Ты убит, Стас Шутов

– Не смей говорить мне, что ничего не помнишь!

– Но это правда так. ― Круч смотрел на него с жалостью. ― Я бы и хотел тебя вспомнить, но не могу. И… прости, Стас. За то, как я поступил с тобой. Мне жаль.

Круч замолчал. Не то, все не то… Стас открывал и закрывал рот, задыхаясь, словно рыба без воды, желая жадно заглотить слова, которых все не было. Хотелось поставить этот момент на репит, все переиграть, но так, как должно быть.

– Это нечестно, ― выдавил Стас. ― Я другого ждал. Я жил тем днем, Круч. Я с ума сходил все эти три долбанных года. Я каждый день видел твое лицо перед глазами. А ты взял и за секунду все обесценил.

Круч слушал с каменным лицом ― как будто закрылся от Стаса и от всего мира, ушел куда-то в себя. И ничего снаружи его не задевало, и, казалось, если рядом взорвется бомба, он даже не моргнет. А потом, задрав голову, Круч вдруг жутко засмеялся. Стас вздрогнул: Круч в эту минуту походил на сумасшедшего. Насмеявшись, он хрипло и тихо сказал:

– Стас, у меня снова все отобрали. Мне просто не дают жить. Как только что-то появляется ― забирают, выгребают все подчистую.

Стас замер в недоумении: что? К чему это? О ком он?

«Он просто обдолбанный. Не надо искать смысл в его словах. Круч ничего не понимает сейчас, ему на все плевать. Вон, он снова ржет…»

– Мой абонемент в чертово шипастое кресло никогда не кончится, он просто несгораемый! ― добавил Круч сквозь смех.

Стас уже жалел, что выбрал для откровений этот момент. А Круч, поднявшись на ноги, задрал голову и снова засмеялся.

– Да забирай! ― кричал он в небо. ― Мне ничего от тебя не надо, забирай последнее! Вот, лови! ― Круч бросил в небо свои таблетки. Затем ― бутылку. Следом полетела и обувка.

Стасу было тошно смотреть на это. Он развернулся и ушел, по дороге до комнаты гадая, вспомнит ли Круч завтра их диалог. Ему хотелось, чтобы тот не вспомнил. Разговор не принес облегчения, Стас ждал другой реакции: Круч все поймет и извинится… не одним словом, а по-настоящему. А вместо этого он пытался сбить звезды ботинками. Но чего еще ждать от Круча? Его действия не подчиняются никакой логике. Он ― наркоман.

Назавтра Круч уже не мог ничего вспомнить: его тело снимали с пик. Ночью Круч прыгнул с крыши на забор. Он случайно оступился или сделал это намеренно? Стас не находил себе места от того, что не может узнать ответ на этот вопрос.

Стасу хотелось верить, что Круч покончил с собой из-за правды, с которой не мог жить дальше. Но внутренний голос издевательски возражал: «Ты хочешь от пропащего торчка слишком многого ― раскаяния, вины, прочих человеческих чувств, на которые тот не был способен». Поэтому первое время после смерти Круча Стас не находил себе места от обиды. Все вышло совсем не так, как он хотел. Не… по-человечески. Даже не как в наивных фильмах из головы. День за днем Стас старался вытеснить Круча из памяти ― раз и навсегда. Но это было невозможно.

А потом что-то изменилось: вдруг пришла тяжелая тоска. Стас раз за разом прокручивал в голове каждое из последних слов, сказанных Кручем, и постепенно понял, сколько на самом деле для него значил. Много, очень много. Возможно, куда больше, чем мог представить. Там, на крыше, бросаясь в звезды ботинками, Круч на самом деле обращался к богу: считал, что бог наказывает его каждый день. Когда в жизни Круча появляется что-то ценное, бог тут же все это забирает, в наказание. Забрал и дружбу со Стасом. И этой утраты Круч вынести уже не смог.

После этого осознания ненависть, пожиравшая Стаса изнутри, стала утихать. Накатило странное состояние. Почему-то Стас все чаще представлял себе альтернативную жизнь, в которой не было бы той трагедии у костра. Теперь он совсем не сомневался: там Стас с Кручем стали бы друзьями. Он отчетливо видел перед глазами их гулянки, тусовки, походы в кино, совместные ночевки, обмен одеждой, проблемы, делимые на двоих. Вот Круч поддерживает Стаса, когда он заваливает экзамены в институт. А вот – Стас подбадривает Круча, когда любимая девушка разбивает ему сердце.

Эти теплые сцены из непрожитой жизни только усугубляли тоску и уныние. Но с течением времени пришло и освобождение. Чувство было такое, будто годами грудь Стаса стискивал железный обруч, а теперь оковы разбились.

Стас впервые за долгое время смог дышать полной грудью.





Мир «после». Роковой выпускной




1




Мама встала на биржу труда, тем самым заполучив оружие, которым можно будет отбить атаку на суде. Я так и слышал в голове голос прокурора: как он приводит аргумент, что мама сидит без работы и не желает ее искать. Пить мама не перестала, но теперь сильно себя ограничивала. Бутылки мы выбрасывали отдельно от остального мусора, при этом так осторожничали, будто избавлялись от следов преступления.

Органы опеки все же заявились, но мы подготовились: к их приходу дом выглядел образцово. Так что недовольным теткам пришлось уйти ни с чем.

Чтобы нанять адвоката, мы продали кофеварку и соковыжималку, один из двух телевизоров, часть мебели из папиного кабинета и разные вещи по мелочи. Очень помогло папино кожаное кресло ― за него мы много выручили.

Суд назначили на июнь. Я сходил с ума от неопределенности. А пока мы с Яной объявили отцу и Алисе настоящую войну.

Янка притворилась, что больше не злится на отца, и попросилась в гости. Тайком протащив с собой десяток яиц, она проткнула их иголкой и спрятала по дому в самые укромные места. Через пару дней биологическое оружие сработало, и от отца посыпались звонки, на которые сестренка не отвечала. Обнаружить источник запаха самому невероятно сложно, так что отец звонил, чтобы добиться от Яны признания, но потерпел неудачу. Но этого нам было мало.

Мы развели в кастрюле овес с пшеном и молоком. И отправились прямо к фитнес-центру. И вот, мы расхаживали вокруг машины отца, изображая батюшку с дьяконом в Пасху: я шел впереди с большой малярной кистью, а Янка семенила следом с кастрюлей. Я макал кисть в смесь и разбрызгивал по машине, бормоча под нос шуточную молитву, которую только что и придумал. Янка так смеялась, что часть «святой воды» досталась асфальту. Закончив, мы спрятались в укромном месте, откуда парковка хорошо просматривалась. Поедая мороженое, мы наблюдали, как над машиной смерчем кружат птицы. Затем из фитнес-центра вышел папа. Сначала он в шоке замер возле обгаженной тачки, затем, выйдя из ступора, с руганью замахал на птиц руками. Отличное шоу. Пожалуй, самое интересное в моей жизни.

Но и на этом наша месть не закончилась. В следующий раз на машинах отца и Алисы мы баллончиком написали: «Козел бросил семью» и «Ведьма увела отца из семьи». А затем снова, хихикая, наблюдали, как вокруг машин шушукаются зеваки, пока папа и Алиса с пунцовыми лицами оттирают краску с лобовых стекол.

Мы знали, что эти мелкие пакости папу не остановят. Но так мы хотя бы ненадолго освобождались от тревог и поднимали себе настроение.





* * *


Из-за дурацкой повестки у меня разладились отношения с Егором. Я уже почти не оставлял Тому в покое, а ему это не нравилось. Поняв, что меня не образумить, мой личный Джимини стал следить за мной по школе и вмешиваться, едва я подойду к Томе.


Как-то в столовой он помешал нашей игре в ножички.

– Стас, тебе вообще башню снесло? Это уже просто ни в какие ворота! ― закричал Егор, гневно тыча в меня отобранной вилкой. ― Тома, брысь отсюда!

Ее тут же сдуло ветром.

– Ой, Егор, не начинай… ― поморщился я.

– Стас, я не понимаю, зачем тебе все это? Ну зачем ты из нее делаешь боксерскую грушу? Есть проблемы ― сходи, поплачь психотерапевту. Но не вымещай злость на людях. Все равно проблему это не решит!

Я мрачно посмотрел Томе вслед.

– О, ты не прав, Егор. Еще как решит.

– Шутов, посмотри на меня, ― серьезно сказал он. Больше не «бро», теперь почти всегда «Шутов». Я не мог этого не заметить.

– Я против, слышишь? Еще раз увижу такое ― буду заступаться за Мицкевич, ясно?

Я лишь махнул рукой: плевать. Когда Егор изображал защитника, он казался мне таким же двуличным, как и Тома. Когда отряд Степных койотов прогонял предателя, Егор один из первых кидал в нее камни, а теперь что? Мне вдруг захотелось высказать все это и сплюнуть ему под ноги. Но я смолчал, чтобы не поссориться, и просто ушел.

Конечно, я его не послушался. А он, как и обещал, стал пресекать наши «игры». Но Егор не мог оберегать Тому постоянно. И вот тогда я отрывался как следует. Егор сделал только хуже ― теперь я мстил Мицкевич еще и за наши раздоры.

Очередная ссора довела нас до драки. Незадолго до этого я понял, куда исчезает Тома, когда я впустую караулю ее после школы у крыльца. Она нашла запасной выход: вылезала в окно в театральном кабинете. Вот там-то я ее и подловил.

Мы были в кабинете одни. Я завел ее на сцену, направил на нее телефон и объявил, что собираюсь снимать фильм с ней в главной роли. Фильм для взрослых. Тома сникла и обняла себя руками, будто я уже ее раздел. А я ходил кругами, приближая камеру к ее лицу, в красках рассказывал о предстоящих пикантных съемках и наслаждался ее стыдом и страхом.

Но фильм снять не удалось. Ворвавшись кабинет, Егор с порога заорал на меня. И вот тогда я вывалил на него все, что думал: «Ты, бро, только притворяешься хорошим и правильным. На деле ― просто фальшивка». А потом я набросился на него. Мицкевич воспользовалась моментом и ускользнула.

Мы здорово друг друга побили. Сдаваться никто не хотел. Драка остановилась, только когда в кабинет вернулся театровед. А мы, больше не сказав друг другу ни слова, гордо удалились в разные стороны. На этом прекратилась наша дружба. Все общение теперь сводилось к дележке Мицкевич.

Егор был моей волшебной успокаивающей таблеткой. И вот эта таблетка оказалась подделкой и заимела обратный эффект. Я сходил с ума. Все навалилось снежным комом: предстоящий суд, ссора с моей ходячей совестью.

Моей единственной отдушиной, безвредной для окружающих, стали танцы. Мне безумно нравилось вальсировать с Томой. Я даже перестал ее щипать. Преподавательница по-прежнему приводила нас в пример. Она считала, что у нас все было идеально: обводка, окошечки, вращения, квадраты. По ее словам, мы чувствовали друг друга: просто идеальные партнеры. Было чем гордиться. Нас многое связывало. Теперь вот еще и чувство танца.

Жаль, занятия проходили всего два раза в неделю. А я бы танцевал каждый день с утра до ночи. Вальс стал для меня мощным успокоительным. Кто знает, если б мы вальсировали каждый день, вдруг у меня вообще пропало бы желание мучить Тому?





* * *


В апреле-мае состоялась череда досудебных слушаний. Меня и Янку «обрабатывали» сотрудники органов опеки, а также комиссия по делам несовершеннолетних. Большинство ― тетки за сорок, похожие на пыльные чучела. Мы прозвали их опечками. Все они мне не нравились, особенно ― главная. Главной я ее назвал потому, что видел чаще других. Она всегда ходила в похожих унылых водолазках и с одной прической ― таким тугим пучком, что аж кожа на лице натягивалась. Она неумело пыталась расположить меня к себе: жутко улыбалась, постоянно звала «золотцем». А меня-то каждый раз от этого прозвища передергивало.

– Золотце, я на вашей стороне. Моя цель ― сделать так, как лучше для вас. Ты не должен бояться. Расскажи обо всем честно, ― ворковала она, а ее взгляд будто пытался вгрызться мне в душу. Там читалось: она хочет лишь утопить маму. Опечки были на стороне прокурора и папы, а значит, все они ― наши враги.

Досудебные слушания проходили в разных местах. Кабинеты всегда похожие: унылые, старые, пыльные, под стать хозяевам. Все опечки сидели в линеечку за одним столом, а я ― перед ними будто на прослушивании. Чувствовал я себя ужасно.

Иногда нас с Яной опрашивали вместе, но чаще порознь. Меня допытывали обо всем: о доме, семье, друзьях, школе, конфликтах. Что я люблю, чем увлекаюсь. Даже до детства добрались и до случая у костра. Заявили, что виновата мама, не уберегла, не воспитала так, чтобы гулял только под дверью. Виданое дело, ребенку шататься по лесу?

Я бесился. Хотелось взять стул и запустить в опечек, наорать на них. Но надо было держать себя в руках. Как бы не сделать маме хуже.

Я так нервничал, что накануне этих слушаний обычно не мог заснуть. Боялся, как бы под давлением не сболтнуть лишнего. Я понимал, что могу восхвалять маму до небес, а они все равно все переврут. Что именно запишут в дело? Непонятно. А особенно я переживал за Янку несмотря на то, что мы много часов планировали речи на слушаниях и Янка знала, что и как говорить. Маленькая и бесхитростная, она могла неосознанно выдать то, что не нужно, главное, найти к ней подход. Еще больше бесило, что я не мог все контролировать и не знал истинное положение дел. Помимо нас опечки опрашивали учителей, соседей. Что именно те болтали, неизвестно.

А вдруг у отца есть козыри? Вдруг он что-то спланировал заранее? Например, давно снял на видео пьяную маму? На встречах с Янкой он запросто мог что-то выпытать у нее о домашней обстановке и записать все на диктофон. И чертов папарацци мог еще до того, как его поймали, часто ошиваться у нашего дома. Ведь до повестки мама выходила на улицу в далеко не всегда запахнутом шелковом халатике, с бокалом, нетрезвой походкой разгуливала по участку. Может, папа подговорил соседей выдать это? Или опять же ее успели заснять? Меня мутило от страха. Я сходил с ума от мучительного ожидания неизвестности. Что же решит суд?

Но в конце мая все перевернулось с ног на голову: папа вдруг отозвал заявление.

Мы недоумевали. Почему? Неужели совесть взыграла? Что-то я сомневался. Правда обрушилась на меня чуть позже, и отца она совсем не красила. Дело в том, что Алиса наконец-то забеременела. Мама узнала об этом из соцсетей: Алиса сообщила о предстоящем радостном событии в новом посте. Мама так не злилась даже после повестки. И я ее понимал: я окончательно убедился в том, что мы с Яной были для папы чем-то вроде глупых игр-таймкиллеров – поиграл, удалил, загрузил новые.

У отца не было к Янке никаких чувств. Вот почему он так легко отказался от нее, узнав о беременности Алисы. А вот Янка так глубоко поступки папы не анализировала. Она была ужасно рада: прыгая по дому, весело кричала о том, что остается с нами.

Мы решили, что теперь никакого суда не будет, даже отметили это в кофейне. Но мы поспешили: отозванное заявление не отменяло процесс. Если вдруг вскрывается, что кто-то из родителей представляет угрозу для ребенка, то уполномоченные по защите прав детей по закону обязаны довести дело до суда. Поэтому в июне суд все же состоялся.

Но как оказалось, никаких козырей у отца не было.

Сторона обвинения с серьезном видом рассказывала, как Янка один раз пришла в школу в разных туфлях, в другой ― в маминой полупрозрачной блузке и с накрашенными губами. Пару раз рассказала на уроке похабные стишки. А один раз назвала физрука гондоном. Янка мне об этом не говорила, и я был ужасно горд за сестру.

Растет девочка, моя школа!

Обо мне учителя рассказывали долго и со смаком, и судье даже приходилось прерывать их речь. Про маму же сторона обвинения пересказала мутные и путаные соседские сплетни безо всяких доказательств. В итоге мы выиграли суд и отправились отмечать это дело повторно, в парк аттракционов. По дороге мы сидели на заднем сидении маминой машины, песня «Не пара» Потапа и Насти Каменских стояла на повторе, и мы, пританцовывая сидя, хором пели:

Как ты не крути, но мы не пара, не пара,