У него ко мне был Нью-Йорк

Писать, рассказывать. О том, что пугало меня саму в своей же биографии. О фактах, которые хочется стереть. Об изменах. О газлайтинге. О кругах насилия. О сахарных шоу и их наркотической природе, сбивающей с толку. О перверзных манипуляциях. О терапии, снова и снова о ней.

И с каждым текстом я осмысляла и отпускала пережитый опыт. Это был мой способ сбросить с себя груз прошлого. Я приехала в Нью-Йорк трясущейся от нервного истощения запуганной козочкой, а сейчас я ощущаю себя воином света. Я даже физически стала крепче. И мышцы у меня почти железные благодаря йоге.

Я была слишком сильно мотивирована перспективой обрести наконец жизнь, наполненную радостью. Не быть больше грустной и стервозной, не быть такой травмированной, быть веселее, ресурснее, спокойнее. Осознать, отгоревать и отпустить.

Каждый мой текст о боли — это воздушный шар, отпущенный в небо.

Никогда не держи переживания в себе. Рассказывай, делись, ищи единомышленников, проси об эмпатии.

Мир не только злой, он ещё и полон поддержки, помощи, в нём много сокровищ.





Рождество




Метель, всё монохромное от декабрьской непогоды, и спина моего Д. в дутой куртке впереди, его спина припорошена белым. Ура, мы дождались католического Рождества. Мы несём домой пушистую канадскую ёлку, я едва успеваю за ним, сердитый Нью-Йорк гудит вокруг.

И тут я получаю сообщение от моей подружки А. «Так устала от рождественского шопинга, что заснула прямо в библиотеке». И я дорисовываю в уме её очередную историю.

Пока мы в Бруклине выбираем правильное рождественское дерево, холод разрумянивает мою подружку А., и она, высокая и статная, бежит по Манхэттену в синем пальто нараспашку и набивает руками, которые не слушаются от холода, торопливые сообщения своему теперь уже постоянному бойфренду.

«Я уже скоро!», «Я бегу!», а её будто бы несёт толпа туристов. Через Нью-Йорк в рождественский период проходят десятки миллионов приезжих.

«It’s the most wonderful time of the year»[23].

Она — будто в реке из человеческой энергии, бубенцы «Армии спасения» слева и справа, запах карамели и сотни селфи на фоне рождественских витрин универмага «Мэйсис».

Моя подруга решила заглянуть в Нью-Йоркскую библиотеку, скрыться на время в её утешительной тишине и покое.

Огромные каменные львы у входа украшены алыми венками. Как же много людей на Пятой!

И вот — долгожданный покой книгохранилища. В фойе на первом этаже, напоминающем готический собор, — лучшая ёлка в городе. Усыпанная снизу доверху крохотными белоснежными огнями и бриллиантовыми ангелами, верхушка дерева упирается в потолок, две парадные лестницы, слева и справа.

И вот уже — аккуратные книжные стеллажи до самого горизонта, зелёное сукно на рабочих столах, уют деликатных настольных ламп.

Пальцы А. начинают уже медленно согреваться. Найти свой укромный угол в этом раю для любителей шелестящих страниц и наконец-то перестать торопиться.

Наверное, у каждого жителя Нью-Йорка есть секретное место, где можно перевести дух. Иначе тебя закрутит его водоворотами, не будешь успевать за его бескомпромиссными движениями.

В Рождество надо уметь спрятаться от суетящихся людей с огромными прямоугольными пакетами с подарками. Укрыться от стойких ароматов редких духов, которые так нравятся пожилым итальянским леди. Выскользнуть из нарядной толпы, несущей тебя прямо к катку возле «Рокфеллер-центра». Избежать вкусов пряного горячего шоколада, глинтвейна с гвоздикой и корицей, не уткнуться носом в Санта Клауса, кричащего «Хоу-хоу-хоу», или в хористов Метрополитен-оперы в разноцветных вязаных шапках, которые поют «Щедрик-ведрик», украинскую колядку, ставшую мистическим католическим гимном. Свечи в их руках.

Картинки проносятся перед глазами моей подружки А., и она засыпает, сложив руки на бархате библиотечного стола.

А просыпается она двумя часами позже. Вот тогда она мне и отправляет сообщение.

«Так устала от рождественского шопинга, что заснула прямо в библиотеке».

Представляю панику моей бедной А. Ведь ровно через час начинается балет «Щелкунчик» в Линкольн-центре в легендарной постановке Баланчина!

Говорят, это Нью-Йорк приучил весь мир ходить под Рождество на «Щелкунчика», ну а А. торопится в театр потому, что у неё там — свидание. С теперь уже официальным бойфрендом. Представляю себе её спешку.

Но она всё равно прибудет вовремя — свежая от колкого холода, и так высоченная, да ещё и на каблуках, в своём этом синем приталенном пальто. Они будут сидеть в пятом ряду партера, нравящиеся друг другу и сияющие, он, допустим, возьмёт её за руку во время второго акта.

Ну и потом — ещё одна рождественская ёлка. На этот раз прямо на сцене Линкольн-центра, когда поднимается занавес и начинается Рождество в самом спектакле, ёлка теперь уже — до самого потолка сцены.

Крысиный король, фея Драже и девочка Мари. Которую, кажется, в том году впервые танцевала темнокожая балерина.

А. не много мне рассказывала в итоге о том вечере, но она упоминала, что за время балета «Щелкунчик» снегопад в Нью-Йорке усилился настолько, что сделался совершенно аномальным. И когда они с её спутником вышли на площадь Линкольн-центра с фонтаном после спектакля, город превратился в Нарнию.

Ньюйоркеры, испуганные местными ураганами, как правило, боятся настоящей зимы, она здесь воспринимается как репетиция апокалипсиса. Дороги сразу пустеют, люди стремятся в свои тёплые квартиры, украшенные огоньками, а школы на следующий день чаще всего отменяют.

А мы, москвички, блуждаем в эти редкие часы по пустынным стритам и авеню и целуем снег, отгорёвывая фантомные боли по родной узорчатой зиме, душа всё равно её жаждет.

Так, вероятно, целовала снег и моя А. в тот вечер. Танцевала под снегопадом.

И это был не балет Баланчина, а, наверное, что-то вроде медленного танго.

Она, длинная, со своими прямыми волосами и строгим профилем, держит под руку мужчину в полупальто, и они устремляются вглубь Аппер-Уэст-Сайда. Удаляются в тишину ночи, видны только их безмолвные спины. Кто знает, что там между ними?


И машины в такие вечера по Манхэттену почти не ездят, разве что проскользнёт жёлтое такси, пушистые сугробы возле тротуаров, снежинки в свете фонаря.





Новый год




Но наши с Д. и С. новогодние праздники были не менее запоминающимися. Просто по-другому.

Когда я впервые в жизни готовлю правильный оливье, какой резала когда-то с бабушкой на кухне в квартире на станции метро «Сокол». Хотя мы на станции метро «Хойт» и за окном — вечер в Бруклине.

И мы остаёмся дома в пижамах и затеваем, допустим, шарады. И шампанское, мы специально добыли «Советское», мы даже ездили за ним на Брайтон-Бич. Д. с моей дочерью играет в мишку. Это когда ребёнок садится к нему на спину, как детёныш коалы, и они прыгают и бесятся вместе под рок-н-ролл.

Мгновения, которых в моей жизни не было. Пустоты, которые стали заливаться.

Наблюдая эти наши нью-йоркские Новые года, Дни благодарения, дни рождения, Пасхи и Хануки, которые упорно хотелось проводить только втроём, я вспоминала свои неприкаянные зимы в Москве. Когда накрываешь себя и ребёнка заботой, как одеялом.

Всесильные чары, невидимые никому в эти полярные ночи. Только тебе и твоему ребёнку. Только мамы-воины знают, какова реальная цена материнскому намерению во что бы то ни стало защитить.





Бабушкин оливье




Пишу в кофейне на первом этаже нашего дома первого января, пока оно тут у нас не истекло: в Москве давно наступило второе.

В позапрошлой жизни первого января — на следующий день после Нового года — мы ездили всей семьёй к бабушке и дедушке. К родителям мамы.

От той великой жизни не осталось ничего, кроме воспоминаний. Я же помню запах японского глянцевого календаря, на котором я зачёркивала даты, когда ждала возвращения мамы из командировок, живя у бабушки с дедушкой.

Помню ангину на раскладушке. Как меня мыли «с головой», кормили обедом, укладывали спать в девять и заставляли самой брать книги с полок. Помню, что, когда я пересиживала у них новогодние каникулы, по телику каждое утро в девять показывали советский фильм-сказку — «Марью-искусницу» там или «После дождичка в четверг», «Морозко», и это было настоящим пиршеством, я обводила строку в телевизионной программе.

Был ещё бабушкин туалетный столик и рядом с ним — вечный сладко-свежий запах рассыпчатой розовой пудры, пудра хранилась в тёмно-зелёной малахитовой пудренице. Рядом стоял из того же материала флакон для духов. Под стеклом этого столика лежали фотографии нас всех. Ещё я помню силу напора — почти кипяток — в кране в ванной.

Помню, каким жёстким на ощупь был ковёр на стене. Помню пресный вкус снега во дворе, вкрадчивый шорох старого лифта с двумя загадочными глазоподобными дырками в стене. Холод гранитного подоконника, на котором я сидела, глядя на пятую, восьмую, двенадцатую в жизни кружевную зиму за окном. Белый свет маленькой лампы на кухне по вечерам, сливочное масло и вечный, абсолютно непонятный мне творог в холодильнике…

Вот он, хруст их газет, царапающий звук ножниц, разрезающих бумагу, клей-карандаш на старых фотографиях, бабушкины руки, подписывающие ветхие снимки.

Вот ещё. Огромная доска для резки капусты, появляющаяся откуда-то из недр квартиры строго в январе. Клюкву и морковь помню в банках с белокочанной. Помню, как рано бабушка и дедушка ложились спать и как рано просыпались.

Так вот, первого января…

Первого января мы всей семьёй приезжали к ним в серый каменный дом на «Соколе,» во всех комнатах уже горел свет, бабушка была нарядной, с серьгами в ушах и с укладкой, был накрыт большой стол. Форшмак, тот самый оливье с варёным мясом и яблоком, который повторю только двадцать пять лет спустя в Нью-Йорке. Печень трески с луком и яйцом, сдобный пирог с аккуратной коричневой корочкой, который готовился в железной круглой форме.

Пирожные «картошка».

Дедушка сам их валял руками из песочного печенья, из «Золотого ярлыка», с коньяком внутри. Грецкий орех — на каждом. Они уже тогда были пожилыми и ёлку, большую, живую, как у нас дома, не ставили, но всегда горела гирлянда с маленькими стеклянными игрушками на искусственной ёлочке на шкафу. Привет этой ёлочке от самой красивой ёлки в Нью-Йорке, в Центральной библиотеке!

Всем были приготовлены подарки.

Я, маленькая, задавалась вопросом, как же они вдвоём отмечают сам Новый год, если всё веселье и подарки — первого января. Как же они нас всех ждали…

Теперь понимаю, что — ну, никак почти, чокались советским шампанским, может быть, в 12 часов, звонили по телефону с диском вначале нам и всем знакомым в Москве, а потом и «по межгороду» родным по миру, смотрели обращение президента и спать, им тяжело было так поздно.

Когда я наблюдаю со стороны за нашими домашними праздниками на троих, я удивляюсь, что мы — немного бабушка и дедушка, я стала склонна к их формату.

С тех пор как их обоих нет, первое января опустело и потеряло первоначальный смысл. Похмельный день вне времени. У меня же ёкает. С Новым годом их обоих там на небесах.





Мелодия Ибрагима