Тихий Дон
Часть 184 из 275 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Дюже нужна! Зайди! Ради Христа!
– Процежу вот молоко, зайду.
– Ну так я погожу тебя возле база.
– Ладно!
Спустя немного Дарья вышла. Аксинья ждала ее возле своей калитки. От Дарьи исходил теплый запах парного молока, запах скотиньего база. Она удивилась, увидев Аксинью не с подоткнутым подолом, а разнаряженную, чистую.
– Рано ты, соседка, управилась.
– Моя управа короткая без Степана. Одна корова за мной, почти не стряпаюсь… Так, всухомятку что-нибудь пожую – и все…
– Ты чего меня кликала?
– А вот зайди ко мне в курень на-час. Дело есть…
Голос Аксиньи подрагивал. Дарья, смутно догадываясь о цели разговора, молча пошла за ней.
Не зажигая огня, Аксинья, как только вошла в горенку, открыла сундук, порылась в нем и, ухватив руку Дарьи своими сухими и горячими руками, стала торопливо надевать ей на палец кольцо.
– Чего это ты? Это никак кольцо? Это мне, что ли?..
– Тебе! Тебе. От меня… в память…
– Золотое? – деловито осведомилась Дарья, подходя к окну, при тусклом свете месяца рассматривая на своем пальце колечко.
– Золотое. Носи!
– Ну, спаси Христос!.. Чего нужно, за что даришь?
– Вызови мне… вызови Григория вашего.
– Опять, что ли? – Дарья догадчиво улыбнулась.
– Нет, нет! Ой, что ты! – испугалась Аксинья, вспыхнув до слез. – Мне с ним погутарить надо об Степане… Может, он ему отпуск бы исхлопотал…
– А ты чего же не зашла к нам? Там бы с ним и погутарила, раз у тебя до него дело, – съехидничала Дарья.
– Нет, нет… Наталья могет подумать… Неловко…
– Ну уж ладно, вызову. Мне его не жалко!
* * *
Григорий кончил вечерять. Он только что положил ложку, обсосал и вытер ладонью смоченные взваром усы. Почувствовал, что под столом ноги его касается чья-то чужая нога, повел глазами и заметил, как Дарья чуть приметно ему мигнула.
«Ежели она мною покойного Петра хочет заменить и зараз что-нибудь скажет про это, – побью! Поведу ее на гумно, завяжу над головою юбку и выпорю, как суку!» – озлобленно подумал Григорий, все это время хмуро принимавший ухаживанья невестки. Но, вылезши из-за стола и закурив, он не спеша пошел к выходу. Почти сейчас же вышла и Дарья.
Проходя в сенцах мимо Григория, на лету прижавшись к нему грудью, шепнула:
– У, злодеюка! Иди уж… Кликала тебя.
– Кто? – дыхом спросил Григорий.
– Она.
Спустя час, после того как Наталья с детьми уснула, Григорий в наглухо застегнутой шинели вышел с Аксиньей из ворот астаховского база. Они молча постояли в темном проулке и так же молча пошли в степь, манившую безмолвием, темнотой, пьяными запахами молодой травы. Откинув полу шинели, Григорий прижимал к себе Аксинью и чувствовал, как дрожит она, как сильными редкими толчками бьется под кофтенкой ее сердце…
LI
На другой день, перед отъездом Григорий коротко объяснился с Натальей. Она отозвала его в сторону, шепотом спросила:
– Куда ночью ходил? Откель это так поздно возвернулся?
– Так уж и поздно!
– А то нет? Я проснулась – первые кочета кричали, а тебя ишо все не было…
– Кудинов приезжал. Ходил к нему по своим военным делам совет держать. Это – не твоего бабьего ума дело.
– А чего же он к нам не заехал ночевать?
– Спешил в Вешки.
– У кого же он остановился?
– У Абощенковых. Они ему какой-то дальней родней доводются никак.
Наталья больше ни о чем не спросила. Заметно было в ней некое колебание, но в глазах посвечивала скрытность, и Григорий так и не понял – поверила или нет.
Он наскоро позавтракал. Пантелей Прокофьевич пошел седлать коня, а Ильинична, крестя и целуя Григория, зашептала скороговоркой:
– Ты Бога-то… Бога, сынок, не забывай! Слухом пользовались мы, что ты каких-то матросов порубил… Господи! Да ты, Гришенька, опамятуйся! У тебя ить вон, гля, какие дети растут, и у энтих, загубленных тобой, тоже небось детки поостались… Ну как же так можно? В измальстве какой ты был ласковый да желанный, а зараз так и живешь со сдвинутыми бровями. У тебя уж, гляди-кось, сердце как волчиное исделалось… Послухай матерю, Гришенька! Ты ить тоже не заговоренный, и на твою шею шашка лихого человека найдется…
Григорий невесело улыбнулся, поцеловал сухую материнскую руку, подошел к Наталье. Та холодно обняла его, отвернулась, и не слезы увидел Григорий в сухих ее глазах, а горечь и потаенный гнев… Попрощался с детишками, вышел…
Придерживая стремя ногой, держась за жесткую конскую гриву, почему-то подумал: «Ну вот, опять по-новому завернулась жизня, а на сердце все так же холодновато и пусто… Видно, и Аксютка зараз не сумеет заслонить эту пустоту…»
Не оглядываясь на родных, толпившихся возле ворот, он шагом поехал по улице и, проезжая мимо астаховского куреня, искоса поглядывая на окна, увидел в просвете крайнего в горнице окна Аксинью. Она, улыбаясь, махнула ему расшитой утиркой и сейчас же скомкала ее, прижала ко рту, к потемневшим от бессонной ночи глазницам…
Григорий поскакал шибкой полевой рысью. Выбрался на гору и тут увидел на летнем шляху медленно подвигавшихся навстречу ему двух всадников и подводу. В верховых узнал Антипа Бреховича и Стремянникова – молодого черненького и бойкого казачишку с верхнего конца хутора. «Битых везут», – догадался Григорий, поглядывая на бычиную подводу. Еще не поравнявшись с казаками, спросил:
– Кого везете?
– Алешку Шамиля, Томилина Ивана и Якова Подкову.
– Убитые?
– Насмерть!
– Когда?
– Вчера перед закатом солнца.
– Батарея целая?
– Целая. Это их, батарейцев-то наших, отхватили красные на квартире в Калиновом Углу. А Шамиля порубили так… дуриком!
Григорий снял папаху, слез с коня. Подводчица, немолодая казачка с Чира, остановила быков. На повозке рядком лежали зарубленные казаки. Не успел Григорий подойти к ней, как ветерком уже нанесло на него сладковато-приторный запах. Алешка Шамиль лежал в середине. Синий старенький чекменишка его был распахнут, холостой рукав был подложен под разрубленную голову, а култышка давным-давно оторванной руки, обмотанная грязной тряпочкой, всегда такая подвижная, была судорожно прижата к выпуклому заслону бездыханной груди. В мертвом оскале белозубого Алешкиного рта навек застыла лютая злоба, но полубяневшие глаза глядели на синее небо, на проплывавшее над степью облачко со спокойной и, казалось, грустной задумчивостью…
У Томилина лицо было неузнаваемо; да, собственно, и лица-то не было, а так, нечто красное и бесформенное, наискось стесанное сабельным ударом. Лежавший на боку Яков Подкова был шафранно-желт, кривошей, оттого что ему почти начисто срубили голову. Из-под расстегнутого ворота защитной гимнастерки торчала белая кость перерубленной ключицы, а на лбу, повыше глаза, черной лучистой прозвездью кровянел пулевой надрез. Кто-то из красноармейцев, видимо сжалившись над трудно умиравшим казаком, выстрелил в него почти в упор, так что даже ожог и черные пятнышки порохового запала остались на мертвом лице Якова Подковы.
– Ну что же, братцы, давайте помянем своих хуторян, покурим за упокой их, – предложил Григорий и, отойдя в сторону, отпустил подпруги на седле, разнуздал коня и, примотав повод к левой передней ноге его, пустил пощипать шелковистой, стрельчато вытянувшейся зеленки.
Антип и Стремянников охотно спешились, стреножили коней, пустили на попас. Прилегли. Закурили. Григорий, поглядывая на клочковатошерстого, еще не вылинявшего быка, тянувшегося к мелкому подорожнику, спросил:
– А Шамиль как погиб?
– Веришь, Пантелевич, – через свою дурь!
– Как?
– Да видишь, как оно получилось, – начал Стремянников. – Вчера, солнце с полден, выехали мы в разъезд. Платон Рябчиков сам послал нас под командой вахмистра… Чей он, Антип, вахмистр наш, с каким вчера ездили?
– А чума его знает!
– Ну да черт с ним! Он – незнакомый нам, чужой сотни. Да-а-а… Стал быть, едем мы себе, четырнадцать нас казаков, и Шамиль с нами. Он вчера весь день был веселый такой, значится, сердце его ничего ему не могло подсказать! Едем, а он култышкой своей мотает, повод на луку кинул и гутарит: «Эх, да когда уж наш Григорий Пантелеев приедет! Хучь бы выпить с ним ишо да песенки заиграть!» И так, покеда доехали до Латышевского бугра, все раздишканивал:
Мы по горочкам летали
Наподобье саранчи.
Из берданочков стреляли,
Все – донские казачки!
– Процежу вот молоко, зайду.
– Ну так я погожу тебя возле база.
– Ладно!
Спустя немного Дарья вышла. Аксинья ждала ее возле своей калитки. От Дарьи исходил теплый запах парного молока, запах скотиньего база. Она удивилась, увидев Аксинью не с подоткнутым подолом, а разнаряженную, чистую.
– Рано ты, соседка, управилась.
– Моя управа короткая без Степана. Одна корова за мной, почти не стряпаюсь… Так, всухомятку что-нибудь пожую – и все…
– Ты чего меня кликала?
– А вот зайди ко мне в курень на-час. Дело есть…
Голос Аксиньи подрагивал. Дарья, смутно догадываясь о цели разговора, молча пошла за ней.
Не зажигая огня, Аксинья, как только вошла в горенку, открыла сундук, порылась в нем и, ухватив руку Дарьи своими сухими и горячими руками, стала торопливо надевать ей на палец кольцо.
– Чего это ты? Это никак кольцо? Это мне, что ли?..
– Тебе! Тебе. От меня… в память…
– Золотое? – деловито осведомилась Дарья, подходя к окну, при тусклом свете месяца рассматривая на своем пальце колечко.
– Золотое. Носи!
– Ну, спаси Христос!.. Чего нужно, за что даришь?
– Вызови мне… вызови Григория вашего.
– Опять, что ли? – Дарья догадчиво улыбнулась.
– Нет, нет! Ой, что ты! – испугалась Аксинья, вспыхнув до слез. – Мне с ним погутарить надо об Степане… Может, он ему отпуск бы исхлопотал…
– А ты чего же не зашла к нам? Там бы с ним и погутарила, раз у тебя до него дело, – съехидничала Дарья.
– Нет, нет… Наталья могет подумать… Неловко…
– Ну уж ладно, вызову. Мне его не жалко!
* * *
Григорий кончил вечерять. Он только что положил ложку, обсосал и вытер ладонью смоченные взваром усы. Почувствовал, что под столом ноги его касается чья-то чужая нога, повел глазами и заметил, как Дарья чуть приметно ему мигнула.
«Ежели она мною покойного Петра хочет заменить и зараз что-нибудь скажет про это, – побью! Поведу ее на гумно, завяжу над головою юбку и выпорю, как суку!» – озлобленно подумал Григорий, все это время хмуро принимавший ухаживанья невестки. Но, вылезши из-за стола и закурив, он не спеша пошел к выходу. Почти сейчас же вышла и Дарья.
Проходя в сенцах мимо Григория, на лету прижавшись к нему грудью, шепнула:
– У, злодеюка! Иди уж… Кликала тебя.
– Кто? – дыхом спросил Григорий.
– Она.
Спустя час, после того как Наталья с детьми уснула, Григорий в наглухо застегнутой шинели вышел с Аксиньей из ворот астаховского база. Они молча постояли в темном проулке и так же молча пошли в степь, манившую безмолвием, темнотой, пьяными запахами молодой травы. Откинув полу шинели, Григорий прижимал к себе Аксинью и чувствовал, как дрожит она, как сильными редкими толчками бьется под кофтенкой ее сердце…
LI
На другой день, перед отъездом Григорий коротко объяснился с Натальей. Она отозвала его в сторону, шепотом спросила:
– Куда ночью ходил? Откель это так поздно возвернулся?
– Так уж и поздно!
– А то нет? Я проснулась – первые кочета кричали, а тебя ишо все не было…
– Кудинов приезжал. Ходил к нему по своим военным делам совет держать. Это – не твоего бабьего ума дело.
– А чего же он к нам не заехал ночевать?
– Спешил в Вешки.
– У кого же он остановился?
– У Абощенковых. Они ему какой-то дальней родней доводются никак.
Наталья больше ни о чем не спросила. Заметно было в ней некое колебание, но в глазах посвечивала скрытность, и Григорий так и не понял – поверила или нет.
Он наскоро позавтракал. Пантелей Прокофьевич пошел седлать коня, а Ильинична, крестя и целуя Григория, зашептала скороговоркой:
– Ты Бога-то… Бога, сынок, не забывай! Слухом пользовались мы, что ты каких-то матросов порубил… Господи! Да ты, Гришенька, опамятуйся! У тебя ить вон, гля, какие дети растут, и у энтих, загубленных тобой, тоже небось детки поостались… Ну как же так можно? В измальстве какой ты был ласковый да желанный, а зараз так и живешь со сдвинутыми бровями. У тебя уж, гляди-кось, сердце как волчиное исделалось… Послухай матерю, Гришенька! Ты ить тоже не заговоренный, и на твою шею шашка лихого человека найдется…
Григорий невесело улыбнулся, поцеловал сухую материнскую руку, подошел к Наталье. Та холодно обняла его, отвернулась, и не слезы увидел Григорий в сухих ее глазах, а горечь и потаенный гнев… Попрощался с детишками, вышел…
Придерживая стремя ногой, держась за жесткую конскую гриву, почему-то подумал: «Ну вот, опять по-новому завернулась жизня, а на сердце все так же холодновато и пусто… Видно, и Аксютка зараз не сумеет заслонить эту пустоту…»
Не оглядываясь на родных, толпившихся возле ворот, он шагом поехал по улице и, проезжая мимо астаховского куреня, искоса поглядывая на окна, увидел в просвете крайнего в горнице окна Аксинью. Она, улыбаясь, махнула ему расшитой утиркой и сейчас же скомкала ее, прижала ко рту, к потемневшим от бессонной ночи глазницам…
Григорий поскакал шибкой полевой рысью. Выбрался на гору и тут увидел на летнем шляху медленно подвигавшихся навстречу ему двух всадников и подводу. В верховых узнал Антипа Бреховича и Стремянникова – молодого черненького и бойкого казачишку с верхнего конца хутора. «Битых везут», – догадался Григорий, поглядывая на бычиную подводу. Еще не поравнявшись с казаками, спросил:
– Кого везете?
– Алешку Шамиля, Томилина Ивана и Якова Подкову.
– Убитые?
– Насмерть!
– Когда?
– Вчера перед закатом солнца.
– Батарея целая?
– Целая. Это их, батарейцев-то наших, отхватили красные на квартире в Калиновом Углу. А Шамиля порубили так… дуриком!
Григорий снял папаху, слез с коня. Подводчица, немолодая казачка с Чира, остановила быков. На повозке рядком лежали зарубленные казаки. Не успел Григорий подойти к ней, как ветерком уже нанесло на него сладковато-приторный запах. Алешка Шамиль лежал в середине. Синий старенький чекменишка его был распахнут, холостой рукав был подложен под разрубленную голову, а култышка давным-давно оторванной руки, обмотанная грязной тряпочкой, всегда такая подвижная, была судорожно прижата к выпуклому заслону бездыханной груди. В мертвом оскале белозубого Алешкиного рта навек застыла лютая злоба, но полубяневшие глаза глядели на синее небо, на проплывавшее над степью облачко со спокойной и, казалось, грустной задумчивостью…
У Томилина лицо было неузнаваемо; да, собственно, и лица-то не было, а так, нечто красное и бесформенное, наискось стесанное сабельным ударом. Лежавший на боку Яков Подкова был шафранно-желт, кривошей, оттого что ему почти начисто срубили голову. Из-под расстегнутого ворота защитной гимнастерки торчала белая кость перерубленной ключицы, а на лбу, повыше глаза, черной лучистой прозвездью кровянел пулевой надрез. Кто-то из красноармейцев, видимо сжалившись над трудно умиравшим казаком, выстрелил в него почти в упор, так что даже ожог и черные пятнышки порохового запала остались на мертвом лице Якова Подковы.
– Ну что же, братцы, давайте помянем своих хуторян, покурим за упокой их, – предложил Григорий и, отойдя в сторону, отпустил подпруги на седле, разнуздал коня и, примотав повод к левой передней ноге его, пустил пощипать шелковистой, стрельчато вытянувшейся зеленки.
Антип и Стремянников охотно спешились, стреножили коней, пустили на попас. Прилегли. Закурили. Григорий, поглядывая на клочковатошерстого, еще не вылинявшего быка, тянувшегося к мелкому подорожнику, спросил:
– А Шамиль как погиб?
– Веришь, Пантелевич, – через свою дурь!
– Как?
– Да видишь, как оно получилось, – начал Стремянников. – Вчера, солнце с полден, выехали мы в разъезд. Платон Рябчиков сам послал нас под командой вахмистра… Чей он, Антип, вахмистр наш, с каким вчера ездили?
– А чума его знает!
– Ну да черт с ним! Он – незнакомый нам, чужой сотни. Да-а-а… Стал быть, едем мы себе, четырнадцать нас казаков, и Шамиль с нами. Он вчера весь день был веселый такой, значится, сердце его ничего ему не могло подсказать! Едем, а он култышкой своей мотает, повод на луку кинул и гутарит: «Эх, да когда уж наш Григорий Пантелеев приедет! Хучь бы выпить с ним ишо да песенки заиграть!» И так, покеда доехали до Латышевского бугра, все раздишканивал:
Мы по горочкам летали
Наподобье саранчи.
Из берданочков стреляли,
Все – донские казачки!