Тихий Дон

– Лоб-то в крове, утрись.

– Утрусь, успею.

– Дай гляну, как тебя примолвили.

Чубатый силком нагнул голову Григория, хмыкнул носом.

– На что давался волосья простригать? Ишь суродовали как!.. Доктора тебя выпользуют до черта, дай-ка я залечу.

Не спрашивая согласия, он достал из патронташа патрон, вывернул пулю и на черную ладонь высыпал порох.

– Добудь, Михайло, паутины.

Кошевой концом шашки достал со сруба хлопчатый ком паутины, подал. Острием этой же шашки Чубатый вырыл комочек земли и, смешав его с паутиной и порохом, долго жевал. Густой массой он плотно замазал кровоточащую рану на голове Григория, улыбнулся:

– Через трое суток сымет, как рукой. Вишь, за тобой уход несу, а ты… было-к застрелил.

– За уход спасибо, а убил бы тебя – одним грехом на душе меньше бы стало.

– Какой ты простой, парень.

– Какой уж есть. Что там на голове у меня?

– В четверть зарубка. Это тебе на память.

– Не забуду.

– И хотел бы, да не забудешь; палаши австрийцы не точат, тупым тебя секанул, теперь на всю жисть пухлый рубец будет.

– Счастье твое, Григорий, наосклизь взяло, а то б зарыли в чужой земле, – улыбнулся Кошевой.

– Куда же я фуражку дену?

Григорий растерянно вертел в руках фуражку с разрубленным, окровяненным верхом.

– Кинь ее, собаки съедят.

– Ребята, хлебово принесли, налетай! – крикнули из дверей дома.

Казаки вышли из сарая. Вслед Григорию, кося вывернутым глазом, заржал Гнедой.

– Он об тебе скучал, Григорий! – Кошевой кивнул на коня. – Я диву дался: корм не жрет и так это потихоньку игогокает.

– Я как лез оттуда, его все кликал, – отворачиваясь, глухо говорил Григорий, – думал – он не уйдет от меня, а поймать его трудно, не дается он чужим.

– Верно, мы его насилу взяли. Арканом накинули.

– Конь добрый, братов конь, Петра. – Григорий отворачивался, прятал растроганные глаза.

Они вошли в дом. В передней комнате на полу, на снятом с кровати пружинном матрасе, храпел Егор Жарков. Неописуемый беспорядок молчаливо говорил о том, что хозяева бросили дом спешно. Осколки битой посуды, изорванные бумаги, книги, залитые медом клочки суконной материи, детские игрушки, старая обувь, рассыпанная мука – все это в ужасающем беспорядке валялось на полу, вопило о разгроме.

Расчистив место, здесь же обедали Грошев Емельян и Прохор Зыков. У Зыкова при виде Григория выкатились телячье-ласковые глаза.

– Гри-и-ишка! Откель ты взялся?

– С того света.

– Ты ему, сбегай, принеси щей. Чего глаза на лоб вылупил? – крикнул Чубатый.

– Зараз. Кухня тут вот, в проулке.

Прохор, прожевывая кусок, мотнулся во двор.

На его место устало присел Григорий.

– Я уже не помню, когда ел, – улыбнулся он виновато.

По городу двигались части 3-го корпуса. Узкие улицы забивались пехотой, прудились бесчисленными обозами, кавалерийскими частями, на перекрестках спирались заторы, сквозь закрытые двери проникал гул движения. Вскоре явился Прохор с котелком щей и торбой гречневой каши.

– Кашу куда выпорожнить?

– А вот кастрюля с ручкой. – Грошев подвинул от окна ночную посудину, не зная ее назначения.


– Она воняет, кастрюля твоя. – Прохор сморщился.

– Ничего. Вали кулем, после разберем.

Прохор развернул торбу, густая добротная каша дымилась паром, по бокам ее янтарной каймой выступило масло. Ели с разговорцем. Слюнявя сальное пятно на своем линялом лампасе, Прохор рассказывал:

– Тут рядом с нашим двором стоит батарея конно-горного дивизиона, маштаков выкармывают. Ферверкер ихний в газете читал, что союзники немцев, что называется, – вдрызг.

– Не захватил ты, Мелехов, утром мы ить благодарность получали, – мурчал Чубатый, двигая набитым кашей ртом.

– От кого?

– Начальник дивизии генерал-лейтенант фон Дивид смотр нам делал и благодарность превозносил за то, что венгерских гусаров сбили и выручили свою батарею. Ить они пушки за малым не укатили. «Молодцы казаки, говорит, царь и отечество про вас не забудут».

– Вот как!

На улице сухо чмокнул выстрел, другой, раскатисто брызнула пулеметная дробь.

– Вы-хо-ди-и! – гаркнули у ворот.

Побросав ложки, казаки выскочили на двор. Над ними низко и плавно кружил аэроплан. Мощный рокот его звучал угрожающе.

– Падай под плетни! Бомбы зараз начнет ссланивать, рядом ить батарея! – крикнул Чубатый.

– Егорку разбудите! Убьет его на мягком матрасе!

– Винтовки давай!

Чубатый, тщательно целясь, стрелял прямо с крыльца.

По улице бежали, зачем-то пригибаясь, солдаты. В соседнем дворе слышались лошадиный визг и резкая команда. Расстреляв обойму, Григорий глянул через забор: там суетились номера, закатывая орудия под навес сарая. Жмурясь от колючей синевы неба, Григорий глянул на рокочущую снижающуюся птицу; оттуда в этот миг стремительно сорвалось что-то и резко сверкнуло в полосе солнечного луча. Потрясающий грохот встряхнул домик и припавших к крыльцу казаков; на соседнем дворе предсмертным визгом захлебнулась лошадь. Острый серный запах гари принесло из-за забора.

– Хоронись! – крикнул Чубатый, сбегая с крыльца.

Григорий прыгнул за ним следом, упал под забором. Крыло аэроплана сверкнуло какой-то алюминиевой частью; он поворачивался, плавно занося хвост. С улицы стреляли пачками, грохали залпами, сеяли беспорядочной частухой выстрелов. Григорий только что вложил обойму, как еще более потрясающий взрыв швырнул его на сажень от забора. Глыба земли жмякнула ему в голову, запорошив глаза, придавила тяжестью…

Его поднял на ноги Чубатый. Острая боль в левом глазу не давала Григорию возможности глядеть; с трудом раскрыв правый, увидел: половина дома разрушена, красным уродливым месивом лежали кирпичи, над ними курилась розовая пыль. Из-под исковерканного крыльца полз на руках Егор Жарков. Все лицо его – сплошной крик, по щекам из вывалившихся глаз – кровяные слезы. Он полз, вобрав голову в плечи, кричал, будто не разжимая трупно почерневших губ:

– А-и-и-и-и! А-и-и-и-и! А-и-и-и-и!..

За ним на тоненьком лоскутке кожи, на опаленной штанине поперек волочилась оторванная у бедра нога, второй не было. Он полз, медленно переставляя руки, тонкий, почти детский стенящий крик сверлился изо рта. Он оборвал крик и лег боком, плотно прижимая лицо к неласковой, сырой, загаженной конским пометом и осколками кирпича земле. К нему никто не подходил.

– Берите ж его! – крикнул Григорий, не отрывая ладони от левого глаза.

Во двор набежали пехотинцы, возле ворот остановилась двуколка телефонистов.

– Езжай, что стали! – крикнул на них скакавший мимо офицер. – Эка звери, хамье!..

Откуда-то пришлепали старик в черном длинном сюртуке и две женщины. Толпа окружила Жаркова. Протиснувшись, Григорий увидел, что тот еще дышит, всхлипывая и крупно дрожа. На мертвенно пожелтевшем лбу его выступил ядреный зернистый пот.

– Берите! Что же вы… люди вы али черти?

– Чего лаешься? – огрызнулся высокий пехотинец. – Берите, берите, а куда брать-то? Видишь, доходит.

– Обое ноги оторвало.

– Кровишши-то!..

– Санитары где?

– Какие уж тут санитары…

– А он ишо в памяти.

Чубатый сзади тронул плечо Григория; тот оглянулся.

– Не вороши его, – сказал Чубатый шепотом, – зайди с этой стороны, глянь.

Он перешел на другую сторону, не выпуская из пальцев рукава Григорьевой гимнастерки, растолкал ближних. Григорий глянул и, сгорбившись, пошел в ворота. Под животом Жаркова дымились, отливая нежно-розовым и голубым, выпущенные кишки. Конец этого перевитого клубка был вывалян в песке и помете, шевелился, увеличиваясь в объеме. Рука умирающего лежала боком, будто сгребая…

– Накройте ему лицо, – предложил кто-то.

Жарков вдруг оперся на руки и, закинув голову так, что затылок бился меж скрюченных лопаток, крикнул хрипатым, нечеловеческим голосом:

– Братцы, предайте смерти! Братцы!.. Братцы!.. Что ж вы гляди-те-е-е?.. Аха-ха-а-а-а-а!.. Братцы… предайте смерти!..