Третья пуля

– О кресле, в котором ты сидишь. Оно сделано из стали. Я вижу табличку – произведено «Риджуэй Медикал Экуипмент Компани», Рахвэй, Нью-Джерси.

– Прекрати. Я не говорю на подобные темы.

– Нет, расскажи мне. Ты, черт бы тебя подрал, – благородный римлянин. Я тоже хорошо знаю тебя. Ты же помешан на вопросах чести. Никогда не будешь жаловаться и ни за что не нарушишь кодекс. Стоик, исполненный чувства собственного достоинства, воплощение протестантской праведности и западного героизма. Ты мужественнее Джона Уэйна, Гэри Купера и…

– Они актеры, – перебил меня Лон.

– …Эда Мерфи, Невилла Брэнда… ну, я не знаю, ребят, которые подняли флаг на Иводзиме, Роберта Скотта, Корда Мейера, Билла Моргана, Джо Макконнелла, майора Дарби…

– Это не имеет никакого отношения к мужеству. Скорее это смирение перед судьбой, готовность преодолевать любые испытания.

– Расскажи мне, Лон. Ты не рассказывал никому, даже себе. Расскажи мне.

Немного помолчав, Лон заговорил.

– Хорошо. S4 – дрянь. Оно лучше, чем S3, лучше, чем любое кресло из серии Т, и гораздо лучше, чем любое кресло из серии С. Но все равно дрянь. У меня образуются раны на ногах, а я даже не чувствую их. Кровь и гной пачкают брюки, и их приходится выбрасывать, потому что против этих пятен химчистка бессильна. Я испражняюсь в свои пеленки и не чувствую этого, а потом сам меняю их по ночам в своей комнате. Не самое приятное занятие. Я все время нахожусь в напряжении, жду, что случится неприятность на людях, что придется пережить унижение. Спина у меня в синяках, и время от времени она ужасно болит. Иногда мне снится, что я хожу, ощущаю свои ноги и проникаюсь верой в чудо, и… просыпаюсь, возвращаясь в жестокую реальность. В психологическом плане переносить такое очень тяжело, особенно когда это происходит в шестисотый или семисотый раз. Иногда в ночных кошмарах мне является отец. Тогда на его лице, на долю секунды, появилось странное выражение, которое сменилось ужасом, когда он увидел, что произошло. Я заметил это выражение, когда повернулся, чтобы посмотреть, что случилось. Может быть, это улыбка? Не знаю. Удовлетворение или что-то в этом роде. Но я не уверен. Отец был очень заботлив. До самой своей смерти он делал все, чтобы моя жизнь была сносной. Он потратил на меня огромные деньги и почти каждый день общался со мной. Я знаю, что отец ненавидел себя за этот несчастный случай и что тот отнял у него двадцать пять лет жизни, но все же… Это выражение. Он всегда ревностно относился к успехам соперников и не выносил, когда кто-то опережал его.

Лон немного помолчал, собираясь с мыслями. Он никогда не говорил ничего подобного.

– Что касается женщин, – вновь заговорил он, – я не знаю, что лучше – вести активную половую жизнь до того, как ты стал калекой, или остаться девственником, поскольку тогда потом нечего будет вспоминать и не о чем тосковать. У меня нет определенного мнения на этот счет. Но я вдыхаю аромат женской парфюмерии, вижу ямки между грудями, вижу их ноги выше колен. Это происходит постоянно, в моем присутствии они не столь скованы в своих движениях, как в присутствии здоровых мужчин. Они знают, что я выбыл из игры. Это вовсе не от жестокости, такова их природа. Они любят вызывать желание, но не позволяют дотрагиваться до себя до первой брачной ночи. Они заливаются румянцем, опускают глаза, сдвигают колени – но при мне вся эта ритуальная застенчивость исчезает, поскольку я для них вовсе не мужчина. Вот что происходит с нами, живущими в S4. Таким образом, я постоянно вижу груди и даже бедра. А ведь я все помню, и это сводит меня с ума. Я ненавижу женщин и в то же время стремлюсь находиться рядом с ними, чувствовать исходящий от них запах, видеть, как они улыбаются, смешить их. Я остроумный евнух в инвалидном кресле, кастрированный жеребец, обаятельный, но неспособный удовлетворять их, давать им то, что они желают. Да, Хью, жизнь в инвалидном кресле – не сахар. Думаю, благодаря своей профессиональной наблюдательности ты уже успел заметить это. Зачем, черт возьми, ты заставил меня говорить все это?

– Лон, Кеннеди собирается послать тысячи молодых американцев на войну, в которой нам не победить. Он собирается сделать это потому, что хочет переизбраться на второй срок и не хочет, чтобы его упрекали в чрезмерной уступчивости по отношению к коммунистам. Мы собирались подкорректировать эту проблему, устранив человека, который громче всех упрекает его в уступчивости. Теперь же у нас есть шанс не просто подкорректировать, а полностью устранить ее. Я не зря попросил тебя рассказать о жизни в инвалидном кресле. Если начнется война, тысячи молодых ребят окажутся в таких креслах. Рано или поздно каждый из них придет к мысли, что лучше бы он погиб. Потому что они не будут обладать твоей силой и твоим мужеством. Они будут лишены всего. Ты пользуешься солидной репутацией в мире оружия благодаря своим стрелковым навыкам; ты обладаешь интеллектом, обаянием и волей, не говоря уже о значительном состоянии. У этих несчастных ребят ничего подобного не будет. У них будет только кресло. Ты ненавидишь свое кресло, но тебе удалось выйти далеко за его пределы. У них же не будет такой возможности. Кресло превратит их жизнь в ежедневную пытку. И эта пытка будет продолжаться вечно, до самого конца. Вот почему я прошу тебя сделать это, Лон. Не ради моей гордыни, а ради своей. Не дай этим ребятам оказаться в металлических креслах. Надень на себя – публично, если тебя поймают, или приватно, если нет, – мантию цареубийцы. Если ты способен выносить инвалидное кресло, ты легко сможешь вынести эту мантию.

Лон рассмеялся.

– Ты слышал о таком аргентинском писателе Хорхе Луисе Борхесе? – спросил я.

– Нет. Мое знакомство с миром литературы ограничивается Хемингуэем.

– Он пишет истории в форме художественных эссе и высказывает предположения по разным поводам, всегда на удивление прозорливые. В одной из таких историй он допускает, что истинным сыном Бога был Иуда, а не Христос. Быть Христом, пострадавшим и обретшим бессмертие, не так уж и сложно. Но для того чтобы путем предательства добиться распятия учителя, требовался сильный характер, каким мог обладать только сын Божий. Это подлинный героизм, истинная жертвенность. В отличие от Христа, который терпел физические муки на кресте в течение дня, Иуда обрек себя на вечные душевные муки, став объектом всеобщей ненависти. Это было проявлением силы.

– Ерунда какая-то, – сказал Лон. – С чего ты взял, что сможешь предотвратить эту войну? Может быть, этот техасец, Джонсон, развяжет ее.

– Нет. Он демократ новой волны, прошедший плавильный тигель Вашингтона тридцатых годов. Джонсону не нужна война, поскольку ему нечего доказывать. Это пожилой человек, имеющий множество любовниц и уродливую жену. Он использует пост президента для того, чтобы выдоить из казны как можно больше денег для Техаса и своих друзей по партии. Он сделает многое для негров, и национальная пресса будет петь ему дифирамбы. Будет строить плотины, скоростные шоссе и небоскребы, которым присвоят его имя. Международные дела его не интересуют. Мне это хорошо известно. В этой сфере он мыслит так же трезво, как Эйзенхауэр. Дома он хочет стать новым Франклином Делано Рузвельтом. Он – Рузвельт с муравьями в штанах. Меньше всего он хочет отправляться в крестовый поход за океан. Это слишком дорогостоящее мероприятие.

– Ну, допустим. Но эта новая операция – ты даже не знаешь, осуществима ли она.

Я понял, что мне удалось убедить его. В одно мгновение Лон перешел от стратегии к тактике. Даже не осознав этого, он подписал капитуляцию. Теперь на первый план выходили детали.

– У нас все готово, Лон. Мы решили баллистическую проблему, среди нас лучшие в Америке стрелок и взломщик, в нашем распоряжении имеется винтовка с глушителем, самое продвинутое орудие убийства, а также идиот, который примет вину за содеянное на себя. И мы имеем перед собой Джона Кеннеди, проезжающего в открытом лимузине послезавтра в 12.30. Нам остается только одно – найти место, расположенное в относительной близости к позиции Освальда, из которого ты выстрелишь примерно в тот же самый момент, что и он. Когда все набросятся на него, я спокойно увезу тебя в твоем кресле, и мы будем в этот вечер пить мартини и закусывать бифштексом.

– Это не шутка, Хью. Убить человека, молодого и красивого, не имеет значения, по какой причине… Это совсем не шутка.

Он был прав. Мое легкомысленное замечание по поводу мартини и бифштекса существенно осложнило дело.

– Да, действительно. Ты прав. Это глупо с моей стороны. Извини, Лон. Мне не нужно было говорить это. Мы будем не праздновать, а горевать вместе со всей Америкой, и никогда не будем хвастать тем, что совершили. Но мы спасем тысячи, может быть, сотни тысяч жизней.

– Черт бы тебя подрал, Хью. Ты умеешь быть убедительным.

– Теперь мне нужно переговорить с Джимми. Посмотрим, что он предложит. Если он предложит что-то реальное, тогда ты и примешь решение. Если ты все-таки не согласишься – ну, что же, я сделал все, что мог. Мы вернемся к Уокеру, как первоначально планировали.

На этом наш разговор закончился. Я отвез его к отелю, и он поднялся в свой номер немного вздремнуть. Я позвонил Джимми. Ответа не было.



Он сел в автобус на остановке рядом с Книгохранилищем, и я поехал следом, миновав длинный акведук, через реку Тринити, в сторону Оук-Клифф. Меня интересовал не столько автобус, сколько те, кто еще мог им интересоваться. Я искал какой-нибудь черный «Форд», возможно, с антеннами. Ни ФБР, ни другие спецслужбы не проявляли интерес к товарищу Освальду. Они, как всегда, спали на работе. Я даже слышал их сопение.

Алик вышел на своей остановке, и я наблюдал с противоположной стороны Норт-Бекли-стрит, как он направился в сторону своего дома. На улице не было ни одного припаркованного автомобиля. Два человека, вышедшие из автобуса вместе с ним, пошли в другом направлении. Алик прошел мимо меня, погруженный в свои мысли.

Даже в тусклых лучах заходящего солнца он напоминал карикатуру на воинственного мстителя, явно подражая Уолту Келли или Элу Кэппу: тяжелая походка, мрачный взгляд, вытянутое, словно под воздействием гравитации, лицо, на котором можно было прочесть: «Не приближайся ко мне, или получишь пулю». Неудивительно, что этот болван не имел друзей и постоянно ввязывался в споры, ссоры и драки, создавая проблемы окружающим, и в первую очередь своей жене. И вдруг это ничтожество оказалось приводным механизмом истории… Поистине, пути Господни неисповедимы.

Я включил фары. Он повернул голову в мою сторону, вздрогнул, узнав знакомые очертания «Вагонира», подошел к автомобилю и забрался в салон.

– Добрый вечер, Алик, – сказал я, нажав педаль газа.

– Добрый вечер, товарищ, – ответил он. – В пятницу вечером я поеду в Форт-Уорт и в воскресенье вернусь с винтовкой.

– Алик, бьюсь об заклад, что вы не читали сегодня газет. И не беседовали с сотрудниками.

– Я читаю вчерашние газеты – достаю их из мусорного бака, и платить не приходится. А что касается сотрудников, они не стоят того, чтобы…

– Хорошо, хорошо, – прервал его я. – Времени очень мало. Ставки слишком высоки. Слушайте меня внимательно. Не перебивайте. Смотрите, не обделайтесь и не кричите «ура». Ситуация изменилась кардинальным образом.

Он воззрился на меня с изумлением.


– Я весь внимание.

– В пятницу, около 12.30, мимо вашего здания по Элм-стрит проследует автомобильный кортеж. В открытом лимузине будет ехать президент Соединенных Штатов. Алик, вы способны одним выстрелом изменить ход истории в нашу пользу? Это грандиозная возможность, настолько грандиозная, что возникает подозрение, будто законы вселенной начинают благоприятствовать нашей идеологии. Алик, вы можете это сделать? Может быть, именно вы призваны судьбой совершить этот великий поступок?

Мне было слышно, как у него перехватило дыхание. Он судорожно сглотнул слюну. Я старался не смотреть ему в лицо, поскольку знал, что увижу в маленьких горящих глазках смесь безумия, нарциссизма и жажды славы.

– Товарищ, – сказал он наконец, перейдя на английский. – Боже мой, я ждал этого момента всю свою жизнь. О, я одним выстрелом изменю ход истории. Я продемонстрирую миру величие…

– Спокойнее, спокойнее, – сказал я, – вы ведете себя как школьница. Возьмите себя в руки и слушайте меня. Договорились?

– Да-да, конечно, – торопливо произнес он, все еще по-английски.

– Говорите по-русски. Я настаиваю на том, чтобы все разговоры на эту тему велись на русском языке.

– Да, сэр.

– Мы делаем это с большой неохотой, но нам еще больше не хочется, чтобы этот молодой человек послал войска на Кубу или куда-то еще. Он проявляет признаки неуравновешенности, безрассудства и идиотизма, легко поддается влиянию и чрезвычайно амбициозен. У него нет никаких моральных устоев. Он может спровоцировать ядерную войну. Его необходимо остановить. К руководству вашей страной должен прийти ответственный лидер. Алик, вам следует понять: нажимая спусковой крючок, вы не разрушаете, а созидаете.

– Да-да, я понимаю, – сказал он.

Разумеется, он ничего не понял, и я обманывал самого себя, бросив последнюю гранату в собственные оборонительные сооружения. Я спорил с самим собой.

– Алик, если вы действительно решились сделать это, то будете строго следовать нашим указаниям. Мы обеспечим вам маршрут отхода, отправим вас в безопасное место, вывезем из страны, доставим в ореоле славы в Гавану, где вы будете жить среди революционных борцов. Через год мы привезем к вам жену и детей. Но все это будет лишь в том случае, если вы будете неукоснительно соблюдать наши правила. Вы меня понимаете?

– Я согласен, согласен. Мне все понятно. Если что, я не дамся им в руки живым. У меня будет с собой пистолет. Я готов умереть за…

– Нет-нет-нет, – прервал его я, опасаясь, что этот идиот устроит перестрелку в самом центре Далласа. – Вы не должны брать с собой пистолет. – Я принялся лихорадочно соображать, как отговорить его от этого. – Если вы убьете президента по политическим мотивам, исходя из своих идей, в каком бы искаженном виде они ни были восприняты обществом, вас будут осуждать, но в то же время уважать. Вы предстанете в образе исполненного достоинства героя. Но если вы застрелите полицейского или домохозяйку, то станете гнусным убийцей, и все будут приветствовать вашу казнь на электрическом стуле. Вам это нужно? Поэтому оставьте пистолет дома и дайте мне слово, что не причините вреда никому, кроме своей мишени. Мы не мясники.

– Да, сэр.

– Расскажите мне, как будете действовать.

Он сказал, что на следующий день, в четверг, съездит домой за винтовкой, разберет ее на части и в пятницу пронесет в коричневом бумажном пакете в здание Книгохранилища. Никто не помешает ему сделать это. Он поднимется на седьмой этаж, где редко кто-либо появляется, поскольку там находится складское помещение, выберет позицию, с которой лучше всего видна Элм-стрит, тянущаяся мимо Дили-Плаза в сторону тройной эстакады, и выстрелит в президента, когда тот будет проезжать мимо.

– Из какого окна вы будете стрелять? – спросил я.

– Что?

– Там несколько окон. Из которого вы будете стрелять?

– Хм, наверное, из среднего.

– Гениально. В какой именно точке на Элм-стрит вы будете стрелять в президента? От этого зависит выбор окна. Нельзя решать этот вопрос на месте, потому что вы обязательно ошибетесь.

– В какой же точке я должен стрелять?

– Вы идиот. В той точке, которая находится ближе всего к вам и в которой автомобиль будет двигаться с наименьшей скоростью. Эту точку можно найти на любой карте. Так где же она? Вот почему вы такой неудачник, Алик. Вы просто не хотите думать.

На его лице появилось смущенное выражение. И вдруг оно просветлело. Его унылые глаза радостно вспыхнули. Бинго! Эврика!

– Когда он будет поворачивать за угол, сворачивая с Хьюстон-стрит на Элм-стрит.

– Превосходно. Угол поворота составляет сто двадцать градусов. Автомобиль громоздкий, поворачивать он будет медленно и в какой-то момент совсем остановится. Открытая грудь президента будет находиться на расстоянии примерно двадцати пяти метров от вас. Любой идиот сможет попасть с такой дистанции.

– Я не идиот, – обиженно сказал Освальд – Да, я совершаю ошибки, но каждый…

– Из какого окна, Алик?

– Из углового. Он будет находиться ближе всего к нему. Если бы я планировал стрелять позже, когда он поедет по Элм-стрит, то тогда переместился бы к другому окну, вдоль Элм-стрит.

– Отлично, – сказал я, радуясь, что он сумел решить эту элементарную задачу. Следует заметить, что ни один из конспирологов ее не решил. Теперь его можно поздравить и тем самым поднять боевой дух. – Вы выстрелите в него, когда он будет находиться ближе всего к вам и ехать с минимальной скоростью. Один выстрел в середину груди – нет ничего легче.

– Все равно что стрелять по рыбе в бочке, – произнес он по-английски со своей отвратительной усмешкой.

– После выстрела, – наставлял я его, – у вас будет мало времени на отход. Полиция окажется в здании спустя несколько минут. Бросьте винтовку и спускайтесь по лестнице, но не бегом, чтобы внизу никто не увидел, что вы запыхались. Старайтесь не смотреть никому в глаза, но и не избегайте взгляда. Сохраняйте нейтральное выражение лица. Выйдите из здания и смешайтесь с толпой. На улице будет царить хаос. Пройдите по Хьюстон-стрит один квартал до перекрестка с Пасифик-стрит. Там вы увидите этот автомобиль. Возможно, что за рулем буду не я, а кто-то другой – пожилая леди, мексиканец, какой-нибудь щеголь. Забирайтесь на заднее сиденье и ложитесь на пол. Настройтесь на длительную, утомительную поездку. Через несколько часов вас доставят в безопасное место, где вы сможете расслабиться, поесть и выпить. На следующий день – точнее, на следующую ночь – мы вывезем вас за пределы страны. Эти несколько дней потребуют от вас выносливости, терпения, внимания к деталям и подчинения. Доверьтесь нам, Алик. Сможете?

Он молча кивнул.

– Жаль, что у нас нет времени на тренировки, репетиции и упражнения в стрельбе. Вы сможете произвести этот легкий выстрел по практически неподвижной цели на дистанции двадцать пять метров?

– Я хороший стрелок и не промахнусь.

– Замечательно. Нам приходится иметь дело с тем, что мы имеем. По какой-то причине история выбрала вас. Вы должны оправдать этот выбор. Я верю в вас, Алик, как никто другой. Вы в долгу передо мной, перед своей истинной родиной, перед историей. Вы не должны потерпеть неудачу.