Тени старой квартиры
Часть 44 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Хватит, – сказал он холодно. И мать сразу поняла: дальше шутить не стоит, он на грани – чутье в ней все-таки было звериное. И сразу сменила тон.
– Хороший капитан. За мной тоже ходил – это когда Аршинин пропал. Я было решила, что нравлюсь ему как женщина. Улыбалась, как дура, блузку с воланом пошила из старого платья крепдешинового. А капитан, видать, рассчитывал, что я к мужу его приведу – в тайное, значит, логово. А я повертелась перед ним, повертелась, а потом нашла себе Носова, – она расхохоталась. Когда мать смеялась, голос ее звучал как в молодости – серебряным колокольчиком. Он на секунду будто окунулся в детство – не на этот ли смех запал его отчим? Но тут она сложила из толстых пальцев объемистую фигу: – Ничего он от меня не получил, ни-че-го.
Он с усмешкой взглянул на мать: вот ведь – не отца же она, в самом деле, защищала, ведь и не любила его, судя по всему, по-настоящему. Но обида полувековой давности жгла сердце – как это тот капитанишко посмел не отреагировать на ее женские чары?!
– А старуха – откуда в этой истории появилась старуха? – решил он все-таки поставить точки над «i».
– А она-то тут с какого боку? – искренне удивилась мать. Он внимательно на нее посмотрел: вроде не врет.
– Аллочку (черт, он так и не смог избавиться от этой манеры называть ее ласкательным, детским именем) вызывали уже в Большой дом. После того как твой незадачливый капитан передал им всю информацию и получил по голове за то, что не побежал с ней к гэбистам раньше, упустив военного преступника, они нашли в регистрационной книге запись: старуха из вашей коммуналки приходила на Литейный. Прождала следователя около часа, а когда тот пришел, сказала, что плохо себя чувствует и зайдет попозже. Тогда этому никто не придал значения, но…
– Да сдрейфила она, – устало сказала мать. – Вот и все.
«Вполне может быть, – подумал он. – А может, так ненавидела Комитет и комитетчиков, что не решилась доверить им свою тайну».
– А ты? – вдруг совсем тихо произнесла мать, и он насторожился – такой вкрадчивый голос был у нее редкостью.
– Что – я? – нахмурился он.
– Ты Аллочку – сам?
Он похолодел, преодолевая себя, поднял глаза и заглянул в ее глаза: одно дело – древняя тайна, которая сейчас заинтересует только журналистов, работающих с черным пиаром. А другое – собственная дочь, кровиночка. Хватит ли тут сдерживающих элементов в виде угрозы государственного дома престарелых?
– Са-а-ам, – не дождавшись ответа, протянула мать. И он увидел, как некогда красивые губы пошевелились и сложились в легкую улыбку. – Так я и знала.
Он замер. А потом начал говорить. Медленно, чтобы у нее было время подумать.
– Хотел тебя, кстати, предупредить. Все деньги я завещал благотворительным фондам. Неплохой пиар, согласись… Так вот: что бы со мной ни случилось… Попади я в тюрьму, умри – тебе не достанется ничего. Ты сама знаешь, что это значит.
Ни один мускул не дрогнул в материном лице. Оно оставалось спокойным, умиротворенным.
– Правильно сделал, – она чуть качнулась в своем удобном кресле-качалке в стиле ретро. Будто кивнула головой. И хотя этот ответ мог означать согласие с его идеями благотворительности, но он понял: мать поддержала его совсем в другом решении.
А он снова стал дышать и впервые подумал, что, пожалуй, его родители стоили друг друга.
Маша
Все самое страшное в этом городе завязано на 900 днях. Как же она раньше не догадалась? Бабка говорила ей: в блокаду я окончательно стала атеисткой. Многие люди перестали верить. Невозможно верить в Бога, который допустил такое. Подобные испытания калечат дух, даже если ты смог преодолеть страх и голод, голод и страх. Пусть ты никого не предал, даже себя. А истории героизма, так уж повелось, всегда соседствуют с историями человеческой низости, будто людская природа не терпит перекоса в одну сторону и требует обязательного равновесия плюса и минуса.
В блокаду милиция была перегружена работой – Маша часами читала, читала, читала отчеты и сводки. И не было им конца. Существовало три основных направления: поддержание общественного порядка, работа в системе МПВО (местной противовоздушной обороне) и борьба с уголовными преступлениями. В школах и домохозяйствах создавались группы. Бригадмил, добровольцы-общественники. Граждане от 16 и до 60 учились обращаться с оружием. Улицы патрулировали, предприятия, занятые в военной промышленности, охраняли с особенным тщанием. Вокруг города с началом войны была создана заградительная линия из личного состава милиции с контрольно-пропускными постами. Шпионов было не так много, как их представляла помешанная на шпиономании пропаганда, но и у немецкой, и у финской разведок существовала своя сеть агентуры в городе. Фашистские ракетчики подавали световые сигналы с чердаков и крыш, из окон пустующих квартир, указывая самолетам цели для бомбометания. Активизировались и распространители вражеских листовок. В город устремился целый поток людей с оккупированных территорий: Прибалтики, Карелии, Ленобласти. И вместе с эвакуированными в самом начале войны в Ленинград просочились преступники всех мастей: часть из них была освобождена из прифронтовых лагерей и тюрем и использовалась немцами в своих целях. Эвакуация, начавшаяся на крупных предприятиях, порождала панику, многие из заводского начальства нагревали руки на «хищении социалистической собственности» – речь шла об огромных по тем временам суммах. Другие, уверенные, что скоро немцы войдут в город, срочно скупали драгметаллы и валюту – на миллионы рублей. Плюс – предметы первой необходимости: керосин, мыло. И продукты, с целью спекуляции, – еще до того, как сомкнулось кольцо блокады, задолго до начала голода… В середине июля 41-го была введена карточная система – и поднялась уже новая волна злоупотреблений на местах – сокрытие товаров от переучета и присвоение неучтенных продуктов. Маша ошарашенно вчитывалась в цифры: Ждановский, Петроградский, Красногвардейский райпищеторги… По всему городу началась эпидемия воровства. Воровства, ставшего прелюдией разбоя уже в блокадные дни. Стихийно возникавшие грабительские группировки нападали на машины с хлебом, на булочные. Милиционеры, сотрудники УГРО, сами с прозрачными от истощения лицами и распухшими от голода ногами умудрялись ловить грабителей. И, по законам военного времени, просто отстреливали, как бешеных собак, без суда и следствия. Впрочем, как отмечалось даже на сухих страницах официальных документов, часто воры не были «чуждым нашему народу элементом», а просто доведенными до предела людьми, с «поплывшей» от голода и отчаяния психикой. Отчаяние – спутница безумия… Читая бесстрастную сводку блокадных событий, продолжая делать записи своим ровным почерком отличницы, Маша чувствовала, как смыкается в беззвучном рыдании горло. Маленькая Любочка представлялась ей и она сама – в описываемых обстоятельствах. Бабка ее – выдержала, выдюжила. А она? Смогла бы? И снова отвечала себе – нет. Ее психика сделана не из таких крепких материй. Любочкина же душа виделась Маше сотканной из волшебных эльфийских металлов серебристой кольчугой. Тонкой и прочной, неподвластной ни сказочным стреле и мечу, ни реальным ужасам военного времени. Любочкино неистощимое чувство юмора, ирония, оптимизм… «Боже мой, – думала Маша, – какой силой надо обладать, как дорого он дался людям того поколения, этот оптимизм».
И продолжала читать… Убийцы, воры, спекулянты, мародеры. Вся нечисть, поднявшаяся в затемненном – будто просто бесконечных зимних ночей недостаточно – городе. Окруженном черной ратью. Умирающем от голода.
«Мастера одной из типографий, Богданов, Калугин, Черепанов и Семенов, пользуясь отсутствием надлежащего контроля над уничтожением лишних и бракованных экземпляров, похитили 400 комплектов продовольственных карточек…»
«Кассир-инкассатор счетной конторы номер 9, Василеостровского района, Евтеев, организовал преступную группировку из семи человек и похитил только за четыре месяца 1944 года 264 комплекта продовольственных карточек, включая в списки умерших и эвакуированных граждан».
«Управхоз домохозяйства Петроградского района присвоил…»
«Группа мошенников отдела торговли Выборгского райпищеторга пустила в оборот…»
Маша перестала записывать, лишь пробегала глазами бесконечную сводку осажденного города. Все преступления были связаны с Его Величеством Голодом. Но это было не то, что она искала. Близко, но не оно.
Как вдруг: «Помощник Первого секретаря горкома А. Кузнецова, Н. Дмитриев несут личную ответственность перед Смольным за создание специальных отрядов, борющихся с каннибализмом…» Маша замерла, вспомнив. Подвал дома на канале Грибоедова. Подвал, где нашли в 1959-м труп ребенка. Как кричала и рвалась туда Ксения Лазаревна, – рассказывала Маше Тамара Бенидзе. А потом выяснилось, что это мальчишеский скелет. Мальчик, а не девочка. Девочка. Пропавшая внучка.
Андрей
– Но вы же взрослый человек и сами понимаете… – вздохнул сидящий напротив плечистый мужчина. Бековский Павел Николаевич. Про таких говорят – «хорошо сохранился». И правда хорошо – военная выправка, прямой взгляд голубых глаз, гладкая кожа, а седые виски его только красили. Почему-то Андрей чувствовал себя неуютно в присутствии этого, как тот представился, «военного историка». Но ради Маши он готов был привести в движение любые свои связи и даже – вытерпеть общение с неприятными типом. Маша вышла на след.
– Точнее, пустоту, – поправилась она вчера по телефону. – Такую, знаешь, знакомую, гулкую. И на хорошую тему.
Андрей вздохнул:
– Какую на этот раз?
– Каннибализм, – негромко произнесла Маша в трубку, а он подавился чаем. Откашлявшись (Маша терпеливо пережидала), вытер рукой рот.
– Что? – он все еще надеялся, что ему послышалось. Но нет. Не послышалось. Документы по этой теме засекречены – открыта только часть архива. Та, что с военных дней отсутствует в свободном доступе, перевезена в Москву и хранится в Центральном архиве ФСБ на Лубянке.
Вот почему сейчас Андрей сидел напротив ухоженного мужчины средних лет, спокойно объясняющего ему, что в свете общей «героизации» Великой Отечественной правда никому не нужна. Да и вообще – когда она была нужна, эта правда? И знаете почему?
– Потому что правдивая история – это дань уважения своим гражданам? – сощурился Андрей.
– Кхм, примерно так, – кивнул Бековский. – Итак, про правду. Блокадники ее знали, конечно. Но говорить и вспоминать о пережитом опыте, который в свете послевоенных лет казался фантасмагорическим кошмаром, не хотели. А их дети, а теперь уже и внуки, правнуки живут по советским пропагандистским картинкам.
Они помолчали – два умных человека, понимающих «что к чему».
– Но ведь, если на чистоту, для НИХ не людоедство было самым страшным, – не уточняя, кто такие «ОНИ», пояснил Павел Николаевич.
– Что же может быть страшнее? – искренне удивился Андрей.
Бековский хмыкнул.
– Страшна была та ненависть, на которую были способны обессилевшие люди. Это называлось «отрицательными настроениями». Граждане за время советской власти привыкли к своему полному слиянию с государством, к его отеческой заботе. Отучились от какой-либо экономической самостоятельности. А уж тем более в условиях блокады! И вот, эти люди вдруг почувствовали себя сиротами, потому что поняли, что государству на них глубоко наплевать. Оно использовало оголодавших людей, пока те еще были способны работать, бодрило очередной дозой бравурной пропаганды, бросало ничтожный паек. А потом спокойно наблюдало, как маленький человек умирает от голода.
– Что ж, маленького человека можно понять, – усмехнулся Андрей, чувствуя себя все более неуютно. – Из партийного начальства, насколько я знаю, никто не умирал.
– Не умирал, – мягко согласился с ним Бековский. – Но могли. И не от голода, а от голодных бунтов. Их и боялись, перлюстрируя почту. С этой же целью и вылавливали в самые лютые, блокадные дни по доносам стукачей честных людей, смевших вести недозволенные речи, и отвозили умирать в Кресты.
– А людоеды?
– А что – людоеды? – пожал плечами Павел Николаевич. – Каннибализм – это нормальная практика в массовый голод. Вспомните Голодомор на Украине в 30-е, голодающих Поволжья в 20-х, Великий китайский голод во времена Мао Цзедуна, а Северная Корея, уже в 90-е? Думаете, там обошлось без людоедов?! Бог мой, да об этом и в летописях древнерусских писали, и в Европе случалось сплошь и рядом, когда осаждали тот или иной город. А крестоносцы?
– Давайте все же ближе к теме, – попросил его Андрей.
– Пожалуйста. Блокадный Ленинград – один из редких примеров массового голода, где каннибализм не получил широкого распространения. А этого можно было ожидать, исходя из количества заключенных в кольцо жителей и из протяженности блокады – почти 900 дней. Да, были люди – чаще всего просто сошедшие с ума неграмотные женщины, жившие на окраинах, рядом с кладбищами. Мечущиеся в поисках протеиновой пищи для своих детей. Вы поймите, ведь трупы лежали повсюду: обернутые в простыни, оставленные на лестницах, на улицах. Они постоянно попадались на глаза, были в «зоне доступа», и это провоцировало психически слабых людей на…
– То есть речь не шла об убийствах с целью каннибализма? – перебил его Андрей.
Собеседник его помолчал. Постучал кончиками пальцев по полированной столешнице. Поднял глаза на Андрея:
– Конечно, были и такие. Существовали банды, чаще всего их расстреливали на месте, без суда и следствия, с полной конфискацией имущества. Члены банд завлекали ослабевших граждан под предлогом обмена на продукты в свои квартиры, воровали детей.
– Вот, – кивнул Андрей, – с этого момента поподробнее, пожалуйста.
– Поподробнее я не хотел бы, – Бековский пододвинул к Андрею тоненькую бумажную папку. – Вот тут собраны интересующие вас докладные, справки, фотографии тех, на кого все-таки завели дела. А я, пожалуй, оставлю вас на полчаса, кхм, для вашего же удобства.
Андрей вздохнул с облегчением, едва за Бековским закрылась дверь, развязал завязки на анонимной папке. На секунду замер, прежде чем ее открыть: ужасно захотелось покурить. Но курить здесь было нельзя.
Сделать это получилось, только выйдя на улицу. Там же удалось и продышаться: загазованный воздух столицы показался ему наполненным океанской свежестью. Ту пару часов, что Андрей провел над старыми документами, он старался не дышать.
Выкурив половину сигареты, Андрей набрал Машин номер.
– Есть новости? – Машин голос был сосредоточен, но из него, слава богу, совсем исчезла та неловкость, которая так мучила их в последнее время. И Андрей впервые порадовался, что взялся помогать ей в новом деле. Работа. Как всегда, их отношения спасала работа.
– Мне кажется, я нашел его, – сказал он.
Маша
Они сбегали, конечно. Грех было не сбежать им, отъевшимся – еще как отъевшимся! – от своих немощных голодных преследователей. Их вели на расстрел – неясно, почему не сделали это на месте. Может, имелись свидетели из женщин и детей. Не хотели при них. Вывели, связанных, на лестничную площадку. Потопали вниз по обледенелым ступеням. Маша посмотрела указанный в докладной записке, выведенный старомодным, с завитушками, почерком, адрес. Малая Охта. Забила адрес в Гугле – боже мой, как пересекаются эпохи – сейчас там новостройки класса люкс с видом на воду, раньше же набережную окаймляли сталинские ансамблевые корпуса – длиннющие здания, ряды колонн и огромных окон. Массовая жилая застройка для рабочих Невской заставы. Частично сохранившиеся, а большей частью – разрушенные во время бомбежек дома. Нева совсем рядом, но измученным голодом людям трупы не дотащить и туда. Нет уж, пусть дойдут до реки сами. Там и расстреляем. Скинем людоедов с набережной вниз – пусть унесет с половодьем, и дело с концом. Вот о чем думали уставшие и уже ничему не удивляющиеся милиционеры. Но все случилось иначе. Шипитько, Антонова, Ковалев и последний – Супаревич, молодой мужчина с ясным и круглым, как с советских плакатов, лицом, как раз выходили через высоченную арку в сопровождении двух милиционеров. Попадая в пространство арки, ледяной невский ветер дул с утроенной силой, сбивал с ног. И тут: «Супаревич толкнул лейтенанта Аронова и бросился в сторону проспекта. Не имея возможности оставить арестованных Шипитько, Антонову и Ковалева, я отправил в погоню за преступником лейтенанта Аронова, но после падения он стал припадать на одну ногу. Физически крепкий преступник вскоре скрылся из виду». Расстреляв тех, кто не смог убежать, милиционеры вернулись в квартиру, которую каннибалы выбрали своим штабом, произвели обыск – там и нашли документы на имя Супаревича, объявили в розыск. Вот она лежит перед Машей, та военная листовка. «Внимание! Разыскивается опасный преступник. Рост: 164 сантиметра, глаза светлые, лицо круглое, волосы прямые, короткие, шатен, губы тонкие. Возраст: 24 года. Особые приметы: нет». Маша вздохнула. Какие там приметы! Что они успели рассмотреть в той страшной темной квартире: окна, выбитые артобстрелами, заложены мешками или фанерой, электричества нет? И потом – за те десять минут, пока выходили со двора на набережную, где гулял сквозняком злой январский ветер?! И, боже мой, кто в осажденном, занятом вопросом выживания городе имел силы искать преступника, пусть даже и «опасного»? Но фотография на листовке, взятая с паспорта Супаревича, где ему не больше семнадцати – лопоухий юнец, по-детски пухлые щеки… Из этой фотографии можно было кое-что извлечь.
– Понял я, – вздохнул Андрей, услышав ее просьбу. – Пойду найду Саню. Объясню, что просьба – твоя.
– Мне нужно несколько вариантов, понимаешь? – извиняющимся тоном продолжила Маша. – Старение происходит по-разному, у каждого – свой морфотип. Кто-то раздается лицом вширь, глаза заплывают, появляется второй подбородок. Кто-то – наоборот, с возрастом теряет жировую прослойку на лице. Скулы выходят на поверхность, возникают круги под глазами, лицо как бы высыхает. Лысина, опять же: либо на затылке, либо увеличивающие лоб залысины. То есть мне недостаточно, чтобы он скачал дурацкую программку из Интернета с однотипным фильтром, понимаешь?
– Ты и правда думаешь, что Саня бы до этого опустился? – хмыкнул Андрей.
Маша улыбнулась: конечно, нет. Пора избавляться от манеры контролировать профессионалов.
– Хороший капитан. За мной тоже ходил – это когда Аршинин пропал. Я было решила, что нравлюсь ему как женщина. Улыбалась, как дура, блузку с воланом пошила из старого платья крепдешинового. А капитан, видать, рассчитывал, что я к мужу его приведу – в тайное, значит, логово. А я повертелась перед ним, повертелась, а потом нашла себе Носова, – она расхохоталась. Когда мать смеялась, голос ее звучал как в молодости – серебряным колокольчиком. Он на секунду будто окунулся в детство – не на этот ли смех запал его отчим? Но тут она сложила из толстых пальцев объемистую фигу: – Ничего он от меня не получил, ни-че-го.
Он с усмешкой взглянул на мать: вот ведь – не отца же она, в самом деле, защищала, ведь и не любила его, судя по всему, по-настоящему. Но обида полувековой давности жгла сердце – как это тот капитанишко посмел не отреагировать на ее женские чары?!
– А старуха – откуда в этой истории появилась старуха? – решил он все-таки поставить точки над «i».
– А она-то тут с какого боку? – искренне удивилась мать. Он внимательно на нее посмотрел: вроде не врет.
– Аллочку (черт, он так и не смог избавиться от этой манеры называть ее ласкательным, детским именем) вызывали уже в Большой дом. После того как твой незадачливый капитан передал им всю информацию и получил по голове за то, что не побежал с ней к гэбистам раньше, упустив военного преступника, они нашли в регистрационной книге запись: старуха из вашей коммуналки приходила на Литейный. Прождала следователя около часа, а когда тот пришел, сказала, что плохо себя чувствует и зайдет попозже. Тогда этому никто не придал значения, но…
– Да сдрейфила она, – устало сказала мать. – Вот и все.
«Вполне может быть, – подумал он. – А может, так ненавидела Комитет и комитетчиков, что не решилась доверить им свою тайну».
– А ты? – вдруг совсем тихо произнесла мать, и он насторожился – такой вкрадчивый голос был у нее редкостью.
– Что – я? – нахмурился он.
– Ты Аллочку – сам?
Он похолодел, преодолевая себя, поднял глаза и заглянул в ее глаза: одно дело – древняя тайна, которая сейчас заинтересует только журналистов, работающих с черным пиаром. А другое – собственная дочь, кровиночка. Хватит ли тут сдерживающих элементов в виде угрозы государственного дома престарелых?
– Са-а-ам, – не дождавшись ответа, протянула мать. И он увидел, как некогда красивые губы пошевелились и сложились в легкую улыбку. – Так я и знала.
Он замер. А потом начал говорить. Медленно, чтобы у нее было время подумать.
– Хотел тебя, кстати, предупредить. Все деньги я завещал благотворительным фондам. Неплохой пиар, согласись… Так вот: что бы со мной ни случилось… Попади я в тюрьму, умри – тебе не достанется ничего. Ты сама знаешь, что это значит.
Ни один мускул не дрогнул в материном лице. Оно оставалось спокойным, умиротворенным.
– Правильно сделал, – она чуть качнулась в своем удобном кресле-качалке в стиле ретро. Будто кивнула головой. И хотя этот ответ мог означать согласие с его идеями благотворительности, но он понял: мать поддержала его совсем в другом решении.
А он снова стал дышать и впервые подумал, что, пожалуй, его родители стоили друг друга.
Маша
Все самое страшное в этом городе завязано на 900 днях. Как же она раньше не догадалась? Бабка говорила ей: в блокаду я окончательно стала атеисткой. Многие люди перестали верить. Невозможно верить в Бога, который допустил такое. Подобные испытания калечат дух, даже если ты смог преодолеть страх и голод, голод и страх. Пусть ты никого не предал, даже себя. А истории героизма, так уж повелось, всегда соседствуют с историями человеческой низости, будто людская природа не терпит перекоса в одну сторону и требует обязательного равновесия плюса и минуса.
В блокаду милиция была перегружена работой – Маша часами читала, читала, читала отчеты и сводки. И не было им конца. Существовало три основных направления: поддержание общественного порядка, работа в системе МПВО (местной противовоздушной обороне) и борьба с уголовными преступлениями. В школах и домохозяйствах создавались группы. Бригадмил, добровольцы-общественники. Граждане от 16 и до 60 учились обращаться с оружием. Улицы патрулировали, предприятия, занятые в военной промышленности, охраняли с особенным тщанием. Вокруг города с началом войны была создана заградительная линия из личного состава милиции с контрольно-пропускными постами. Шпионов было не так много, как их представляла помешанная на шпиономании пропаганда, но и у немецкой, и у финской разведок существовала своя сеть агентуры в городе. Фашистские ракетчики подавали световые сигналы с чердаков и крыш, из окон пустующих квартир, указывая самолетам цели для бомбометания. Активизировались и распространители вражеских листовок. В город устремился целый поток людей с оккупированных территорий: Прибалтики, Карелии, Ленобласти. И вместе с эвакуированными в самом начале войны в Ленинград просочились преступники всех мастей: часть из них была освобождена из прифронтовых лагерей и тюрем и использовалась немцами в своих целях. Эвакуация, начавшаяся на крупных предприятиях, порождала панику, многие из заводского начальства нагревали руки на «хищении социалистической собственности» – речь шла об огромных по тем временам суммах. Другие, уверенные, что скоро немцы войдут в город, срочно скупали драгметаллы и валюту – на миллионы рублей. Плюс – предметы первой необходимости: керосин, мыло. И продукты, с целью спекуляции, – еще до того, как сомкнулось кольцо блокады, задолго до начала голода… В середине июля 41-го была введена карточная система – и поднялась уже новая волна злоупотреблений на местах – сокрытие товаров от переучета и присвоение неучтенных продуктов. Маша ошарашенно вчитывалась в цифры: Ждановский, Петроградский, Красногвардейский райпищеторги… По всему городу началась эпидемия воровства. Воровства, ставшего прелюдией разбоя уже в блокадные дни. Стихийно возникавшие грабительские группировки нападали на машины с хлебом, на булочные. Милиционеры, сотрудники УГРО, сами с прозрачными от истощения лицами и распухшими от голода ногами умудрялись ловить грабителей. И, по законам военного времени, просто отстреливали, как бешеных собак, без суда и следствия. Впрочем, как отмечалось даже на сухих страницах официальных документов, часто воры не были «чуждым нашему народу элементом», а просто доведенными до предела людьми, с «поплывшей» от голода и отчаяния психикой. Отчаяние – спутница безумия… Читая бесстрастную сводку блокадных событий, продолжая делать записи своим ровным почерком отличницы, Маша чувствовала, как смыкается в беззвучном рыдании горло. Маленькая Любочка представлялась ей и она сама – в описываемых обстоятельствах. Бабка ее – выдержала, выдюжила. А она? Смогла бы? И снова отвечала себе – нет. Ее психика сделана не из таких крепких материй. Любочкина же душа виделась Маше сотканной из волшебных эльфийских металлов серебристой кольчугой. Тонкой и прочной, неподвластной ни сказочным стреле и мечу, ни реальным ужасам военного времени. Любочкино неистощимое чувство юмора, ирония, оптимизм… «Боже мой, – думала Маша, – какой силой надо обладать, как дорого он дался людям того поколения, этот оптимизм».
И продолжала читать… Убийцы, воры, спекулянты, мародеры. Вся нечисть, поднявшаяся в затемненном – будто просто бесконечных зимних ночей недостаточно – городе. Окруженном черной ратью. Умирающем от голода.
«Мастера одной из типографий, Богданов, Калугин, Черепанов и Семенов, пользуясь отсутствием надлежащего контроля над уничтожением лишних и бракованных экземпляров, похитили 400 комплектов продовольственных карточек…»
«Кассир-инкассатор счетной конторы номер 9, Василеостровского района, Евтеев, организовал преступную группировку из семи человек и похитил только за четыре месяца 1944 года 264 комплекта продовольственных карточек, включая в списки умерших и эвакуированных граждан».
«Управхоз домохозяйства Петроградского района присвоил…»
«Группа мошенников отдела торговли Выборгского райпищеторга пустила в оборот…»
Маша перестала записывать, лишь пробегала глазами бесконечную сводку осажденного города. Все преступления были связаны с Его Величеством Голодом. Но это было не то, что она искала. Близко, но не оно.
Как вдруг: «Помощник Первого секретаря горкома А. Кузнецова, Н. Дмитриев несут личную ответственность перед Смольным за создание специальных отрядов, борющихся с каннибализмом…» Маша замерла, вспомнив. Подвал дома на канале Грибоедова. Подвал, где нашли в 1959-м труп ребенка. Как кричала и рвалась туда Ксения Лазаревна, – рассказывала Маше Тамара Бенидзе. А потом выяснилось, что это мальчишеский скелет. Мальчик, а не девочка. Девочка. Пропавшая внучка.
Андрей
– Но вы же взрослый человек и сами понимаете… – вздохнул сидящий напротив плечистый мужчина. Бековский Павел Николаевич. Про таких говорят – «хорошо сохранился». И правда хорошо – военная выправка, прямой взгляд голубых глаз, гладкая кожа, а седые виски его только красили. Почему-то Андрей чувствовал себя неуютно в присутствии этого, как тот представился, «военного историка». Но ради Маши он готов был привести в движение любые свои связи и даже – вытерпеть общение с неприятными типом. Маша вышла на след.
– Точнее, пустоту, – поправилась она вчера по телефону. – Такую, знаешь, знакомую, гулкую. И на хорошую тему.
Андрей вздохнул:
– Какую на этот раз?
– Каннибализм, – негромко произнесла Маша в трубку, а он подавился чаем. Откашлявшись (Маша терпеливо пережидала), вытер рукой рот.
– Что? – он все еще надеялся, что ему послышалось. Но нет. Не послышалось. Документы по этой теме засекречены – открыта только часть архива. Та, что с военных дней отсутствует в свободном доступе, перевезена в Москву и хранится в Центральном архиве ФСБ на Лубянке.
Вот почему сейчас Андрей сидел напротив ухоженного мужчины средних лет, спокойно объясняющего ему, что в свете общей «героизации» Великой Отечественной правда никому не нужна. Да и вообще – когда она была нужна, эта правда? И знаете почему?
– Потому что правдивая история – это дань уважения своим гражданам? – сощурился Андрей.
– Кхм, примерно так, – кивнул Бековский. – Итак, про правду. Блокадники ее знали, конечно. Но говорить и вспоминать о пережитом опыте, который в свете послевоенных лет казался фантасмагорическим кошмаром, не хотели. А их дети, а теперь уже и внуки, правнуки живут по советским пропагандистским картинкам.
Они помолчали – два умных человека, понимающих «что к чему».
– Но ведь, если на чистоту, для НИХ не людоедство было самым страшным, – не уточняя, кто такие «ОНИ», пояснил Павел Николаевич.
– Что же может быть страшнее? – искренне удивился Андрей.
Бековский хмыкнул.
– Страшна была та ненависть, на которую были способны обессилевшие люди. Это называлось «отрицательными настроениями». Граждане за время советской власти привыкли к своему полному слиянию с государством, к его отеческой заботе. Отучились от какой-либо экономической самостоятельности. А уж тем более в условиях блокады! И вот, эти люди вдруг почувствовали себя сиротами, потому что поняли, что государству на них глубоко наплевать. Оно использовало оголодавших людей, пока те еще были способны работать, бодрило очередной дозой бравурной пропаганды, бросало ничтожный паек. А потом спокойно наблюдало, как маленький человек умирает от голода.
– Что ж, маленького человека можно понять, – усмехнулся Андрей, чувствуя себя все более неуютно. – Из партийного начальства, насколько я знаю, никто не умирал.
– Не умирал, – мягко согласился с ним Бековский. – Но могли. И не от голода, а от голодных бунтов. Их и боялись, перлюстрируя почту. С этой же целью и вылавливали в самые лютые, блокадные дни по доносам стукачей честных людей, смевших вести недозволенные речи, и отвозили умирать в Кресты.
– А людоеды?
– А что – людоеды? – пожал плечами Павел Николаевич. – Каннибализм – это нормальная практика в массовый голод. Вспомните Голодомор на Украине в 30-е, голодающих Поволжья в 20-х, Великий китайский голод во времена Мао Цзедуна, а Северная Корея, уже в 90-е? Думаете, там обошлось без людоедов?! Бог мой, да об этом и в летописях древнерусских писали, и в Европе случалось сплошь и рядом, когда осаждали тот или иной город. А крестоносцы?
– Давайте все же ближе к теме, – попросил его Андрей.
– Пожалуйста. Блокадный Ленинград – один из редких примеров массового голода, где каннибализм не получил широкого распространения. А этого можно было ожидать, исходя из количества заключенных в кольцо жителей и из протяженности блокады – почти 900 дней. Да, были люди – чаще всего просто сошедшие с ума неграмотные женщины, жившие на окраинах, рядом с кладбищами. Мечущиеся в поисках протеиновой пищи для своих детей. Вы поймите, ведь трупы лежали повсюду: обернутые в простыни, оставленные на лестницах, на улицах. Они постоянно попадались на глаза, были в «зоне доступа», и это провоцировало психически слабых людей на…
– То есть речь не шла об убийствах с целью каннибализма? – перебил его Андрей.
Собеседник его помолчал. Постучал кончиками пальцев по полированной столешнице. Поднял глаза на Андрея:
– Конечно, были и такие. Существовали банды, чаще всего их расстреливали на месте, без суда и следствия, с полной конфискацией имущества. Члены банд завлекали ослабевших граждан под предлогом обмена на продукты в свои квартиры, воровали детей.
– Вот, – кивнул Андрей, – с этого момента поподробнее, пожалуйста.
– Поподробнее я не хотел бы, – Бековский пододвинул к Андрею тоненькую бумажную папку. – Вот тут собраны интересующие вас докладные, справки, фотографии тех, на кого все-таки завели дела. А я, пожалуй, оставлю вас на полчаса, кхм, для вашего же удобства.
Андрей вздохнул с облегчением, едва за Бековским закрылась дверь, развязал завязки на анонимной папке. На секунду замер, прежде чем ее открыть: ужасно захотелось покурить. Но курить здесь было нельзя.
Сделать это получилось, только выйдя на улицу. Там же удалось и продышаться: загазованный воздух столицы показался ему наполненным океанской свежестью. Ту пару часов, что Андрей провел над старыми документами, он старался не дышать.
Выкурив половину сигареты, Андрей набрал Машин номер.
– Есть новости? – Машин голос был сосредоточен, но из него, слава богу, совсем исчезла та неловкость, которая так мучила их в последнее время. И Андрей впервые порадовался, что взялся помогать ей в новом деле. Работа. Как всегда, их отношения спасала работа.
– Мне кажется, я нашел его, – сказал он.
Маша
Они сбегали, конечно. Грех было не сбежать им, отъевшимся – еще как отъевшимся! – от своих немощных голодных преследователей. Их вели на расстрел – неясно, почему не сделали это на месте. Может, имелись свидетели из женщин и детей. Не хотели при них. Вывели, связанных, на лестничную площадку. Потопали вниз по обледенелым ступеням. Маша посмотрела указанный в докладной записке, выведенный старомодным, с завитушками, почерком, адрес. Малая Охта. Забила адрес в Гугле – боже мой, как пересекаются эпохи – сейчас там новостройки класса люкс с видом на воду, раньше же набережную окаймляли сталинские ансамблевые корпуса – длиннющие здания, ряды колонн и огромных окон. Массовая жилая застройка для рабочих Невской заставы. Частично сохранившиеся, а большей частью – разрушенные во время бомбежек дома. Нева совсем рядом, но измученным голодом людям трупы не дотащить и туда. Нет уж, пусть дойдут до реки сами. Там и расстреляем. Скинем людоедов с набережной вниз – пусть унесет с половодьем, и дело с концом. Вот о чем думали уставшие и уже ничему не удивляющиеся милиционеры. Но все случилось иначе. Шипитько, Антонова, Ковалев и последний – Супаревич, молодой мужчина с ясным и круглым, как с советских плакатов, лицом, как раз выходили через высоченную арку в сопровождении двух милиционеров. Попадая в пространство арки, ледяной невский ветер дул с утроенной силой, сбивал с ног. И тут: «Супаревич толкнул лейтенанта Аронова и бросился в сторону проспекта. Не имея возможности оставить арестованных Шипитько, Антонову и Ковалева, я отправил в погоню за преступником лейтенанта Аронова, но после падения он стал припадать на одну ногу. Физически крепкий преступник вскоре скрылся из виду». Расстреляв тех, кто не смог убежать, милиционеры вернулись в квартиру, которую каннибалы выбрали своим штабом, произвели обыск – там и нашли документы на имя Супаревича, объявили в розыск. Вот она лежит перед Машей, та военная листовка. «Внимание! Разыскивается опасный преступник. Рост: 164 сантиметра, глаза светлые, лицо круглое, волосы прямые, короткие, шатен, губы тонкие. Возраст: 24 года. Особые приметы: нет». Маша вздохнула. Какие там приметы! Что они успели рассмотреть в той страшной темной квартире: окна, выбитые артобстрелами, заложены мешками или фанерой, электричества нет? И потом – за те десять минут, пока выходили со двора на набережную, где гулял сквозняком злой январский ветер?! И, боже мой, кто в осажденном, занятом вопросом выживания городе имел силы искать преступника, пусть даже и «опасного»? Но фотография на листовке, взятая с паспорта Супаревича, где ему не больше семнадцати – лопоухий юнец, по-детски пухлые щеки… Из этой фотографии можно было кое-что извлечь.
– Понял я, – вздохнул Андрей, услышав ее просьбу. – Пойду найду Саню. Объясню, что просьба – твоя.
– Мне нужно несколько вариантов, понимаешь? – извиняющимся тоном продолжила Маша. – Старение происходит по-разному, у каждого – свой морфотип. Кто-то раздается лицом вширь, глаза заплывают, появляется второй подбородок. Кто-то – наоборот, с возрастом теряет жировую прослойку на лице. Скулы выходят на поверхность, возникают круги под глазами, лицо как бы высыхает. Лысина, опять же: либо на затылке, либо увеличивающие лоб залысины. То есть мне недостаточно, чтобы он скачал дурацкую программку из Интернета с однотипным фильтром, понимаешь?
– Ты и правда думаешь, что Саня бы до этого опустился? – хмыкнул Андрей.
Маша улыбнулась: конечно, нет. Пора избавляться от манеры контролировать профессионалов.