Тень Серебряной горы

И, повернувшись к Гитин-нэвыт, повторил это по-чукочьи. Гитин-нэвыт кивнула. Капитан строго нахмурился и таким же строгим голосом сказал:

– Как это забрать? У нас так нельзя. Государыня обидится. Вот я вернусь в наше главное стойбище, и государыня сердито спросит: а где Григорий-тойон, почему его не вижу? Я отвечу: так и так, а он у Гитин-нэвыт остался. Государыня разгневается, скажет: а ну собрать моё славное войско, а это полных три и ещё три тысячи наших самых лучших воинов, все с ружьями и на оленях, и отобрать Григория обратно, а Гитин-нэвыт убить, отца её убить, мать убить, других его жён тоже убить, и их детей убить, их слуг убить, и их рабов, и их оленей, и собак, и кого там ещё?

И он посмотрел на Шалаурова. Шалауров начал повторять это по-чукочьи. Гитин-нэвыт слушала, мрачнела. Потом, как только Шалауров замолчал, кратко ответила. Шалауров засмущался и сказал:

– Она говорит: отдаст всё серебро, которое в этой горе сокрыто.

– Э! – со смехом сказал капитан. – А что твой отец на это скажет?

Гитин-нэвыт ответила, и Шалауров перевёл:

– Отец не посмеет ей перечить. Отец очень хочет выдать её замуж.

Капитан нахмурился, подумал: вот девка упрямая! Ну да ладно, сама напросилась. И, улыбаясь, сказал:

– Но для того, чтобы тот, кого вы по имени не называете, открыл эту гору и дал нам взять оттуда серебро, нужно убить Григория.

Шалауров это перевёл, Гитин-нэвыт заусмехалась и ответила, и Шалауров перевёл уже такое:

– Зачем убивать Григория? Можно и тебя убить. Тебя даже лучше, потому что ты главней Григория, и тому, кого мы не называем по имени, будет очень радостно узнать, что мы принесём в жертву тебя!

Услыхав такое, капитан вначале растерялся, но ещё подумал и сказал:

– Нет, так нельзя, я не шаман. А тут ему нужен только шаман. А так можно бы и твоего отца пожертвовать, он же вон какой могучий воин, помогучее меня.

Шалауров перевёл, Гитин-нэвыт долго молчала, а потом ответила:

– Я должна подумать и посоветоваться со своим отцом. Мой отец очень любит меня, и он может многим пожертвовать ради меня, мне надо только спросить у него.

– Воля ваша, – сказал капитан.

– Но, – прибавила Гитин-нэвыт, – сперва я хочу увидеть ты сам знаешь кого. Прямо сейчас хочу увидеть. Отведи меня к нему.

И капитан повёл их, потому что а куда было деваться?!

Когда они подошли к так называемой штабной пещере, капитан велел Шалаурову остаться, а сам первым вошёл туда, а следом за ним вошла Гитин-нэвыт. В пещере было только двое – Меркулов и адъюнкт. Меркулов чинил шапку, а адъюнкт лежал у себя в углу и злобно посверкивал глазами. Но как только он увидел Гитин-нэвыт, то сразу сел, приосанился и заулыбался. Капитан посмотрел на Меркулова. Тот молча взял шапку и вышел из пещеры. Гитин-нэвыт подошла к адъюнкту, села рядом с ним и что-то спросила. Адъюнкт, улыбаясь, ответил. Гитин-нэвыт тоже заулыбалась и стала быстро-быстро и весело-весело о чём-то говорить. Адъюнкт вдруг помрачнел. Гитин-нэвыт замолчала, долго удивлённо смотрела на адъюнкта, а потом кратко о чём-то спросила. Адъюнкт так же кратко ответил. Гитин-нэвыт нахмурилась. Адъюнкт ещё что-то сказал. Гитин-нэвыт ещё сильней нахмурилась. Теперь уже адъюнкт стал быстро-быстро говорить, а Гитин-нэвыт намеренно смотрела в сторону. Адъюнкт замолчал. Гитин-нэвыт сказала что-то очень недовольным голосом, адъюнкт тихо ей ответил. У Гитин-нэвыт на глазах показались слёзы. Адъюнкт что-то сказал, Гитин-нэвыт не ответила. Она просто смотрела на него, а слёзы текли у неё по щекам. Потом она подняла руки, подалась к адъюнкту и начала расплетать ему косички. Косичек было много, но она расплетала их ловко и быстро. Адъюнкт сидел смирно, не дёргался. Гитин-нэвыт стала что-то приговаривать. Слёзы у неё уже не текли, щёки были сухие. А когда все косички были расплетены, Гитин-нэвыт встала, посмотрела на адъюнкта, потом на капитана – очень злобно, – и развернулась, и вышла. Капитан мельком глянул на адъюнкта и пошёл вслед за Гитин-нэвыт.

Когда капитан вышел из пещеры и осмотрелся, Гитин-нэвыт уже спускалась по тропке.

– Что она сказала? – спросил капитан у Шалауров.

– Ничего, – ответил Шалауров. – Вышла злая как собака, молча. А что было там у вас?

– Сперва они о чём-то говорили, но по-чукочьи, – ответил капитан, – а потом она ему косички расплела, и всё.

– А что ещё нужно? – сказал Шалауров. – Расплела косички, значит, отпустила. Значит, он был к ней привязан, а теперь она его отвязала. Теперь он сам себе хозяин. Теперь их колдовство с него сойдёт! Вот только хорошо ли это, ваше благородие?

И Шалауров ещё что-то говорил, но капитан его уже не слушал, а поспешно развернулся и опять вошёл в пещеру. Там было сумрачно и тихо. Адъюнкт сидел на своей лежанке, вид у него был очень задумчивый.

– Григорий, – окликнул его капитан.

Но адъюнкт как будто ничего не слышал. Адъюнкт ощупывал своё лицо. Нащупал клыки, молча удивился, начал их расшатывать, но они держались крепко. Адъюнкт опустил руки и опять задумался. Потом посмотрел на капитана. Капитан молчал. Адъюнкт начал говорить по-чукочьи, капитан не понимал ни слова, он только время от времени слышал «Гитин-нэвыт», «Гитин-нэвыт» и иногда «Атч-ытагын». Ну, хоть так, подумал капитан, уже хорошо, что хочет говорить, а там, может, станет говорить по-нашему.

И тут же послышался ружейный выстрел. Адъюнкт замолчал и, было видно, сильно оробел. Чукча и есть чукча, сердито подумал капитан, развернулся и вышел из пещеры.

А там уже вовсю шла стрельба, наши стреляли из ружей, а чукчи из луков. Шалауров весело сказал:

– Не высовывайся, ваше благородие, они сегодня будут крепко бить. Эта же коза на нас нажаловалась, вот её родитель и велел нас не щадить!

И он не ошибся – чукчи в тот день стреляли яро. И стреляли они тогда долго, было даже удивительно, откуда у них столько стрел. Но, правда, пользы от этого им было немного – они тогда убили только двух охочих, одного казака и ранили в руку Меркулова. А сколько наши их убили, было неизвестно. Чукчи же из-за камней почти не высовывались, поэтому как ты их тут насчитаешь.

Но также и чукчи не знали, сколько они тогда убили наших. А их, убитых, как и в прошлый раз, отнесли в казарменную пещеру и затащили как можно подальше, в тесные ходы и там заложили каменьями. Распоряжался всем этим Шалауров, а капитан тогда был на линии, стрелял. Шалауров вернулся, доложил, и заодно рассказал, что они ходили по пещере ещё дальше, искали, может, там найдётся что-нибудь полезное, но ничего не нашли, там даже крыс не видно. А что нам крысы, сказал капитан, мяса у нас навалом. Шалауров не стал спорить, промолчал, и капитан ещё сильнее рассердился, потому что почувствовал, что Шалауров что-то не договаривает.

И вдруг пришёл Костюков и сказал, что капитану надо срочно в штабную пещеру. Капитан пошёл. Там лежал раненный в руку Меркулов. И рука эта сильно распухла!

– Это смерть, – тихо сказал Синельников, – потому что это ядовитая стрела была. Я их на запах сразу чую.

Меркулов это слышал и молчал. У него только пот на лбу выступил. А Синельников злобно сказал:

– Ну и что, что ядовитая! Я знаю, как это лечить! Это пусть вот этот лечит! – и указал на адъюнкта. – Он же колдун, он говорит.

Капитан посмотрел на адъюнкта. Тот сидел в своём углу, помалкивал. Синельников опять заговорил:


– Что, пёс, молчишь? Наш боевой товарищ помирает, а ты глазки строишь! А вот…

И дальше он продолжил по-чукочьи. Говорил он громко, злобно! Потом он замолчал, и заговорил адъюнкт. Этот говорил тихо, неуверенно, и быстро замолчал. Синельников с досадой перевёл:

– Я, говорит, не колдун, а я не знаю кто. Я даже, говорит, не знаю, как меня зовут. Я лежал на белой земле, на высокой горке, надо мной ворон летал, на меня снег падал, и больше я не помню ничего, а не верите мне, убивайте меня! Вот и всё, что он сказал!

Тогда капитан посмотрел на адъюнкта, спросил:

– А что это была за девица, которая к тебе сегодня приходила и твои косички расплетала?

Синельников сердито перевёл. Адъюнкт молчал. Капитан подумал и сказал, указывая на Меркулова:

– Если он сегодня умрёт, я завтра отведу тебя туда, где ты лежал на белой земле, и отдам тебя тому, кого вы не любите называть по имени. И он тебя сожрёт, а после выблюет, и ты уже никогда не придёшь к верхним людям, и к здешним не придёшь, и даже к нижним тоже. Понятно тебе?

Синельников перевёл. Адъюнкт молчал.

– Лечи его! – громко сказал капитан. – Видел, как шаманы лечат? Вот так и лечи!

Синельников перевёл и это. Адъюнкт вылез из своего угла, сел рядом с Меркуловым, взял его за опухшую руку и, глядя на капитана, заговорил. Потом, когда он замолчал, Синельников начал переводить:

– Я не знаю, он сказал, почему ты на него так гневаешься. Наверное, он говорит, вы с ним в вашей прежней жизни были большими врагами, но тогда тебе не удалось его убить, и вот теперь ты хочешь сделать это сейчас. Ну так и убивай, он сказал, какая сейчас с него польза, он всё равно не сможет вылечить этого человека, потому что этот уже мёртв. Да ты посмотри ему в глаза!

Капитан невольно посмотрел на Меркулова. Глаза у того были как стеклянные. А адъюнкт опять заговорил. Говорил он медленно, Синельников слушал его очень внимательно, а потом перевёл это так:

– И вот ещё, он говорит, ты спрашиваешь, кто была та девица, которая приходила к нему. Так это его спасительница. Когда он лежал, тоже уже почти мёртвый, она села возле него, положила его голову себе на колени и заплела его волосы в косички. Кровь перестала из него вытекать, и он не умер.

– Где это было? – спросил капитан.

– На высокой горке на белой земле, – по-чукочьи сказал адъюнкт, а Синельников пересказал по-нашему.

– Ты хочешь сказать, на снегу? – спросил капитан.

– Я не знаю, что такое снег, – сказал адъюнкт.

Капитан задумался, потом спросил:

– А он? – и указал на Меркулова.

– Он уже мёртв, – ответил, как всегда, по-чукочьи адъюнкт. – Но мы должны проводить его с честью. А ещё лучше, если кто-нибудь поможет ему умереть, тогда бы он поднялся в верхний мир.

– Наша вера этого не позволяет, – сердито ответил капитан.

Адъюнкт усмехнулся и сказал:

– Какие вы смешные!

– Мы не смешные, – сказал капитан, – а у нас так заведено, что кому сколько жить, решает только Бог, а не мы сами!

Но адъюнкт его уже не слушал, а, опять повернувшись к Меркулову, начал напевать какую-то очень печальную песню.

– Это песня расставания, – сказал Синельников. – Она вроде нашей отходной.

– Но-но! – строго сказал капитан.

Синельников перекрестился. Адъюнкт продолжал напевать. Меркулов широко открыл глаза, увидел адъюнкта и опять закрыл их. Адъюнкт вскоре замолчал и стал смотреть на Меркулова, а тот лежал с закрытыми глазами и не шевелился.

Вдруг снаружи послышался ружейный выстрел, за ним ещё один. Капитан встал и вышел. Смеркалось. Тень от Серебряной горы была длиннющая, тёмная. Капитан спустился в линию, к стрелкам. Ефимов доложил обстановку, капитан остался ею доволен и отпустил Ефимова передохнуть, а сам остался со стрелками. И там он пробыл достаточно долго, то есть пока не пришёл Шалауров, который и сменил его. Капитан пошёл к себе. Шёл и чувствовал недоброе.

И не ошибся, потому что как только он вошёл туда, то сразу увидел, что Меркулов мёртв, а этот дурень адъюнкт сидит рядом с ним и продолжает держать его за руку. Рука был синяя, очень опухшая. Капитан велел адъюнкту не мешать, а чтобы было понятней, толкнул его в бок, и адъюнкт молча полез к себе в угол. Капитан разбудил Синельникова, который спал сидя, привалившись к стене. Синельников вскочил, глянул на Меркулова, снял шапку, встал навытяжку. Капитан подошёл к Меркулову, закрыл ему глаза, сложил руки на груди и начал служить поминальную службу.

Это дело было неприятное, конечно, но в то же время и лёгкое, потому что отходной канон капитан знал хорошо, за последние семь лет он его крепко выучил: вначале Отче Наш, после двенадцать раз Господи, помилуй, после Приидите, поклонимся, три раза, ну и так далее. Капитан ходил туда-сюда короткими шагами и читал, Синельников стоял не шевелясь. Время было ещё очень раннее, в такое хоронить не принято. Капитан поправил плошку, вложил в руки Меркулову лучину, но поджигать её пока не стал, и сел у Меркулова в ногах. Синельников сел рядом и вдруг начал рассказывать о том, как они в тридцатом году были вместе в деле при реке Эгаче, шли в авангарде, а рядом шёл сам Шестаков, Афанасий Федотович, бравый казачий голова. Дело было зимнее, сыпал снежок. С ними ещё были инородцы, по правую руку тунгусы, по левую коряки, а Шестаков был в панцире и в шишаке, меня, он говорил, не пробить. А пробили! Это когда коряки побежали, а чукчи на нас сверху, с горки кинулись, потому что надо было не спешить, а подождать подмоги, а так что, достала Афанасия Федотовича стрела, упал Афанасий Федотович, а тут ещё по нам как полетели стрелы, и Мишке, – тут Синельников кивнул на Меркулова, – Мишке тоже вот сюда, и он…

Но дальше капитан слушать не стал, а сказал, что чего ты, Кузьма, каждый раз одно и то же поминаешь, рассказал бы лучше, как мы на следующий год пошли под началом Дмитрия Ивановича в поиск и как мая месяца двадцать третьего дня вышли к так называемому Ключинскому заливу, а там уже стояло несметное чукочье войско, их было, может, две тысячи, и вёл их свирепый тойон Наихню, но мы как ударили по ним, так они сразу побежали, а мы их догоняли и рубили, нарубили семь сотен голов, взяли полторы сотни полону, баб и ребятишек, и ещё четыре тысячи оленей, все холёные, а у нас потерь было всего семеро убитых – шестеро инородцев, один наш.

– Вот о чём надо вспоминать, Кузьма! – в сердцах прибавил капитан. – А ты «Эгача», «Эгача!». – И, повернувшись к адъюнкту, спросил: – Так или нет, Григорий?!

Адъюнкт ничего не ответил, конечно. А снаружи, было видно, уже совсем рассвело. Капитан послал Синельникова сбегать вниз и взять ещё двоих людей для помощи. Пока тот бегал, капитану вспомнилось, как они в тридцать третьем году в феврале месяце ездили в корякам в Олюторский острожек с ясачной командой. Синельникова с ними тогда не было, а Меркулов как раз был, и вот они пришли туда, а у коряков что за острожки, один смех, не острожек, а бобровая хатка, но ты только попробуй туда сунься, они живо тебе кишки выпустят и начнут вокруг столба гонять, кишки на столб накручивать…

Ну и так далее, так что, подумал капитан, сейчас это не беда, а полбеды.

И тут как раз пришёл Синельников с тремя казаками, одного из них оставили присматривать за адъюнктом, а все остальные потащили Меркулова вниз, хоронить. Капитан шёл впереди, нёс меркуловскую шапку.

Когда они вошли в казарму (читай: в ту большую пещеру), то там почти никого уже не было, потому что одни тогда как раз ушли на дежурство в линию, а другие покормиться на поварню, так что тогда там был только один Чубриков, ефимовский казак, раненный стрелой под рёбра. Он лежал недалеко от входа и молча поглядывал на вошедших. Те прошли мимо него, не останавливаясь. Теперь впереди всех шёл ещё один ефимовский казак, Иван Лопухов, со светом. Лопухов, так получилось, был по этому пещерному похоронному делу самый опытный, его всегда на это назначали, а он и не спорил. Так и тогда он уверенно шёл впереди, объяснял, где лучше поворачивать. Слушаясь его, они быстро прошли одну здоровенную подземную хоромину, за ней вторую и третью, после чего Лопухов сказал, что вот тут место удобное, и при этом показал на тёмный тесный закуток. Капитан посторонился, мимо него пронесли Меркулова и положили там на пол. Капитан прочёл Трисвятое и отступил. Меркулова стали закладывать каменьями. Капитан вначале смотрел на Меркулова, а потом, когда его уже почти не стало видно, отвернулся и начал поглядывать по сторонам. Свету там тогда было немного, и он ещё всё время дёргался, поэтому толком ничего нельзя было рассмотреть…

И капитану показалось, что там, кроме его людей, есть кто-то ещё. Но, тут же подумалось, это ему так только кажется, но он же не баба. Капитан ещё раз прочёл Отче Наш, надел шапку и развернулся. Лопухов выступил вперёд, он был со светом, и пошёл, капитан пошёл за Лопуховым, а остальные все пошли за капитаном. Когда они вернулись в казарму, то есть в ближнюю пещеру, то капитан увидел, что Чубриков смотрит на него и усмехается.