефлексии, о сексе как о пути к истинному «я».
Рассказывать себе те сказки, которые никто никогда не читал тебе вслух. Только нам, женщинам, которых судьба всю жизнь заставляла сжимать в кармане холодное оружие агрессии, понятно, какова истинная цена нежности.
Позволения разжать кулак.
Расслабиться в отношениях, как в глубокой шавасане.
Знай, на какой бы войне ни приходилось сражаться прямо сейчас, в тебе — целый океан нежности. Она никуда не уходит из-за жестоких событий. Она копится и ждёт своего часа.
Знаю, мы не знакомы толком, и нелепо называться твоим другом. У тебя тяжёлое утро. Небо затянуло серым, московская зима вошла в самую безрадостную стадию.
Но ты услышь, пожалуйста, простое. Этот этап твоей жизни пройдёт, страничка перевернётся, как там пишут, — за истечением срока давности. И начнётся совсем другая глава твоей жизни.
* * *
notes
Примечания
1
Ничего не поделаешь. Здесь и далее пер. с англ.
2
Можно было возвести эту нашу свадьбу — такую важную, значимую, единственную — в превосходную степень, умножить на сто, вывести громкость на максимум и отгрохать, отбабахать, отгулять, оттанцевать. Миг, когда мы становимся родными.
А потом ты понимаешь, что хочется задержать дыхание, зажмуриться и загадать глубоко внутри себя, не произнося ни слова вслух, желание…
Слышать в этот день свой внутренний голос.
И голос твоего любимого.
Пусть сработает, пусть всё правда будет классно.
Забываю дышать от того, как нервничаю.
И потому нам — самая тихая свадьба из возможных.
Я молча возьму тебя за руку, и мы, почти никому не сообщив, тихо распишемся в манхэттенском Сити-холле. С дочкой за руку.
Далеко я улетела от тебя, Москва
Далеко-далеко-далеко я улетела от тебя, Москва. Не рассчитываю даже на то, что ты скучаешь по мне. Не претендую ни на что. Я ушла от тебя с пустыми руками и закрытым переломом сердца.
Думаю, ты живёшь так же пьяно, самоуверенно и равнодушно, как жила во время наших отношений, когда мы с тобой ещё были подругами, когда между нами был возможен диалог, помнишь?
Но я всё равно пишу. Несмотря на пропасть между нами. Тебе не нужно мне отвечать, не утруждай себя, да ты и не сможешь.
Автомобили всё так же красными и жёлтыми лентами сигнальных огней вьются по твоим венам. Библиотека имени Ленина торчит углом у моего журфака, по дороге на моё «Эхо Москвы», и пробка ползёт на Новый Арбат, освещённый ядовитой белой плазмой.
Далеко-далеко я улетела от тебя, Москва. А когда-то мы были с тобой так близки, что, мне казалось, весь мир сконцентрирован на тебе, и твой этот своеобразный ритм и есть музыка, которая мне нравится.
Помнишь накуренного кудрявого саксофониста в сквере на Китай-городе ночью? Летом? Под кроной ясеня? Помнишь Пушкинскую в пластилиновых каплях дождя на рассвете, когда мы перебираемся из жаркого душного клуба, где всю ночь пульсировал рейв, на after-party в другой, где лаунж и транс помедленнее?
Помнишь хлипкое такси с хрипящим шансоном, которое уносит нас вверх по оранжево-фиолетовому Садовому кольцу прочь из «Солянки», где мы плясали смешнее всех до глубокой ночи? Под какое-то кубинское ретро?
И не жаль моих платьев, оставшихся в твоём шкафу. Я не скучаю по коллекции туфель, которые пылятся в коробках, и даже я, хозяйка, уже не назову их фасоны и цвета. Мне не щемит душу при воспоминаниях о кольце, которое я забыла в уборной, а его потом там украли.
Мне жаль только трёх тонн крупной соли, которые ты вымыла из моего организма. Которые мне никто не вернёт. Далеко-далеко-далеко я улетела от тебя, Москва. Но это ведь моими слезами, превращёнными в ядовитый реагент, ты посыплешь замёрзшие улицы зимой. Чтобы другие не поскользнулись, не упали и не сломали о твой лёд сердце…
Южная Каролина
Я дописываю эту книгу в городе Чарлстон, я приехала снимать документальный фильм в Южную Каролину.
Именно в этой командировке, в отрыве от дома в Нью-Йорке, я почувствовала, что мы теперь — семья. Не природой и Богом данная, а отвоёванная у судьбы моими собственными усилиями, понимаешь разницу?
Не родительская, куда тебя определяют изначально, а моя. Мой муж, которого я выбрала осознанно, и моя дочка, которую воспитала и продолжаю каждый день ощущать, что её сознание и душа наполняются ровно тем, что вкладываешь.
Семья как созидание. Это совершенно другая практика — не принятие и наблюдение, а созидание, со-творчество с людьми, которых любишь, взрослая жизнь, которую празднуешь, как фестиваль.
Пока я снимаю здесь, в далёкой Южной Каролине, фильм, не имея возможности оторваться от него ни на минуту, там, в Нью-Йорке, всё работает, функционирует мой дом. Если бы я была ребёнком, я бы нарисовала избушку, из трубы которой, невзирая на моё отсутствие, идёт симпатичный дым клубами.
Ничто не прерывается, не останавливается, тесто схватилось и печётся, семья как организм, который живёт и шумно дышит. Эдакий Тоторо, пузо которого вздымается и опускается, а ты спишь себе на нём. Или, как я сейчас, не спишь, а выпадаешь из цикла на целых десять дней по работе.
Мой ребёнок — подросток теперь, и я, кажется, впервые почти полностью спокойна за неё, и она, видимо, тоже наслаждается своей самостоятельностью рядом с отчимом. Сепарация наша с ней переживается светло и легко.
Пока меня нет, мой Д. научился готовить котлеты и делает их вместе с дочкой. Пока меня нет, моя С. вышла за границы привычного и попробовала суши с сырым лососем, которые раньше отказывалась есть наотрез. Пока меня нет, они прочесали весь Нью-Йорк пешком от Манхэттенского моста до самого Рокфеллер-центра…
Пока меня нет, они залипли на два часа в книжном магазине. Они ходили в Метрополитен-музей смотреть польскую видеоинсталляцию «Бесконечность». Пока меня нет, они ходили в музей Гуггенхайма рассматривать человечков Джакометти.
Я же доезжаю себе вечером до отеля, смотрю на парусные лодки в заливе и медитирую. Безопасность — абсолютно новая ценность для меня, женщины, которая привыкла вечно бегать по острию ножа.
P. S. Так забавно. Вчера, блуждая после съёмки по старому центру города Чарлстона, я зашла в антикварный магазин. Я хотела привезти из этой поездки по американскому Югу какой-то симпатичный предмет, который украсил бы нашу спальню или гостиную. Но я не программировала себя на что-то конкретное, полагаясь на удачу и интуицию. И они не подвели меня. В самой дальней, сильно захламлённой комнате той антикварной лавки я увидела то, что моментально приковало к себе моё внимание.
Это было попадание точно в цель. Пыльные деревянные механические часы. Из пятидесятых, если владелец не соврал. Нелепые. С кукушечкой… Я, не побоявшись испачкать платье, откопала их среди картонных коробок с книгами и сломанной мебели, которая целую вечность ждала ремонта. Я погладила аляповатую искусственную птицу, протёрла краем рукава стекло циферблата и приложила допотопный механизм к уху. Они тикали! Тик-так, тик-так, тик-так. Эти часы шли и, более того, показывали правильное время. И конечно, я не пожалела тогда сотни баксов, я привезу их в Нью-Йорк, пусть кукуют в нашей гостиной.
Не бриллианты и не шёлк
И мне важно быть нежной теперь. Когда не бриллианты и не шёлк — твоя роскошь, а эта новая черта характера, открывшаяся только после миллиона потрясений, войн и попыток исправить мир.
Когда уже и не сосчитать, сколько раз тебя сбивали с ног, а ты поднималась и шла дальше.
Когда ты — словно уставший окровавленный рыцарь, с трудом выживший на поле боя, снимаешь с тела раскалённые доспехи и понимаешь: теперь я разрешаю себе нежность, я — Жанна д’Арк, которая выбрала себя пощадить.
Оказывается, при правильном обращении ты ласковая как щенок, и в глазах твоих снова — доверие к миру, и интонации замедляются и становятся более мягкими. Так бывает, когда после ста лет скитаний наконец-то находишь свой дом. В любви.
Я не о той нежности, которая навязывается с детства маленьким девочкам. Когда запрет на половину чувств и обязательство улыбаться, быть удобной, угодной, услужливой. Тихой, трепетной и терпеливой.
Я — о той нужности, потребности в неподдельной заботе, которая открывается, только когда понимаешь удивительное: любовь — это отношения с собой, умение не спускать с себя ни семь, ни пять, ни три шкуры. Ни одной не спускать.
Заглушать в себе голос какой-нибудь там требовательной холодной матери, равнодушного отстранённого отца, колючего ревнивого брата, жестокой учительницы в начальной школе, того парня, который расстался с тобой в центре платформы, — весь этот ядовитый гул, повисший на душе ещё в детстве. У каждого свой список голосов, которые придётся отпустить.
Оставить себя в покое, а лучше — гладить по шёрстке. Заваривать себе крепкий чай и садиться в медитацию с утра, когда все ещё спят. Долго и вдумчиво растягивать тело в йоге. Читать о самопознании, о саморефлексии, о сексе как о пути к истинному «я».
Рассказывать себе те сказки, которые никто никогда не читал тебе вслух. Только нам, женщинам, которых судьба всю жизнь заставляла сжимать в кармане холодное оружие агрессии, понятно, какова истинная цена нежности.
Позволения разжать кулак.
Расслабиться в отношениях, как в глубокой шавасане.
Знай, на какой бы войне ни приходилось сражаться прямо сейчас, в тебе — целый океан нежности. Она никуда не уходит из-за жестоких событий. Она копится и ждёт своего часа.
Знаю, мы не знакомы толком, и нелепо называться твоим другом. У тебя тяжёлое утро. Небо затянуло серым, московская зима вошла в самую безрадостную стадию.
Но ты услышь, пожалуйста, простое. Этот этап твоей жизни пройдёт, страничка перевернётся, как там пишут, — за истечением срока давности. И начнётся совсем другая глава твоей жизни.
* * *
notes
Примечания
1
Ничего не поделаешь. Здесь и далее пер. с англ.
2