Ты убит, Стас Шутов
Часть 26 из 44 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Настраиваю твой шуткоприемник. Кто-то выкрутил его до минимума.
Егор обиделся.
– Не смешно, Стас.
– Да расслабься, сверчок Джимини. Я шучу, ― сказал я и добавил уже серьезно: ― Я пил, чтобы забыться. От мыслей взрывалась голова… От алкоголя она стала такой пустой, в ней будто вакуум. И это спасает.
Егор посмотрел на меня с пониманием. Достал и протянул салфетку.
После рвоты здорово полегчало. Егор хотел сесть за руль, но я заверил, что я в полном порядке.
Сначала я подвез его, потом покатил домой. На полпути, сокращая дорогу через двор, я заметил на лавочке какое-то тело. Я так резко выжал тормоз, что чуть не перелетел через руль. На лавочке дрых Егорыч.
Сердце сжалось. Я с трудом растолкал сторожа. Вдрызг пьяный, он еле встал, опираясь на меня так, что подогнулись колени. Он покачнулся, икнул и собрался обратно плюхнуться на лавочку, но я его удержал.
– Ну уж нет, Егорыч! Карета подана!
На квадрике я с трудом разместил свою археологическую находку и надежно привязал к себе ремнем, чтобы не выпала по дороге. В пути мой артефакт вдруг завел прямо в ухо хриплым голосом «Эх, дороги», а после пары куплетов перескочил на «Ты вези меня, извозчик». Ухо, как назло, выбрал левое, слышащее.
– Егорыч, давай что-нибудь повеселее! ― попросил я, и тот переключился:
– Он уехал прочь на ночной электричке. С горя б закурить, да промокли все спички…
Дед дирижировал ножкой от табуретки (где он ее раздобыл?), которая периодически опасно мелькала сбоку от меня. Я неспешно катил домой. Моему пассажиру все же больше по духу была лирика, и вскоре он снова протяжно завел:
– В имении на Ясной поляне жил Лев Николаич Толстой. Не ел он ни рыбу, ни мясо, ходил по именью босой…
– Ох, Егорыч. Тебе бы к нам в школу, литературу вести, все бы от тебя в восторге были, ― хмыкнул я.
Егорыч постоянно заваливался то влево, то вправо. Управлять квадроциклом с постоянно смещающимся центром тяжести было тяжело.
– Жена его Софья Толстая… ― громче завыл дед.
– Егорыч, завидую тебе, ― вздохнул я. ― Ты уже старый. Ты не увидишь, в какой ад превратит мир наше пропащее поколение, когда вырастет. Мы злые. Сильные. Глупые. И не умеем прощать. ― Я остановился у Томиного дома. ― Приехали…
Мне хотелось незаметно подбросить деда, но не получилось. Как назло, именно Тома первая вышла за калитку. Я грубо спросил:
– Чего встала? Принимай товар. Тяжелый он…
Вместе мы довели деда до двери.
– Спасибо, ― Тома тепло посмотрела на меня. Но моя злость только окрепла.
– Я не для тебя это делаю, а для него. Он все время относился ко мне как к родному.
Домой я вернулся на пределе. Ну почему она появилась так невовремя? Она не должна знать, что я способен на что-то хорошее. Она, дура, ведь уцепится за это.
Злость не прошла и на следующий день. Я встал раньше обычного. Порывшись в гараже, нашел баллончик с красной аэрозольной краской, а затем, придя в школу загодя, написал на входной двери:
МИЦКЕВИЧ ― ШЛЮХА!
И только тогда злость утихла.
2
Каникул после окончания первой четверти я ждал с нетерпением. Никакой школы. Никакой ванили и клубники. Никакой Мицкевич целую неделю.
Мама, по традиции, проснулась с похмелья, около двенадцати. Я готовил на обед суп. Скоро с линейки должна была прийти Янка. Свою же линейку я прогулял.
Мама запила таблетки от головной боли кофе. С грустью взяла с барной стойки пустую бутылку из-под ликера, перевернула и потрясла над чашкой, надеясь, что зрение ее обманывает. А затем открыла бар и замерла: там ничего не было. Мама стала обыскивать кухню.
– Мам, ты удивишься, но в кофе, помимо бухла, можно много чего добавить. ― Я натирал на терке морковь. ― Например, лимон, молоко, корицу, сироп.
– Я предпочитаю ирландский. ― Мама громыхала дверцами шкафчиков.
Так и не найдя ничего интересного, мама вылила кофе в раковину со словами: «Не могу пить эту пустую бурду», а затем стала одеваться.
– Я в магазин. Что-нибудь надо?
– Нет. У нас все есть. ― Я кинул на сковородку измельченные лук и морковь.
Я стоял лицом к плите, но по звукам понимал, что делает мама: расстегивает сумочку, проверяет деньги в кошельке, не находит их. Поднимается по лестнице в спальню ― тяжело, медленно. Когда морковь прожарилась до золотистой корочки, наверху снова послышались шаги, но теперь другие. Вниз мама уже спускалась резво и нервно. Она влетела на кухню и спросила с возмущением:
– Стас, где деньги?
– Какие деньги? ― Я сделал вид, что не понимаю, о чем речь.
– Те, что отец давал.
Я развернулся, вытер руки о кухонное полотенце.
– У меня.
Мама была так потрясена, что обрела дар речи только через несколько секунд.
– Давай их сюда. ― Она требовательно протянула руку.
– Не отдам, ― спокойно сказал я.
– Ты чего, оборзел?
Она уже кипела от возмущения, но я сохранял невозмутимый вид.
– Отец дает тебе деньги на меня и на Яну. Я имею на них полное право, и пусть они лучше будут у меня.
– Ты охренел, от матери деньги прятать? ― Мама смотрела на меня со смесью удивления, обиды и гнева. ― А на что еду покупать?
– На еду буду выдавать.
– Ты кем себя возомнил? ― Она бросила сумку на диван. ― Ты ребенок еще, ты не имеешь права в дела взрослых вмешиваться!
– А ты у нас такая взрослая, да, мам? ― Я снова повернулся к плите и, помешав зажарку, бросил через плечо: ― Детей кинула и все бабло на бухло тратишь.
– Какое право ты имеешь меня судить? ― завизжала мама. ― Ты ведешь паразитный образ жизни, ты…
– Паразитарный, мам, правильно говорить паразитарный, ― перебил я.
Она ненадолго закрыла глаза, пытаясь совладать с гневом.
– Просто верни мне деньги, Стас, ― наконец сказала она уже спокойнее, но дрожь в голосе выдавала ее нервозность.
– Не верну. Это мои деньги и Янины. Мам, не переживай, если что понадобится, я буду выдавать. Но не на бухло.
И тогда она закричала еще оглушительнее:
– Верни деньги, паршивец! ― И, накинувшись, принялась лупить меня ладонями куда попало.
– Успокойся ты! ― Я сжал мамины руки и толкнул ее на диван.
Она плюхнулась на сидение, резко замолчала, сжалась и зарыдала. Тут же я почувствовал себя чудовищем. Мне стало жаль маму.
– У тебя же проблемы, я вижу, ― проговорил я, садясь рядом. ― Может, тебе к врачу сходить? Он что-нибудь успокаивающее тебе пропишет. Это лучше, чем алкоголь.
В воздухе повисла тишина, а потом мама сумрачно произнесла:
– Знаешь, Стас, а ведь если бы я тебя не рожала, ничего этого бы не было. И жили бы мы сейчас втроем любящей счастливой семьей.
Наступила оглушительная тишина. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать слова и оправиться от шока.
– Ну так засунь меня обратно и преврати в яйцеклетку! ― огрызнулся я и вскочил. ― Чего? Не умеешь? Так чего теперь говорить-то?
Я не хотел показывать маме, как меня ранили эти слова, поэтому быстро вышел из кухни. За спиной раздался звон битой посуды.
Я пронесся по дому бешеным торнадо, быстро оделся, взял из гаража баллончик с краской, а в ванной ― упаковку презервативов.
«Это ты и только ты виновата, Тома! Ты разрушила мою семью, а теперь и я разрушу твою идиллию! Вот так. Пусть родные знают, какая ты тварь».
Вылетев из дома, я уверенно направился к дому Мицкевич. Дойдя, навел баллончик на калитку и стал выводить краской надпись. В висках стучало, перед глазами стояла пелена. В ту минуту мне было плевать, засекут ли меня. Буквы то расплывались, то снова обретали четкость. Наконец на калитке появилась большая надпись:
Егор обиделся.
– Не смешно, Стас.
– Да расслабься, сверчок Джимини. Я шучу, ― сказал я и добавил уже серьезно: ― Я пил, чтобы забыться. От мыслей взрывалась голова… От алкоголя она стала такой пустой, в ней будто вакуум. И это спасает.
Егор посмотрел на меня с пониманием. Достал и протянул салфетку.
После рвоты здорово полегчало. Егор хотел сесть за руль, но я заверил, что я в полном порядке.
Сначала я подвез его, потом покатил домой. На полпути, сокращая дорогу через двор, я заметил на лавочке какое-то тело. Я так резко выжал тормоз, что чуть не перелетел через руль. На лавочке дрых Егорыч.
Сердце сжалось. Я с трудом растолкал сторожа. Вдрызг пьяный, он еле встал, опираясь на меня так, что подогнулись колени. Он покачнулся, икнул и собрался обратно плюхнуться на лавочку, но я его удержал.
– Ну уж нет, Егорыч! Карета подана!
На квадрике я с трудом разместил свою археологическую находку и надежно привязал к себе ремнем, чтобы не выпала по дороге. В пути мой артефакт вдруг завел прямо в ухо хриплым голосом «Эх, дороги», а после пары куплетов перескочил на «Ты вези меня, извозчик». Ухо, как назло, выбрал левое, слышащее.
– Егорыч, давай что-нибудь повеселее! ― попросил я, и тот переключился:
– Он уехал прочь на ночной электричке. С горя б закурить, да промокли все спички…
Дед дирижировал ножкой от табуретки (где он ее раздобыл?), которая периодически опасно мелькала сбоку от меня. Я неспешно катил домой. Моему пассажиру все же больше по духу была лирика, и вскоре он снова протяжно завел:
– В имении на Ясной поляне жил Лев Николаич Толстой. Не ел он ни рыбу, ни мясо, ходил по именью босой…
– Ох, Егорыч. Тебе бы к нам в школу, литературу вести, все бы от тебя в восторге были, ― хмыкнул я.
Егорыч постоянно заваливался то влево, то вправо. Управлять квадроциклом с постоянно смещающимся центром тяжести было тяжело.
– Жена его Софья Толстая… ― громче завыл дед.
– Егорыч, завидую тебе, ― вздохнул я. ― Ты уже старый. Ты не увидишь, в какой ад превратит мир наше пропащее поколение, когда вырастет. Мы злые. Сильные. Глупые. И не умеем прощать. ― Я остановился у Томиного дома. ― Приехали…
Мне хотелось незаметно подбросить деда, но не получилось. Как назло, именно Тома первая вышла за калитку. Я грубо спросил:
– Чего встала? Принимай товар. Тяжелый он…
Вместе мы довели деда до двери.
– Спасибо, ― Тома тепло посмотрела на меня. Но моя злость только окрепла.
– Я не для тебя это делаю, а для него. Он все время относился ко мне как к родному.
Домой я вернулся на пределе. Ну почему она появилась так невовремя? Она не должна знать, что я способен на что-то хорошее. Она, дура, ведь уцепится за это.
Злость не прошла и на следующий день. Я встал раньше обычного. Порывшись в гараже, нашел баллончик с красной аэрозольной краской, а затем, придя в школу загодя, написал на входной двери:
МИЦКЕВИЧ ― ШЛЮХА!
И только тогда злость утихла.
2
Каникул после окончания первой четверти я ждал с нетерпением. Никакой школы. Никакой ванили и клубники. Никакой Мицкевич целую неделю.
Мама, по традиции, проснулась с похмелья, около двенадцати. Я готовил на обед суп. Скоро с линейки должна была прийти Янка. Свою же линейку я прогулял.
Мама запила таблетки от головной боли кофе. С грустью взяла с барной стойки пустую бутылку из-под ликера, перевернула и потрясла над чашкой, надеясь, что зрение ее обманывает. А затем открыла бар и замерла: там ничего не было. Мама стала обыскивать кухню.
– Мам, ты удивишься, но в кофе, помимо бухла, можно много чего добавить. ― Я натирал на терке морковь. ― Например, лимон, молоко, корицу, сироп.
– Я предпочитаю ирландский. ― Мама громыхала дверцами шкафчиков.
Так и не найдя ничего интересного, мама вылила кофе в раковину со словами: «Не могу пить эту пустую бурду», а затем стала одеваться.
– Я в магазин. Что-нибудь надо?
– Нет. У нас все есть. ― Я кинул на сковородку измельченные лук и морковь.
Я стоял лицом к плите, но по звукам понимал, что делает мама: расстегивает сумочку, проверяет деньги в кошельке, не находит их. Поднимается по лестнице в спальню ― тяжело, медленно. Когда морковь прожарилась до золотистой корочки, наверху снова послышались шаги, но теперь другие. Вниз мама уже спускалась резво и нервно. Она влетела на кухню и спросила с возмущением:
– Стас, где деньги?
– Какие деньги? ― Я сделал вид, что не понимаю, о чем речь.
– Те, что отец давал.
Я развернулся, вытер руки о кухонное полотенце.
– У меня.
Мама была так потрясена, что обрела дар речи только через несколько секунд.
– Давай их сюда. ― Она требовательно протянула руку.
– Не отдам, ― спокойно сказал я.
– Ты чего, оборзел?
Она уже кипела от возмущения, но я сохранял невозмутимый вид.
– Отец дает тебе деньги на меня и на Яну. Я имею на них полное право, и пусть они лучше будут у меня.
– Ты охренел, от матери деньги прятать? ― Мама смотрела на меня со смесью удивления, обиды и гнева. ― А на что еду покупать?
– На еду буду выдавать.
– Ты кем себя возомнил? ― Она бросила сумку на диван. ― Ты ребенок еще, ты не имеешь права в дела взрослых вмешиваться!
– А ты у нас такая взрослая, да, мам? ― Я снова повернулся к плите и, помешав зажарку, бросил через плечо: ― Детей кинула и все бабло на бухло тратишь.
– Какое право ты имеешь меня судить? ― завизжала мама. ― Ты ведешь паразитный образ жизни, ты…
– Паразитарный, мам, правильно говорить паразитарный, ― перебил я.
Она ненадолго закрыла глаза, пытаясь совладать с гневом.
– Просто верни мне деньги, Стас, ― наконец сказала она уже спокойнее, но дрожь в голосе выдавала ее нервозность.
– Не верну. Это мои деньги и Янины. Мам, не переживай, если что понадобится, я буду выдавать. Но не на бухло.
И тогда она закричала еще оглушительнее:
– Верни деньги, паршивец! ― И, накинувшись, принялась лупить меня ладонями куда попало.
– Успокойся ты! ― Я сжал мамины руки и толкнул ее на диван.
Она плюхнулась на сидение, резко замолчала, сжалась и зарыдала. Тут же я почувствовал себя чудовищем. Мне стало жаль маму.
– У тебя же проблемы, я вижу, ― проговорил я, садясь рядом. ― Может, тебе к врачу сходить? Он что-нибудь успокаивающее тебе пропишет. Это лучше, чем алкоголь.
В воздухе повисла тишина, а потом мама сумрачно произнесла:
– Знаешь, Стас, а ведь если бы я тебя не рожала, ничего этого бы не было. И жили бы мы сейчас втроем любящей счастливой семьей.
Наступила оглушительная тишина. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать слова и оправиться от шока.
– Ну так засунь меня обратно и преврати в яйцеклетку! ― огрызнулся я и вскочил. ― Чего? Не умеешь? Так чего теперь говорить-то?
Я не хотел показывать маме, как меня ранили эти слова, поэтому быстро вышел из кухни. За спиной раздался звон битой посуды.
Я пронесся по дому бешеным торнадо, быстро оделся, взял из гаража баллончик с краской, а в ванной ― упаковку презервативов.
«Это ты и только ты виновата, Тома! Ты разрушила мою семью, а теперь и я разрушу твою идиллию! Вот так. Пусть родные знают, какая ты тварь».
Вылетев из дома, я уверенно направился к дому Мицкевич. Дойдя, навел баллончик на калитку и стал выводить краской надпись. В висках стучало, перед глазами стояла пелена. В ту минуту мне было плевать, засекут ли меня. Буквы то расплывались, то снова обретали четкость. Наконец на калитке появилась большая надпись: