Три женщины в городском пейзаже
Часть 4 из 11 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Лида отвечала уклончиво:
– Ну так… Только опять с погодой не повезло – почти все лето лили дожди.
– Дожди? – удивлялась мать. – Странно, а я не заметила.
Не заметила она, фыркала Лида, ну да, правильно! В Сочи дождей точно не было! И холодного грязного илистого пруда с жирными скользкими отвратительными пиявками. У мамы было теплое Черное море. И кислых, сводящих зубы яблок не было, а были румяные, сочные персики. И солнце было, и теплая галька. И вареная кукуруза, которую Лида обожала.
Папа заходил перед сном и присаживался на край кровати:
– Ну что, Лидка? Не очень? Надоел тебе лагерь? Дерьмовыми получились каникулы?
Лида глотала слезы:
– Ага. Все, пап! Больше туда не поеду, хоть режьте!
– Ну и правильно, – соглашался отец. – На следующее лето поедешь со мной, ты уже взрослая! В Карелию, а, дочь? – Отец мечтательно заводил глаза к потолку. – Там такие места! Ну что, Лидка, согласна?
Лида замирала от счастья. Еще бы она не согласна.
В десятом классе надо было решать дальнейшую, как сказала мама, судьбу.
– Какие у тебя предпочтения? – хмурилась мама. – Жаль, что не хочешь в медицину, очень жаль! Но ты права: медицина – это призвание. А без призвания хороших врачей не бывает. Да и вряд ли, Лида, – окидывая ее беглым взглядом, продолжала Ольга Ивановна, – вряд ли я бы хотела тебе такую судьбу. Да и ты у нас, – вздыхала мама, – слишком нежная.
И в мамином голосе опять звучали разочарование, осуждение и снисхождение.
Какая медицина – Лиду тошнило от одного вида крови!
После недолгих раздумий решила пойти в педагогический, на факультет дефектологии.
– Работа у тебя будет всегда, – с сомнением сказала мама, – но, знаешь, не самая легкая. Ох, Лида, работать с больными детьми… Но решай, дело твое. В конце концов, будет от тебя хоть какая-то польза.
– А мы легких путей не ищем, да, дочь? – отшучивался отец. – Молодец, уважаю! Мама права, будешь приносить реальную пользу.
На выпускной отец пришел один – сославшись на усталость, мама осталась дома.
– Да и вообще, все это условности, – уверенно заявила она. – От семьи достаточно одного представителя.
Обида была такой, что Лида решила, что на выпускной она не пойдет, потому что невыносимо стыдно.
Уговорил отец:
– Во-первых, я что, не подхожу, не тяну на представителя? Ну и, во‐вторых, дочь, ты ее знаешь. Наша мама лишена предрассудков. Да и права она – это и вправду условности.
На выпускной Лида все же пошла, зачем лишние пересуды? Отсидев торжественную часть и получив аттестат, тут же отправилась домой – какой банкет, какие танцы, когда слезы из глаз?
Легко сдав экзамены, Лида напомнила отцу про его обещание. Растерявшись, он ответил горячо и сбивчиво:
– Да, да, разумеется! Конечно, я помню! На восемнадцатое у нас билеты. Только, Лидка, – отведя взгляд, отец замолчал. – Только… Ну в общем, компания будет большая и…
– Я поняла, – ответила Лида, – там будет она.
Скорчив смущенную гримасу, отец картинно развел руками – дескать, не обессудь.
Лида махнула рукой: черт с вами! Переживу. Во-первых, взрослая. А во‐вторых… Мама сама виновата. Да и как хотелось на волю! С папой, с его веселыми приятелями, с кострами и песнями под гитару, с шашлыками, палатками, сбором грибов и ягод.
На перроне, где собиралась честна́я компания, Лида испуганно оглядывалась по сторонам. Видела, что отец тоже нервничает.
Отцовские приятели балагурили и шутили, хвастались, кто чем запасся, у кого новая заграничная удочка, а у кого и палатка.
Борис, Иван и Илья, друзья с институтских времен, и их жены – Аля, Тамара и Элла, женщины милые, свойские, доброжелательные. Подбадривая смущенную Лиду, делали ей комплименты.
«Никогда, ни разу я не была у них дома, – подумала Лида. – А они у нас тем более». Гостей мама не признавала. Лишь однажды согласилась пойти на торжество в ресторан, где Борис и Аля праздновали серебряную свадьбу. Взяли с собой и Лиду. За столом было шумно и весело, все вспоминали студенческие годы, курьезы, застолья, проваленные экзамены, знакомства с девушками, юношеские романы. Потом были песни и танцы, и снова всем было весело. Лида сидела за столом, ела невероятно вкусное мясо, запивая его любимым «Буратино», и жадно разглядывала гостей. Нарядные, накрашенные, возбужденные от комплиментов и мужского внимания женщины кокетничали и строили глазки. Попивая сухое вино и равнодушно ковыряясь в тарелке, мама скучала в полном одиночестве. Пару раз выходила звонить – наверняка в отделение.
– Расслабься, Оль, – раздраженно бросил отец.
Недовольно и обиженно фыркнув, мать отодвинулась от него. «Всем весело, – подумала Лида, – все с удовольствием едят, поют и танцуют. У всех горят глаза, и все друг другу рады. Только не мама». И почему-то в эту минуту ей стало так жалко мать, что она чуть не расплакалась. «Бедная, бедная мама! Не умеет человек получать удовольствие ни от чего, кроме работы. Ее нельзя осуждать – ее можно только пожалеть».
Поезд подали. Отец то и дело поглядывал на часы – нервничал. И вдруг он вытянул шею, подался вперед, и на его лице расцвела счастливая, детская улыбка. По перрону шла женщина. Обычная – среднего роста, тоненькая, в узких брючках и светлой курточке. На голове – цветастый платок, на лице большие солнечные очки. Задорный, слегка курносый нос, пухлые, яркие губы, светлые, легкие, выбивающиеся из-под платка, кудрявые волосы.
Отец бросился к ней навстречу. Переглянувшись, все посмотрели на Лиду. От смущения она застыла.
Отец и женщина подошли к вагону. Женщины обнялись, мужчины смущенно пожали ей руку. И Лида поняла – папину женщину любят. Сжалось сердце, и стало обидно за маму…
Женщина посмотрела на отца, словно ждала разрешения, и наконец подошла к Лиде. Она сняла очки, и Лида увидела ее глаза – огромные, распахнутые, невероятного голубого, яркого, как июльское небо, цвета.
Протянув Лиде маленькую, изящную, с полукруглыми, красивыми, ухоженными ногтями руку, она улыбнулась:
– Здравствуй, Лидочка! Я Тася.
И Лида почувствовала, как у нее загорелись щеки.
С какой любовью отец смотрел на эту Тасю! Какая нежность читалась в его взгляде! А как Тася смотрит на отца – мама на него так никогда не смотрела. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Отец и Тася держались за руки – ей-богу, как дети. И Лида впервые улыбнулась.
Какое это было замечательное время! Эту поездку она запомнила на всю жизнь. Счастье, одно сплошное счастье – вот что было тем летом.
С Тасей они подружилась. Да и как могло быть наоборот? Тася была замечательной.
Нет, в подружки или в наперсницы она не лезла – никаких подмигиваний, лихого панибратства, объятий, заискивания, желания понравиться. Просто от нее шло такое человеческое тепло, что Лида не переставала удивляться: а так бывает? Как легко и просто было с Тасей! Как никогда не было с мамой.
Возвращались тридцатого августа. В поезде Лида хлюпала носом – как же ей не хотелось расставаться с этими чудесными, веселыми и теплыми людьми! Как быстро кончается счастье. Не расцепляя рук, отец и Тася молчали – им предстояла разлука.
На перроне Тася прижала Лиду к себе.
– Жду тебя в воскресенье, приедешь?
Хлюпнув носом, Лида кивнула и уткнулась ей в шею.
Мама вернулась из Ялты накануне и была радостной, возбужденной, счастливой – отдых оказался сказочным:
– Море теплейшее, еда замечательная, экскурсий море. Объездили весь полуостров, в общем, я в полном восторге.
– Ну и славно, – улыбнулся отец, – рад за тебя. И выглядишь, кстати, прекрасно!
Мама и вправду была сказочно хороша – загорелая, с горящими зеленющими глазами, похудевшая, помолодевшая. За ужином она рассказывала о своем замечательном отпуске, а отец был хмур и задумчив, словно принимал какое-то решение.
Нахмурившись, мать его окликнула:
– Валя! Ты где? Все еще в Карелии? – И, повернувшись к Лиде, спросила: – Ну? А как вы? Всем довольны?
Мельком взглянув на отца, Лида что-то затараторила.
– Ясно, – оборвала ее мать. – Спасибо за ужин. – И, резко встав из-за стола, пошла к себе.
– Вот так, – растерянно пробормотал отец, – такая вот жизнь.
И Лида заплакала.
С Сережей они познакомились на третьем курсе, он учился на физическом факультете. Поженились сразу после диплома. Думать и размышлять было нечего – всем было понятно: это любовь. Лида летала на крыльях.
Через пару месяцев после свадьбы, когда счастливые молодожены обживали маленькую комнатку в коммуналке, которую им уступила Сережина бабушка, отцу стало плохо.
Мать тут же положила его к себе. Приходила вереница врачей, лучших светил, собранных ею со всей Москвы. Делали какие-то процедуры, уколы, обследования, но по расстроенному лицу матери и по виду отца Лида понимала, что хорошего мало.
В те дни почти ежедневно она ездила к Тасе. На нее было страшно смотреть – за несколько дней веселая, моложавая оптимистка Тася превратилась в старуху. Как неживая, заледеневшая, с абсолютно прямой спиной и сцепленными в замок руками, с застывшим, устремленным в стену взглядом, Тася сидела на самом краю дивана и слушала Лиду.
– Как же так? Лидочка? – бормотала она. – Как же так? Какая чудовищная несправедливость, Лидуша! Но самое страшное другое – я не могу быть с ним рядом. Нет, это, конечно, не самое страшное, что я несу, – тут же смущенно поправлялась она, – но, Лида, что делать? Как быть? Это же неправильно, так несправедливо! Да, – без конца повторяла она. – Чудовищно несправедливо. Мы же вместе всю жизнь, Лида. Столько лет! И вот сейчас, когда Валя… я не могу быть рядом с ним.
В квартире было тепло, но они почему-то мерзли и кутались в старые кофты и шарфы и бесконечно пили горячий чай, а за окном, изматывая душу, нещадно выла вьюга. Лида с Тасей вспоминали и говорили, говорили обо всем. Ненадолго отвлекались, даже смеялись, но тут же спохватывались и начинали плакать, а Тася повторяла снова и снова:
– Как же так, Лидуша? Как же так? Неужели я ничего не могу сделать?
Успокаивая ее, Лида рассказывала, что уход за отцом прекрасный и, безусловно, делается все возможное и даже больше, что мать подняла всю Москву:
– Тасенька, ты же понимаешь, у нее такие возможности. И тебя я понимаю и уверена – слышишь, уверена! – единственное, что бы хотел папа, – это видеть тебя. Но так сложилось, такие ужасные обстоятельства, и ничего поделать нельзя, вот в чем весь ужас. Надо жить и надеяться на лучшее, а по-другому никак. И дай бог, Тасенька, дай бог, слышишь, все образуется. Потому что надежда умирает последней.
А Тася, как заведенная, как безумная, твердила, что все понимает: и про уход, и про лучших врачей.
– Но, Лида, я твердо знаю, просто уверена: если бы я была рядом, то я бы смогла! Лидуша, – спохватывалась она, – давай я сварю Валечке гороховый суп. Господи, какая я идиотка! Ты говоришь, что он плохо ест, а я, дура, не сообразила. Гороховый супчик! Его любимый, с копченой рулькой. Вот увидишь – уж супчика Валя поест!
«Бедная, наивная Тася, – засыпая, думала Лида. – Какое счастье, что ты его не видишь! Не видишь, во что превратился твой замечательный Валя. Не видишь, как он страдает, с каким трудом проглатывает ложку бульона или две ложки сладкой воды. Какой там гороховый супчик с копченостями!»
Обнявшись, измученные и обессиленные, они засыпали на диване, и не было никого на свете ближе, чем эти две женщины, почти утонувшие в своем общем, огромном, безбрежном горе. Рано утром, когда Тася еще спала, приезжал Сережа и увозил Лиду домой.
С матерью Лида виделась только в больнице – и то мимолетом, мимоходом. Мать всегда была занята, давая указания, носилась по коридорам, и, завидя ее, все прижимались к стенке: с Ольгой Ивановной вообще шутки плохи, а тут такое дело – в восьмой, одиночной, «блатной» палате лежит ее умирающий муж.
– Ну так… Только опять с погодой не повезло – почти все лето лили дожди.
– Дожди? – удивлялась мать. – Странно, а я не заметила.
Не заметила она, фыркала Лида, ну да, правильно! В Сочи дождей точно не было! И холодного грязного илистого пруда с жирными скользкими отвратительными пиявками. У мамы было теплое Черное море. И кислых, сводящих зубы яблок не было, а были румяные, сочные персики. И солнце было, и теплая галька. И вареная кукуруза, которую Лида обожала.
Папа заходил перед сном и присаживался на край кровати:
– Ну что, Лидка? Не очень? Надоел тебе лагерь? Дерьмовыми получились каникулы?
Лида глотала слезы:
– Ага. Все, пап! Больше туда не поеду, хоть режьте!
– Ну и правильно, – соглашался отец. – На следующее лето поедешь со мной, ты уже взрослая! В Карелию, а, дочь? – Отец мечтательно заводил глаза к потолку. – Там такие места! Ну что, Лидка, согласна?
Лида замирала от счастья. Еще бы она не согласна.
В десятом классе надо было решать дальнейшую, как сказала мама, судьбу.
– Какие у тебя предпочтения? – хмурилась мама. – Жаль, что не хочешь в медицину, очень жаль! Но ты права: медицина – это призвание. А без призвания хороших врачей не бывает. Да и вряд ли, Лида, – окидывая ее беглым взглядом, продолжала Ольга Ивановна, – вряд ли я бы хотела тебе такую судьбу. Да и ты у нас, – вздыхала мама, – слишком нежная.
И в мамином голосе опять звучали разочарование, осуждение и снисхождение.
Какая медицина – Лиду тошнило от одного вида крови!
После недолгих раздумий решила пойти в педагогический, на факультет дефектологии.
– Работа у тебя будет всегда, – с сомнением сказала мама, – но, знаешь, не самая легкая. Ох, Лида, работать с больными детьми… Но решай, дело твое. В конце концов, будет от тебя хоть какая-то польза.
– А мы легких путей не ищем, да, дочь? – отшучивался отец. – Молодец, уважаю! Мама права, будешь приносить реальную пользу.
На выпускной отец пришел один – сославшись на усталость, мама осталась дома.
– Да и вообще, все это условности, – уверенно заявила она. – От семьи достаточно одного представителя.
Обида была такой, что Лида решила, что на выпускной она не пойдет, потому что невыносимо стыдно.
Уговорил отец:
– Во-первых, я что, не подхожу, не тяну на представителя? Ну и, во‐вторых, дочь, ты ее знаешь. Наша мама лишена предрассудков. Да и права она – это и вправду условности.
На выпускной Лида все же пошла, зачем лишние пересуды? Отсидев торжественную часть и получив аттестат, тут же отправилась домой – какой банкет, какие танцы, когда слезы из глаз?
Легко сдав экзамены, Лида напомнила отцу про его обещание. Растерявшись, он ответил горячо и сбивчиво:
– Да, да, разумеется! Конечно, я помню! На восемнадцатое у нас билеты. Только, Лидка, – отведя взгляд, отец замолчал. – Только… Ну в общем, компания будет большая и…
– Я поняла, – ответила Лида, – там будет она.
Скорчив смущенную гримасу, отец картинно развел руками – дескать, не обессудь.
Лида махнула рукой: черт с вами! Переживу. Во-первых, взрослая. А во‐вторых… Мама сама виновата. Да и как хотелось на волю! С папой, с его веселыми приятелями, с кострами и песнями под гитару, с шашлыками, палатками, сбором грибов и ягод.
На перроне, где собиралась честна́я компания, Лида испуганно оглядывалась по сторонам. Видела, что отец тоже нервничает.
Отцовские приятели балагурили и шутили, хвастались, кто чем запасся, у кого новая заграничная удочка, а у кого и палатка.
Борис, Иван и Илья, друзья с институтских времен, и их жены – Аля, Тамара и Элла, женщины милые, свойские, доброжелательные. Подбадривая смущенную Лиду, делали ей комплименты.
«Никогда, ни разу я не была у них дома, – подумала Лида. – А они у нас тем более». Гостей мама не признавала. Лишь однажды согласилась пойти на торжество в ресторан, где Борис и Аля праздновали серебряную свадьбу. Взяли с собой и Лиду. За столом было шумно и весело, все вспоминали студенческие годы, курьезы, застолья, проваленные экзамены, знакомства с девушками, юношеские романы. Потом были песни и танцы, и снова всем было весело. Лида сидела за столом, ела невероятно вкусное мясо, запивая его любимым «Буратино», и жадно разглядывала гостей. Нарядные, накрашенные, возбужденные от комплиментов и мужского внимания женщины кокетничали и строили глазки. Попивая сухое вино и равнодушно ковыряясь в тарелке, мама скучала в полном одиночестве. Пару раз выходила звонить – наверняка в отделение.
– Расслабься, Оль, – раздраженно бросил отец.
Недовольно и обиженно фыркнув, мать отодвинулась от него. «Всем весело, – подумала Лида, – все с удовольствием едят, поют и танцуют. У всех горят глаза, и все друг другу рады. Только не мама». И почему-то в эту минуту ей стало так жалко мать, что она чуть не расплакалась. «Бедная, бедная мама! Не умеет человек получать удовольствие ни от чего, кроме работы. Ее нельзя осуждать – ее можно только пожалеть».
Поезд подали. Отец то и дело поглядывал на часы – нервничал. И вдруг он вытянул шею, подался вперед, и на его лице расцвела счастливая, детская улыбка. По перрону шла женщина. Обычная – среднего роста, тоненькая, в узких брючках и светлой курточке. На голове – цветастый платок, на лице большие солнечные очки. Задорный, слегка курносый нос, пухлые, яркие губы, светлые, легкие, выбивающиеся из-под платка, кудрявые волосы.
Отец бросился к ней навстречу. Переглянувшись, все посмотрели на Лиду. От смущения она застыла.
Отец и женщина подошли к вагону. Женщины обнялись, мужчины смущенно пожали ей руку. И Лида поняла – папину женщину любят. Сжалось сердце, и стало обидно за маму…
Женщина посмотрела на отца, словно ждала разрешения, и наконец подошла к Лиде. Она сняла очки, и Лида увидела ее глаза – огромные, распахнутые, невероятного голубого, яркого, как июльское небо, цвета.
Протянув Лиде маленькую, изящную, с полукруглыми, красивыми, ухоженными ногтями руку, она улыбнулась:
– Здравствуй, Лидочка! Я Тася.
И Лида почувствовала, как у нее загорелись щеки.
С какой любовью отец смотрел на эту Тасю! Какая нежность читалась в его взгляде! А как Тася смотрит на отца – мама на него так никогда не смотрела. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Отец и Тася держались за руки – ей-богу, как дети. И Лида впервые улыбнулась.
Какое это было замечательное время! Эту поездку она запомнила на всю жизнь. Счастье, одно сплошное счастье – вот что было тем летом.
С Тасей они подружилась. Да и как могло быть наоборот? Тася была замечательной.
Нет, в подружки или в наперсницы она не лезла – никаких подмигиваний, лихого панибратства, объятий, заискивания, желания понравиться. Просто от нее шло такое человеческое тепло, что Лида не переставала удивляться: а так бывает? Как легко и просто было с Тасей! Как никогда не было с мамой.
Возвращались тридцатого августа. В поезде Лида хлюпала носом – как же ей не хотелось расставаться с этими чудесными, веселыми и теплыми людьми! Как быстро кончается счастье. Не расцепляя рук, отец и Тася молчали – им предстояла разлука.
На перроне Тася прижала Лиду к себе.
– Жду тебя в воскресенье, приедешь?
Хлюпнув носом, Лида кивнула и уткнулась ей в шею.
Мама вернулась из Ялты накануне и была радостной, возбужденной, счастливой – отдых оказался сказочным:
– Море теплейшее, еда замечательная, экскурсий море. Объездили весь полуостров, в общем, я в полном восторге.
– Ну и славно, – улыбнулся отец, – рад за тебя. И выглядишь, кстати, прекрасно!
Мама и вправду была сказочно хороша – загорелая, с горящими зеленющими глазами, похудевшая, помолодевшая. За ужином она рассказывала о своем замечательном отпуске, а отец был хмур и задумчив, словно принимал какое-то решение.
Нахмурившись, мать его окликнула:
– Валя! Ты где? Все еще в Карелии? – И, повернувшись к Лиде, спросила: – Ну? А как вы? Всем довольны?
Мельком взглянув на отца, Лида что-то затараторила.
– Ясно, – оборвала ее мать. – Спасибо за ужин. – И, резко встав из-за стола, пошла к себе.
– Вот так, – растерянно пробормотал отец, – такая вот жизнь.
И Лида заплакала.
С Сережей они познакомились на третьем курсе, он учился на физическом факультете. Поженились сразу после диплома. Думать и размышлять было нечего – всем было понятно: это любовь. Лида летала на крыльях.
Через пару месяцев после свадьбы, когда счастливые молодожены обживали маленькую комнатку в коммуналке, которую им уступила Сережина бабушка, отцу стало плохо.
Мать тут же положила его к себе. Приходила вереница врачей, лучших светил, собранных ею со всей Москвы. Делали какие-то процедуры, уколы, обследования, но по расстроенному лицу матери и по виду отца Лида понимала, что хорошего мало.
В те дни почти ежедневно она ездила к Тасе. На нее было страшно смотреть – за несколько дней веселая, моложавая оптимистка Тася превратилась в старуху. Как неживая, заледеневшая, с абсолютно прямой спиной и сцепленными в замок руками, с застывшим, устремленным в стену взглядом, Тася сидела на самом краю дивана и слушала Лиду.
– Как же так? Лидочка? – бормотала она. – Как же так? Какая чудовищная несправедливость, Лидуша! Но самое страшное другое – я не могу быть с ним рядом. Нет, это, конечно, не самое страшное, что я несу, – тут же смущенно поправлялась она, – но, Лида, что делать? Как быть? Это же неправильно, так несправедливо! Да, – без конца повторяла она. – Чудовищно несправедливо. Мы же вместе всю жизнь, Лида. Столько лет! И вот сейчас, когда Валя… я не могу быть рядом с ним.
В квартире было тепло, но они почему-то мерзли и кутались в старые кофты и шарфы и бесконечно пили горячий чай, а за окном, изматывая душу, нещадно выла вьюга. Лида с Тасей вспоминали и говорили, говорили обо всем. Ненадолго отвлекались, даже смеялись, но тут же спохватывались и начинали плакать, а Тася повторяла снова и снова:
– Как же так, Лидуша? Как же так? Неужели я ничего не могу сделать?
Успокаивая ее, Лида рассказывала, что уход за отцом прекрасный и, безусловно, делается все возможное и даже больше, что мать подняла всю Москву:
– Тасенька, ты же понимаешь, у нее такие возможности. И тебя я понимаю и уверена – слышишь, уверена! – единственное, что бы хотел папа, – это видеть тебя. Но так сложилось, такие ужасные обстоятельства, и ничего поделать нельзя, вот в чем весь ужас. Надо жить и надеяться на лучшее, а по-другому никак. И дай бог, Тасенька, дай бог, слышишь, все образуется. Потому что надежда умирает последней.
А Тася, как заведенная, как безумная, твердила, что все понимает: и про уход, и про лучших врачей.
– Но, Лида, я твердо знаю, просто уверена: если бы я была рядом, то я бы смогла! Лидуша, – спохватывалась она, – давай я сварю Валечке гороховый суп. Господи, какая я идиотка! Ты говоришь, что он плохо ест, а я, дура, не сообразила. Гороховый супчик! Его любимый, с копченой рулькой. Вот увидишь – уж супчика Валя поест!
«Бедная, наивная Тася, – засыпая, думала Лида. – Какое счастье, что ты его не видишь! Не видишь, во что превратился твой замечательный Валя. Не видишь, как он страдает, с каким трудом проглатывает ложку бульона или две ложки сладкой воды. Какой там гороховый супчик с копченостями!»
Обнявшись, измученные и обессиленные, они засыпали на диване, и не было никого на свете ближе, чем эти две женщины, почти утонувшие в своем общем, огромном, безбрежном горе. Рано утром, когда Тася еще спала, приезжал Сережа и увозил Лиду домой.
С матерью Лида виделась только в больнице – и то мимолетом, мимоходом. Мать всегда была занята, давая указания, носилась по коридорам, и, завидя ее, все прижимались к стенке: с Ольгой Ивановной вообще шутки плохи, а тут такое дело – в восьмой, одиночной, «блатной» палате лежит ее умирающий муж.