Три новеллы

В пять лет я увидел женщину с папкой у железной дороги. Я уже собрался перейти через пути, когда она подскочила с другой стороны и что-то закричала. Я остановился как вкопанный. В следующую секунду появился поезд, он с ревом промчался мимо, так близко, что я кубарем отлетел в сторону. Когда поезд прошел, ее уже не было.

В пятнадцать, когда я играл с лучшим другом на скалах у Куллаберга, на полпути наверх мы встретили женщину в сером свитере. Она пробормотала: «Осторожнее, в дождь на скалах очень опасно». Я сообразил, кто это, только когда она уже исчезла. Дождь пошел уже через полчаса, и мой лучший друг сорвался со скалы. Когда его хоронили, дождь все еще шел и кончаться явно не собирался. Женщину я увидел, когда вышел из церкви Святой Марии, она стояла на площади под зонтом, но дождь все равно лупил по ее щекам, как это бывает только в Хельсингборге.





Когда папа заболел, я видел ее перед его дверью в хосписе, в последнюю ночь. Я вышел из туалета, она меня не заметила. Все в том же старом свитере, она что-то черкнула в папке черным карандашом. Потом зашла в его палату и больше не выходила. Утром папа умер.

Когда заболела мама, я работал за границей. Мы поговорили по телефону, она прошептала слабым-преслабым голосом: «Доктор сказал, что все нормально». Чтобы я не переживал, что она умирает слишком мучительно. Родители всегда хотели, чтобы все было как обычно, с тех пор как умер мой брат, им хотелось только одного – быть как все. Может, я потому и стал исключительным – из чистого противоречия. Ночью мамы не стало. Я попросил оценщика осмотреть квартиру и имущество, он прислал фотографии. На одной из них, сделанной в спальне, на полу виднелся черный карандаш. Когда я приехал домой, его уже не было. Мамины тапочки стояли в прихожей, к подошвам пристали катышки серой шерсти.





С тобой мне не повезло. Считается, это отцы должны учить сыновей уму-разуму, но ты меня разочаровал.



Прошлой осенью ты позвонил в день моего рождения, мне исполнилось сорок пять. А тебе только-только стукнуло двадцать. Ты сказал, что получил работу в старом клубе «Тиволи». Городские власти передвинули все здание на другую сторону площади Хамнторгет, чтобы освободить место для будущих кондоминиумов. «Кондоминиумов» ты выговорил с презрением, потому что мы такие разные. Там, где ты видишь историю, я – развитие, где ты ностальгию, я – слабость. Я мог бы дать тебе работу, я дал бы тебе сотню работ, но ты стал барменом «Винил-бара» – в развалюхе, которая начала рушиться еще четыре поколения тому назад, когда служила морским вокзалом. Я спросил тебя напрямик, доволен ли ты. Ты ответил: «Мне этого достаточно, папа. Достаточно». Потому что ты знал, как я ненавижу эту фразу. Ты всегда был из тех, кому всего достаточно. Ты даже не понимаешь, какое это благо.

Позвонить тебя, видимо, заставила мама, думаю, она подозревала, что я болен, но ты пригласил меня к себе в бар. Ты сказал, у вас там подают датские бутерброды, ты помнил, что я всегда брал их на пароме, когда мы с тобой ездили на Рождество в Данию. Твоя мама пилила меня, чтобы я устраивал тебе что-нибудь запоминающееся хотя бы раз в год, думаю, ты в курсе. А я не умел сидеть на месте и разговаривать. Мне нужно было куда-то двигаться, а в машине тебя укачивало. Так что паром устраивал нас обоих, мне нравилось уезжать на нем, а тебе – возвращаться. Я любил оставить все позади. А ты – стоять на палубе и смотреть, как из-за горизонта показывается Хельсингборг. Дорога домой, силуэт давнего знакомого. Ты его обожал.





Прошлой осенью я сидел в машине на Хамнторгет и смотрел на тебя в баре через окно. Ты разливал напитки и веселил публику. Я не решился войти, я боялся тебе сказать, что у меня рак. Твоего сострадания я бы не выдержал. И разумеется, я был пьян, так что вспомнил крыльцо твоей мамы, на котором ты столько раз сидел и ждал меня, когда я обещал прийти и не приходил. Я вспомнил, сколько раз я растрачивал твое время. Вспомнил датский паром на Рождество, всегда ранним утром, чтобы мы успели домой вовремя и у меня остался бы целый день, чтобы пить. Последний раз мы ездили, когда тебе было четырнадцать, я научил тебя играть в покер в одном подвальчике в Хельсингёре и показал, как определять лузеров: это слабые мужчины с крепкой выпивкой. Научил тебя, как можно поживиться за счет тех, кто не разбирается в игре. Ты выиграл шестьсот крон. Я хотел продолжить, но ты посмотрел на меня умоляюще и сказал: «Шестисот достаточно, папа».





По пути на паром ты зашел в ювелирный и купил на эти деньги серьги. У меня ушел год на то, чтобы понять: сережки ты купил не девчонке, которую собрался склеить. А маме. Больше ты в покер не играл.



Мне не повезло с тобой. Я хотел сделать тебя жестким. А ты вырос добрым.





Вчера поздно вечером женщина с папкой появилась в больничном коридоре. Заметив меня, она остановилась. Я убегать не стал. Я вспомнил все ситуации, при которых ее видел. Когда она забрала брата. Когда забрала моего лучшего друга. Моих родителей. И решил больше не бояться, по крайней мере это последнее, что в моей власти.

– Я знаю, кто ты, – произнес я недрогнувшим голосом. – Ты смерть.

Женщина нахмурила лоб, оскорбившись до глубины души.

– Я не смерть, – буркнула она. – Моя профессия ЭТО НЕ Я.

Я сдулся. Признаюсь честно. Это было совсем не то, чего ожидаешь услышать в подобной ситуации.

Брови женщины опустились, и она повторила:

– Я не смерть. Мое дело – доставка и отгрузка.

– Я… – начал я.

Но она перебила:

– Ты настолько занят собой, что воображаешь, будто я всю жизнь за тобой гоняюсь. А я за тобой просто приглядывала. Вот же нашла себе любимчика из всех придурков… – Она потерла виски.

– Лю… бимчика? – переспросил я, заикаясь. Она потянулась вперед и коснулась моего плеча. Ледяные пальцы нырнули в мой нагрудный карман и достали сигарету. Она зажгла ее, вцепившись в папку. Дело было, видимо, просто в табачном дыме, но по ее щеке сползла одинокая слеза, когда моя собеседница прошептала:

– Иметь любимчиков у нас запрещено. Это делает нас общественно опасными. Но иногда… иногда и у нас на работе случаются плохие дни. Когда я забирала твоего брата, ты так кричал, что я оглянулась и нечаянно посмотрела тебе в глаза. В принципе нам не положено.

– Ты, что ли, знала, – спросил я севшим голосом, – кем я стану, чего достигну, – ты это знала? И поэтому забрала брата, а не меня?

Она покачала головой:

– Все устроено иначе. Мы не знаем будущего, мы просто работаем. Но с тобой я совершила ошибку. Я заглянула тебе в глаза и почувствовала… боль. Чувствовать боль нам не полагается.

– Это я убил брата? – всхлипнул я.


– Нет, – сказала она.

Я рыдал:

– Почему ты тогда его забрала? Почему ты забираешь всех, кого я люблю?

Она осторожно коснулась моих волос. Прошептала:

– Это не мы решаем, кому уходить, а кому оставаться. Потому нам и не положено чувствовать боль.



Когда врач сообщил мне диагноз, я не испытал потрясения, а просто подвел баланс. Всего, что я построил, всех следов, какие по себе оставил. Слабые люди говорят про таких, как я: «Он богат, но СЧАСТЛИВ ли?» Словно для этого есть надежное мерило. Счастье – это чувство, присущее детям и животным, оно лишено биологического смысла. Счастливые люди ничего не создают, в их мире нет ни живописи, ни музыки, ни небоскребов, ни открытий, ни инноваций. Все вожди, все ваши герои – они все одержимые. А счастливые одержимыми не бывают, они не кладут жизнь на борьбу с болезнями или на то, чтобы поднять в воздух самолет. Счастливцы не оставляют следов. Они живут, чтобы жить, они на земле не более чем потребители. Не то что я.





Но что-то произошло. Я шел по берегу Роо наутро после диагноза и увидел двух собак – они забежали в море и играли с волнами. И я подумал: «Вот ты бывал таким счастливым, как они, – хотя бы раз? Ты вообще на это способен? Ну и зачем тогда всё?»



Женщина убрала руку с моих волос. Несколько смущенно.

– Нам чувствовать не положено. Но я – не… только моя профессия. У меня есть и… интересы. Я вяжу.

Она указала на свой свитер. Я попытался одобрительно кивнуть, мне показалось, она этого ждала. Она с наслаждением затянулась и кивнула в ответ. Я сделал глубочайший в своей жизни вдох.

– Я знаю, ты пришла сюда забрать меня. И я готов умереть, – отбарабанил я. Словно молитву.

И тут она сказала то, чего я боялся еще больше:

– Я пришла сюда не за тобой. Пока. Завтра ты узнаешь, что ты здоров. Ты проживешь еще долго, у тебя будет время стать таким, каким ты хочешь стать.

Меня затрясло. Я обхватил себя руками, как ребенок.

– Тогда зачем ты тут? – всхлипнул я.

– У меня работа.

Она потрепала меня по щеке. Потом пошла по коридору, остановилась у двери и открыла папку. Осторожно взяла черный карандаш и вычеркнула имя. А потом открыла дверь в девочкину палату.





Позавчера я слышал, как девочка и мама ссорились. Девочка хотела делать динозавра из молочных пакетов, но времени не было. Девочка рассердилась, мама заплакала. Тогда девочка уступила, но от отчаяния, покинувшего ее глаза, губы у нее запрыгали, как скакалка. Она взяла маму за руку и сказала:

– Тогда ладно. Но тогда сыграем в одну игру?

У них была еще такая игра – как будто они разговаривают по телефону. Мама рассказывала, что ее захватили пираты и держат на своем тайном острове и что она должна помочь пиратам построить летающий пиратский корабль, и за это они отвезут ее домой. Девочка засмеялась и потребовала от мамы пообещать, что УЖ ТОГДА они сделают динозавра из молочных пакетов! Потом девочка рассказала, что побывала на космическом корабле у планетян.

– У инопланетян, – поправила мама.

– У планетян, – поправила девочка. – У них всякие таинственные машины с большими кнопками. И они вставляли трубки мне в руки, они ходят в масках и шелестящих скафандрах, так что видны только их головы. И они шепчут: «Все хорошо, все хорошо», а потом начинают обратный отсчет от десяти. Как досчитают до одного, человек засыпает. Даже если очень старается не спать!

Девочка замолчала, потому что мама заплакала, хотя это была просто игра.

– Планетяне спасут меня, мама. Они классные!

Мама изо всех сил удерживалась, чтобы не поцеловать ее тысячу раз. Пришли медсестры и уложили девочку на каталку, чтобы везти на операцию. Они ехали мимо таинственных машин с большими кнопками. В руках у девочки были трубки, а на планетянах – маски и шелестящие скафандры, и, когда они склонялись над каталкой, видны были только их головы. Они шептали: «Все хорошо, все хорошо», а потом начали обратный отсчет от десяти. Когда досчитали до одного, девочка заснула. Хотя очень старалась не спать.





До чего противно признаваться себе в том, что ты вовсе не тот, кем всегда себя считал. Ведь вы все, нормальные люди, попытались бы спасти ребенка, правда? Еще бы нет! Так вот, когда женщина в сером свитере открыла дверь в девочкину палату, во мне что-то треснуло, потому что оказалось, что я нормальнее, чем про себя думал. Я оттолкнул ее, вырвал папку и бросился бежать. Точь-в-точь как один из вас.



Моя машина стояла на больничной парковке; стоп-сигнал не включился ни разу. Колеса взрывали снежную слякоть в поисках опоры. Я поехал в город по Бергалиден и дальше на север по Страндвэген вдоль моря. Пронесся между деревьями у дворца Софиэру в сторону таунхаусов Ларёда и не сбрасывал скорости до самой 111-й. Там, на выезде на трассу, я встал и выключил фары. Как только появился грузовик, я выехал навстречу. Грохота я не помню; только боль в ушах и заливающий меня свет, когда металл кузова смялся, точно фольга. И кровь, повсюду.