Тени старой квартиры
Часть 26 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Все, – повернулся он к ним. – Готово. Теперь выберем режим съемки «макро» и станем прокручивать вашу пленку кадр за кадром, снимая на фотоаппарат. Делов на десять минут максимум, девочки.
«Девочки» переглянулись и кивнули. Отчим оказался прав: если не через десять, то через двадцать минут все фотографии оказались загруженными в Машин лэптоп. Но в виде негативов.
– Фотошоп имеется? – крякнул Юрий Антонович, ставя ноутбук себе на колени.
Маша быстро нашла программу и наблюдала из-за его плеча, как Ксюшин отчим сначала отрезал от кадра все лишнее, а потом перевел негативы в черно-белые позитивы.
Один за другим рождались на экране картинки «коммунальной» жизни: играющие в футбол мальчишки, дворник в белом фартуке метет двор, пенсионеры в шляпах, между ними – шахматная доска, выставленное на подоконник первого этажа радио, мужчины собрались под окном – слушают трансляцию футбола…
– Что это? – Маша остановила руку Юрия Антоновича.
– Где? – не понял он.
– Вон там, смотрите, слева от скамейки.
– Да окошко какое-то подвальное, – недовольный, что его прервали, Юрий Антонович откинулся на спинку стула.
– А давайте мы его увеличим, – попросила Маша.
– Ну, давайте, – послушно покликал на плюсик с лупой Ксюшин отчим.
– Ты видишь это? – повернулась Маша к замершей Ксении.
– Вижу, – в наступившей тишине Ксения дернула горлом, сглотнув слюну.
– А кто это? – нахмурился Юрий Антонович и еще раз нажал на увеличение.
Теперь весь экран был заполнен черным провалом подвального окна. А в левом нижнем углу его зияла чья-то голова с пустыми глазницами. Пустыми, но невозможным образом уставившимися прямо в объектив юного фотографа.
Колька. 1959 г.
Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй!
Из детских дразнилок
Скучно стало в квартире. Ну, вот правда! Раньше все собирались на кухне, давали детям попробовать вкусности, а Тома залезала на подоконник и вышивала – это если вдруг к тете Лали заходила клиентка на примерку и ей деться было некуда. Тетя Вера, учительница, помогала разучивать стихотворения – с ней все было проще, потому что она разбивала его на рифмы: чудесный – прелестный, взоры – Авроры. Иногда, распеваясь, входил дядя Заза: «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей кислЫе щи!» И все смеялись. А теперь Пироговы не зазывают к себе даже посмотреть телемост с Таллином, постановку «Когда горит сердце».
– Навязываться не будем, – спокойно говорит брат. – Не зовут – и не зовут. Имеют право.
– А мы скоро купим телеприемник? – канючу я. – Я в «Огоньке» видел фото с американской выставки в Сокольниках – там штук двадцать моделей! А у нас новый «Темп-2» вышел. Деревянный, полированный. И ловит пять каналов!
– Скоро, – бросает брат, проводив взглядом только одного человека в нашей коммуналке, который не изменился, – тетю Зину. Тетя Зина выходит в китайском халате с драконами из комнаты и не спеша направляется в ванную. Золотые хвосты драконов извиваются от спины к ногам, и Лешка, кажется, совершенно заворожен этим волнообразным движением.
– Привет, Леш. Привет, Коля, – говорит она, и я понимаю, что нет – и она изменилась. Раньше тетя Зина нам только кивала. И то – не каждый день. Приятно.
А вот все остальные изменения – ну, просто из рук вон. Сам слышал: тетя Галя обвинила тетю Лали в воровстве, мол, тетя Лали из каких-то там обрезков с тети-Галиной юбки сшила мне крест на костюме мушкетера. А что ей с этих обрезков? Тетя Лали в ответ сказала, что, если бы тетя Галя не торговалась с нашей чухонской молочницей, она бы до сих пор нам носила деревенские молоко с творогом. И так раскричались, я думал, в домовой комитет жаловаться пойдут. Но нет – дядя Пирогов тихо с тетей Галей переговорил в комнате, после чего она почти перестала появляться на кухне. Теперь там толчется этот мерзкий Мишка – в комнате ему не очень-то и рады, но он, гад, глаз не спускает с Тамары. А она его боится, я ж вижу! И тоже запирается у себя.
– Слыхал, у Томки жених есть в Грузии, – сказал я однажды Лерке, так, чтобы эта каланча услышала. – Мандарины продает.
– Очумел? Она ж маленькая еще, – удивился Лерка.
– У них заранее все, – поясняю я.
– Как у королей?
– Ну. Один раз договариваются, потом не суйся – ножичком порежут и обратно в свою Грузию укатят, ага, – говорю я громким шепотом и наблюдаю, как Мишка, переместив спичку из одного конца сморщенных в ухмылке губ в другой, засвистел футбольный марш.
Лерка пожимает плечами – мол, ему это неинтересно. У него сейчас одни марки на уме. И еще, конечно, «Три мушкетера» – это у нас просто самая главная книга. На нее в школьной и районной библиотеке очередища… Половина мальчишек во дворе уже ее проглотила, а другая половина, открыв рот, слушает тех, кто прочел.
– Защищайся, презренный!
– Смерть гвардейцам кардинала!
– На абордаж!
Из толстой проволоки получаются отличные шпаги – кончик только загнуть, а то поранишься (правда, Витька из двадцатой квартиры его, наоборот, напильником точит, чтобы, значит, все было по-настоящему). Можно залезть в подвал и там, в полутьме, между дровами и рухлядью, резко делать выпад из-за угла или, балансируя на поленнице: вжиг-вжиг-вжиг! – сражаться с англичанами. Вот и сейчас мы слышим, как со двора, закинув голову в облезшей ушанке и сложив рупором красные от мороза ладони, нас зовет Витька:
– Айда во двор!
Мы с Леркой переглядываемся, а потом одновременно, сталкиваясь в дверях, бежим в прихожую, натягиваем польта, на ходу на лестнице обматываемся шарфами и нахлобучиваем шапки. Витька ждет нас перед заколоченным окном в подвал – руки в карманах, рожа начищена «лиговскими».
– Все, – говорит Витька, ловко сбрасывая на снег соплю из-под носа. – Амба! Конец им! Своих с Сенной соберу, и стыкнемся!
Мы с Леркой молчим – нас на межрайонные драки не берут, малы еще.
– Все Бергман, холера! – продолжает обиженный монолог Витька. Бергман – из «лиговских», дрался, как бешеный. – Жид, по веревочке бежит! – обиженно сплевывает он, пролезая в подвал. А я смотрю на Лерку и вижу, как тот вдруг залился красной краской.
– Ты чего? – спрашиваю я.
Но Лерка только мотает головой и спускается вслед за Витькой.
– Слыхали, – говорит он, отряхивая штаны от подвальной пыли. – В этом году каждую минуту входит в строй один пятиэтажный дом! Ежедневно в свои квартиры вселяются двадцать тысяч человек!
Леркин папа слушает без остановки радио – вот Лерка иногда и шпарит, что твой диктор.
– Скоро и до нас дойдет, – говорит он уверенно, с опаской оглядываясь по сторонам. – А старые дома, вроде нашего, разрушат.
– Может, и хорошо, что разрушат, – почему-то ежится Витька. – Я тут, ребят, такое видел! Жуть!
– Что?! – вытаращиваем мы глаза, оглядывая полупустой подвал.
– Сейчас покажу, – внушительно говорит Витька. – Только уговор, мелюзга, – не вопить!
Мы небрежно пожимаем плечами, не обижаясь на «мелюзгу», ждем.
– Ладно, – сглатывает Витька. – Пошли.
Он ведет нас в глубь подвала – мы перелезаем через чью-то ржавую постель, тюки с тряпьем, доски, гнутые велосипедные колеса…
– Здесь, – уверенно говорит Витька.
Мы вытаращиваем глаза: сломанные ящики, рваные матрацы – вата торчит наружу.
– Помогайте! – пыхтит Витька, отодвигая от стенки в углу какую-то древнюю рухлядь. – Что встали?
Мы с Леркой бросаемся помогать – втроем дело идет споро, как на субботнике, мы по-молодецки ухаем, отбрасывая в сторону старые рамы, железки и связки пожелтевших журналов. Как вдруг Лерка, нагнувшись, чтобы схватить следующую порцию мусора, открывает рот, пытаясь вздохнуть, как вытащенная на берег уклейка, делает шаг назад и падает спиной в только что отброшенный утиль.
– А-а-а-а! – начинает хрипло кричать он, а Витька с мрачным лицом встряхивает его за воротник пальто и закрывает ему рот грязной ладонью.
– Замолкни! – шипит он.
А я наконец решаюсь сделать несколько шагов вперед и взглянуть туда, в темный угол.
Там, прямо в земляной пыли, белеет округлая кость. Зияют глазницы, пустой нос кажется курносым, ухмыляется челюсть, прижатая к плечу, – кажется, скелет заснул, пригревшись под подвальным старьем.
– Это не настоящий! – дрожащим голосом говорю я.
Витька сглатывает, не способный отвести глаз от полой грудной клетки.
– Думаешь? – говорит он с надеждой. Он отпускает Лерку, тот вытирает рот, кривится, но не торопится встать, чтобы снова взглянуть на череп.
– Он маленький, – говорю я. – Таких не бывает. Он, наверное, – я на секунду задумываюсь, вспоминая слово, – анатомический. Для студентов. Врачей.
Витькино лицо оживляется:
– Чума! Надо пацанов попугать!
Лерка криво улыбается – он уже достаточно испуган.
Возвращаемся мы из подвала тем же путем. Витька тараторит без остановки – в голове у него уже тысяча идей, что можно сделать с «черепушкой»: положить в авоську и ради такого дела не ехать на колбасе, а зайти в трамвай: «Ой, вы билетик не передадите, а то у меня руки заняты…» Или просто – выставить в окно подвала и ждать, пока кто-нибудь увидит… Я уже было открываю рот, чтобы сказать, что на всякий случай можно показать «черепушку» участковому, но не хочу снова говорить о страшилках и думать о скелете в подвале как о настоящем.
И только засыпая, под скороговорку радио Пироговых за стенкой: «…Театр имени Пушкина, спектакль «Они знали Маяковского». В главной роли лауреат Сталинской премии, народный артист СССР Николай Черкасов», я подумал: ведь у меня тоже маленькая голова, меньше, чем у взрослых. А что, если тот скелет в подвале – никакое не анатомическое пособие? Что, если это скелет ребенка?
«Девочки» переглянулись и кивнули. Отчим оказался прав: если не через десять, то через двадцать минут все фотографии оказались загруженными в Машин лэптоп. Но в виде негативов.
– Фотошоп имеется? – крякнул Юрий Антонович, ставя ноутбук себе на колени.
Маша быстро нашла программу и наблюдала из-за его плеча, как Ксюшин отчим сначала отрезал от кадра все лишнее, а потом перевел негативы в черно-белые позитивы.
Один за другим рождались на экране картинки «коммунальной» жизни: играющие в футбол мальчишки, дворник в белом фартуке метет двор, пенсионеры в шляпах, между ними – шахматная доска, выставленное на подоконник первого этажа радио, мужчины собрались под окном – слушают трансляцию футбола…
– Что это? – Маша остановила руку Юрия Антоновича.
– Где? – не понял он.
– Вон там, смотрите, слева от скамейки.
– Да окошко какое-то подвальное, – недовольный, что его прервали, Юрий Антонович откинулся на спинку стула.
– А давайте мы его увеличим, – попросила Маша.
– Ну, давайте, – послушно покликал на плюсик с лупой Ксюшин отчим.
– Ты видишь это? – повернулась Маша к замершей Ксении.
– Вижу, – в наступившей тишине Ксения дернула горлом, сглотнув слюну.
– А кто это? – нахмурился Юрий Антонович и еще раз нажал на увеличение.
Теперь весь экран был заполнен черным провалом подвального окна. А в левом нижнем углу его зияла чья-то голова с пустыми глазницами. Пустыми, но невозможным образом уставившимися прямо в объектив юного фотографа.
Колька. 1959 г.
Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй!
Из детских дразнилок
Скучно стало в квартире. Ну, вот правда! Раньше все собирались на кухне, давали детям попробовать вкусности, а Тома залезала на подоконник и вышивала – это если вдруг к тете Лали заходила клиентка на примерку и ей деться было некуда. Тетя Вера, учительница, помогала разучивать стихотворения – с ней все было проще, потому что она разбивала его на рифмы: чудесный – прелестный, взоры – Авроры. Иногда, распеваясь, входил дядя Заза: «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей кислЫе щи!» И все смеялись. А теперь Пироговы не зазывают к себе даже посмотреть телемост с Таллином, постановку «Когда горит сердце».
– Навязываться не будем, – спокойно говорит брат. – Не зовут – и не зовут. Имеют право.
– А мы скоро купим телеприемник? – канючу я. – Я в «Огоньке» видел фото с американской выставки в Сокольниках – там штук двадцать моделей! А у нас новый «Темп-2» вышел. Деревянный, полированный. И ловит пять каналов!
– Скоро, – бросает брат, проводив взглядом только одного человека в нашей коммуналке, который не изменился, – тетю Зину. Тетя Зина выходит в китайском халате с драконами из комнаты и не спеша направляется в ванную. Золотые хвосты драконов извиваются от спины к ногам, и Лешка, кажется, совершенно заворожен этим волнообразным движением.
– Привет, Леш. Привет, Коля, – говорит она, и я понимаю, что нет – и она изменилась. Раньше тетя Зина нам только кивала. И то – не каждый день. Приятно.
А вот все остальные изменения – ну, просто из рук вон. Сам слышал: тетя Галя обвинила тетю Лали в воровстве, мол, тетя Лали из каких-то там обрезков с тети-Галиной юбки сшила мне крест на костюме мушкетера. А что ей с этих обрезков? Тетя Лали в ответ сказала, что, если бы тетя Галя не торговалась с нашей чухонской молочницей, она бы до сих пор нам носила деревенские молоко с творогом. И так раскричались, я думал, в домовой комитет жаловаться пойдут. Но нет – дядя Пирогов тихо с тетей Галей переговорил в комнате, после чего она почти перестала появляться на кухне. Теперь там толчется этот мерзкий Мишка – в комнате ему не очень-то и рады, но он, гад, глаз не спускает с Тамары. А она его боится, я ж вижу! И тоже запирается у себя.
– Слыхал, у Томки жених есть в Грузии, – сказал я однажды Лерке, так, чтобы эта каланча услышала. – Мандарины продает.
– Очумел? Она ж маленькая еще, – удивился Лерка.
– У них заранее все, – поясняю я.
– Как у королей?
– Ну. Один раз договариваются, потом не суйся – ножичком порежут и обратно в свою Грузию укатят, ага, – говорю я громким шепотом и наблюдаю, как Мишка, переместив спичку из одного конца сморщенных в ухмылке губ в другой, засвистел футбольный марш.
Лерка пожимает плечами – мол, ему это неинтересно. У него сейчас одни марки на уме. И еще, конечно, «Три мушкетера» – это у нас просто самая главная книга. На нее в школьной и районной библиотеке очередища… Половина мальчишек во дворе уже ее проглотила, а другая половина, открыв рот, слушает тех, кто прочел.
– Защищайся, презренный!
– Смерть гвардейцам кардинала!
– На абордаж!
Из толстой проволоки получаются отличные шпаги – кончик только загнуть, а то поранишься (правда, Витька из двадцатой квартиры его, наоборот, напильником точит, чтобы, значит, все было по-настоящему). Можно залезть в подвал и там, в полутьме, между дровами и рухлядью, резко делать выпад из-за угла или, балансируя на поленнице: вжиг-вжиг-вжиг! – сражаться с англичанами. Вот и сейчас мы слышим, как со двора, закинув голову в облезшей ушанке и сложив рупором красные от мороза ладони, нас зовет Витька:
– Айда во двор!
Мы с Леркой переглядываемся, а потом одновременно, сталкиваясь в дверях, бежим в прихожую, натягиваем польта, на ходу на лестнице обматываемся шарфами и нахлобучиваем шапки. Витька ждет нас перед заколоченным окном в подвал – руки в карманах, рожа начищена «лиговскими».
– Все, – говорит Витька, ловко сбрасывая на снег соплю из-под носа. – Амба! Конец им! Своих с Сенной соберу, и стыкнемся!
Мы с Леркой молчим – нас на межрайонные драки не берут, малы еще.
– Все Бергман, холера! – продолжает обиженный монолог Витька. Бергман – из «лиговских», дрался, как бешеный. – Жид, по веревочке бежит! – обиженно сплевывает он, пролезая в подвал. А я смотрю на Лерку и вижу, как тот вдруг залился красной краской.
– Ты чего? – спрашиваю я.
Но Лерка только мотает головой и спускается вслед за Витькой.
– Слыхали, – говорит он, отряхивая штаны от подвальной пыли. – В этом году каждую минуту входит в строй один пятиэтажный дом! Ежедневно в свои квартиры вселяются двадцать тысяч человек!
Леркин папа слушает без остановки радио – вот Лерка иногда и шпарит, что твой диктор.
– Скоро и до нас дойдет, – говорит он уверенно, с опаской оглядываясь по сторонам. – А старые дома, вроде нашего, разрушат.
– Может, и хорошо, что разрушат, – почему-то ежится Витька. – Я тут, ребят, такое видел! Жуть!
– Что?! – вытаращиваем мы глаза, оглядывая полупустой подвал.
– Сейчас покажу, – внушительно говорит Витька. – Только уговор, мелюзга, – не вопить!
Мы небрежно пожимаем плечами, не обижаясь на «мелюзгу», ждем.
– Ладно, – сглатывает Витька. – Пошли.
Он ведет нас в глубь подвала – мы перелезаем через чью-то ржавую постель, тюки с тряпьем, доски, гнутые велосипедные колеса…
– Здесь, – уверенно говорит Витька.
Мы вытаращиваем глаза: сломанные ящики, рваные матрацы – вата торчит наружу.
– Помогайте! – пыхтит Витька, отодвигая от стенки в углу какую-то древнюю рухлядь. – Что встали?
Мы с Леркой бросаемся помогать – втроем дело идет споро, как на субботнике, мы по-молодецки ухаем, отбрасывая в сторону старые рамы, железки и связки пожелтевших журналов. Как вдруг Лерка, нагнувшись, чтобы схватить следующую порцию мусора, открывает рот, пытаясь вздохнуть, как вытащенная на берег уклейка, делает шаг назад и падает спиной в только что отброшенный утиль.
– А-а-а-а! – начинает хрипло кричать он, а Витька с мрачным лицом встряхивает его за воротник пальто и закрывает ему рот грязной ладонью.
– Замолкни! – шипит он.
А я наконец решаюсь сделать несколько шагов вперед и взглянуть туда, в темный угол.
Там, прямо в земляной пыли, белеет округлая кость. Зияют глазницы, пустой нос кажется курносым, ухмыляется челюсть, прижатая к плечу, – кажется, скелет заснул, пригревшись под подвальным старьем.
– Это не настоящий! – дрожащим голосом говорю я.
Витька сглатывает, не способный отвести глаз от полой грудной клетки.
– Думаешь? – говорит он с надеждой. Он отпускает Лерку, тот вытирает рот, кривится, но не торопится встать, чтобы снова взглянуть на череп.
– Он маленький, – говорю я. – Таких не бывает. Он, наверное, – я на секунду задумываюсь, вспоминая слово, – анатомический. Для студентов. Врачей.
Витькино лицо оживляется:
– Чума! Надо пацанов попугать!
Лерка криво улыбается – он уже достаточно испуган.
Возвращаемся мы из подвала тем же путем. Витька тараторит без остановки – в голове у него уже тысяча идей, что можно сделать с «черепушкой»: положить в авоську и ради такого дела не ехать на колбасе, а зайти в трамвай: «Ой, вы билетик не передадите, а то у меня руки заняты…» Или просто – выставить в окно подвала и ждать, пока кто-нибудь увидит… Я уже было открываю рот, чтобы сказать, что на всякий случай можно показать «черепушку» участковому, но не хочу снова говорить о страшилках и думать о скелете в подвале как о настоящем.
И только засыпая, под скороговорку радио Пироговых за стенкой: «…Театр имени Пушкина, спектакль «Они знали Маяковского». В главной роли лауреат Сталинской премии, народный артист СССР Николай Черкасов», я подумал: ведь у меня тоже маленькая голова, меньше, чем у взрослых. А что, если тот скелет в подвале – никакое не анатомическое пособие? Что, если это скелет ребенка?