Темное дело

– Век живи – век учись, – изрек нотариус. – И все-таки он был далеко, а мы разговаривали шепотом.

– Нужно будет сказать о нем пару слов Корантену, – отвечал Мален.





Глава 4

Маска сброшена




Вскоре после этого Мишю вернулся домой, бледный и встревоженный.

– Что-то случилось? – спросила у него испуганная жена.

– Нет, – ответил он, увидев Виолетта, чье присутствие стало для него совершеннейшей неожиданностью.

Мишю взял стул, спокойно уселся у камина и швырнул в огонь листок бумаги, который извлек из жестяной коробки, в каких солдаты обычно носят документы. Марта вздохнула свободно, как человек, сбросивший наконец с плеч огромный груз. Виолетту все это показалось любопытным. Управляющий с восхитительным хладнокровием положил карабин на каминную полку. Марианна и мать Марты пряли при свете лампы.

– Идем, Франсуа, – обратился Мишю к сыну. – Пора в кровать. Хочешь ты спать или нет?

Он схватил сына и вынес его из комнаты.

– Спустишься в погреб, – зашептал он мальчику на ухо, когда они были уже на лестнице, – возьмешь две бутылки маконского, примерно треть из каждой выльешь и дольешь коньяком, что стоит на полке. Потом возьмешь бутылку белого и разбавишь коньяком наполовину. Сделай все как следует и поставь эти три бутылки на пустую бочку – ту, что стоит у входа в погреб. Когда я открою окно, выходи из погреба, седлай мою лошадь и поезжай в Пото-де-Гюё. Там жди меня.

Вернувшись в комнату, Мишю сказал:

– Вот постреленок, никак его не уложишь! Хочет делать то, что и взрослые, – все видеть, слышать, знать. Дурной пример вы подаете моим домочадцам, папаша Виолетт!

– Господь с вами! – вскричал крестьянин. – Надо же, как вы сегодня разговорились! Обычно из вас слова не вытянешь…

– Уж не думаете ли вы, что я не вижу, когда за мной шпионят? Не на того вы поставили, дорогой мой Виолетт. Если бы вы, вместо того чтобы прислуживать тем, кто желает мне зла, помогали мне, я бы сделал для вас кое-что получше, нежели продление договора об аренде…

– А что бы вы сделали? – Глаза алчного крестьянина широко распахнулись.

– Я продал бы вам свою землю по хорошей цене.

– Не бывает хорошей цены, когда приходит время платить, – наставительно заметил Виолетт.

– Я хочу уехать из этих мест и охотно продал бы вам свою ферму в Муссо со всеми постройками, посевами и домашней скотиной – за пятьдесят тысяч франков.

– Неужели?

– Так вы согласны?

– Пресвятая дева, надо подумать.

– Так давайте обсудим! Но я хочу получить задаток.

– У меня ничего нет.

– Ваше слово!

– Вот еще!

– Скажите, кто сейчас прислал вас ко мне.

– С делами я управился, иду домой и думаю: дай-ка сверну к павильону, пожелаю мсье Мишю доброй ночи!

– Ты ехал по делам верхом, а возвращаешься без лошади. Что ж я, по-твоему, кретин? Ты врешь мне, и я не продам тебе ферму.

– Гревен меня попросил, что тут такого? Говорит: «Виолетт, нам бы повидать Мишю. Сходи за ним! Если не застанешь дома, дождись…» Вот я и понял, что вечером мне лучше побыть тут.

– Те два парижских верзилы до сих пор в шато?

– Откуда мне знать? Какие-то люди в гостиной были.

– Ты получишь мою ферму! Давай обсудим детали. Жена, принеси-ка вина – обмыть сделку. Возьми лучшего руссильонского – того, что из погреба старого маркиза. Мы, слава богу, не дети. На пустой бочке у входа стоят две бутылки, и еще прихвати бутылку белого.

– Это правильно! – сказал Виолетт, который никогда не пьянел. – Выпьем!


– У вас ведь припрятано пятьдесят тысяч франков – под половицей, возле кровати! Отдадите их мне через две недели после того, как мы подпишем у Гревена договор купли-продажи.

Виолетт побледнел и во все глаза уставился на Мишю.

– Что? Ты пришел шпионить за отпетым якобинцем, имевшим честь председательствовать в клубе в Арси, и думаешь, что он не прищемит тебе нос? Я не слеп и заметил: ты недавно вынимал половицы и снова поставил их на место. Ну не пшеницу же ты под ними сеял, в самом деле! Выпьем!

Взбудораженный Виолетт опрокинул в себя большой стакан вина, не обращая внимания на вкус, – от тревоги внутри у него все горело огнем, и примеси коньяка он даже не почувствовал; единственное, о чем он сейчас думал, – как поскорее вернуться домой и перепрятать свое сокровище. Домочадцы Мишю смотрели на него и улыбались.

– По вкусу вам вино? – спросил Мишю у незваного гостя, наливая ему еще стакан.

– Еще бы!

– И на этой земле вы, Виолетт, будете хозяином!

Полчаса они, как это принято у крестьян, заключающих сделку, оживленно обсуждали сроки вступления в права собственности и тысячу пустяковых подробностей, что-то выясняли, опустошая стаканы один за другим, что-то друг другу обещали и от чего-то отнекивались: «я что же, лгу?», «да святая правда!», «честное слово!», «стал бы я врать!», «чтоб мне шею сломать, если…», «чтоб мне этим вином отравиться, если это не чистейшая правда…», а потом Виолетт уронил голову на стол. Он не просто захмелел, он был мертвецки пьян. Мишю, как только увидел, что взгляд у гостя затуманился, поспешил открыть окно.

– Где этот балбес Гоше? – спросил он у Марты.

– Лег спать.

– Ты, Марианна, – сказал управляющий своей верной служанке, – иди и стереги у двери, чтобы он не вышел. А вы, матушка, спуститесь вниз и присматривайте за этим вот шпионом. Будьте настороже. Открывать дверь можно только Франсуа. Это вопрос жизни и смерти, – добавил Мишю глубоким голосом. – Для всех, кто живет в моем доме: этой ночью я носа на улицу не высовывал! Чем бы вам ни грозили, клянитесь, что так и было. А ты, моя женушка, надевай-ка башмаки, бери чепец, и идем! Никаких вопросов, я с тобой!

Последние три четверти часа во взгляде и жестах Мишю была деспотичная, не допускающая возражений властность, черпаемая им из того же загадочного и общего для всех источника, который дает великим полководцам на поле битвы силу увлекать за собой массы, великим ораторам – воспламенять аудиторию, а великим преступникам (призна́ем, что это так!) – претворять в жизнь свои дерзкие планы. В такие моменты кажется, будто сила эта изливается наружу, слова такого человека приобретают непобедимую мощь, а жесты подчиняют остальных его воле. Женщины – жена, теща и служанка – уже поняли, что должно произойти что-то очень важное. Слова были не нужны; они почувствовали это по быстроте движений Мишю, по тому, как горело его лицо, как красноречиво был нахмурен его лоб и как ярко, будто звезды, сияли его глаза. Заметили они и испарину у корней его волос, и то, как временами его голос подрагивал от нетерпения и злости… Марта беспрекословно подчинилась. До зубов вооружившись и закинув на плечо ружье, Мишю выскочил на дорогу, увлекая жену за собой. Еще немного – и они были на перекрестке, где их поджидал, затаившись в кустах, Франсуа.

– Сообразительный у нас парнишка, – проговорил Мишю при виде сына.

То были его первые слова после долгого молчания: они с Мартой бежали так быстро, что им было не до разговоров.

– Возвращайся домой, спрячься на дереве, у которого крона погуще, и смотри во все глаза, что делается в парке и на дорогах, – сказал он сыну на ухо. – Все должны думать, будто мы уснули и никому не открываем. Бабушка дома и не спит. Заговоришь с ней, и она тебя впустит. Запомни хорошенько, что я скажу тебе, Франсуа! Речь идет о жизни твоих отца и матери. Полиция не должна узнать о том, что кто-то из нас этой ночью выходил из дома!

Все это было произнесено шепотом. Когда мальчик скрылся в лесу, словно угорь в прибрежном иле, Мишю велел жене:

– Садись в седло и молись, чтобы Господь был на нашей стороне! Держись крепко! А с лошадью будь что будет.

Едва это было сказано, как лошадка, бока которой Мишю сжал своими сильными коленями, дважды пнув ее в брюхо, сорвалась с места; казалось, она поняла, чего ждет от нее хозяин, и через четверть часа лес остался позади. Мишю, который выбрал самую короткую дорогу, выехал на край опушки, откуда можно было рассмотреть освещенную луной крышу шато-де-Сен-Синь.

Он привязал лошадь к дереву и проворно поднялся на холм, с которого открывался отличный вид на долину Сен-Синь.

Шато, на котором задержались взгляды Мишю и Марты, делало пейзаж еще более очаровательным. Оно не имело особой ценности с точки зрения архитектуры или масштабности построек, но наверняка заинтересовало бы историка. Построено оно был в XV веке на холме, который до сих пор был окружен широким, наполненным водой рвом; здание было сложено из булыжника, скрепленного известковым раствором, и стены его имели толщину семь пье[34]. Примитивность строения волшебным образом навевала мысли об эпохе феодализма, грубой и воинственной. Архитектурный план шато был незамысловат: длинную жилую постройку обрамляли две большие боковые башни красноватого оттенка; оконные переплеты напоминали побеги виноградной лозы. Посредине имелась наружная лестница, помещенная в пятигранную башню, входом в которую служила маленькая дверь под стрельчатой аркой. Комнаты первого и второго этажей были переделаны при Людовике XIV. Тогда же поменяли и крышу; новая была огромной, с окнами, украшенными скульптурными тимпанами. Перед шато раскинулась просторная лужайка; деревья, которые там росли, недавно были вырублены. По обе стороны от въездного моста стояли домики садовников, окруженные простой оградой, вне всякого сомнения, современной. Направо и налево от лужайки, разделенной по центру мощеной дорогой, располагались хозяйственные постройки: конюшни, хлева, зернохранилища, дровяные сараи, пекарня, птичники, места общего пользования. В свое время они являлись частью одной постройки, разделенной на два крыла, возведенной в одно время с основным зданием. Некогда это был настоящий замок квадратной формы, укрепленный по углам и защищенный огромной башней со сводчатым крытым входом, в основании которой была не решетка, а подъемный мост. Две большие башни с конусообразными крышами, чудом уцелевшие, и еще одна, центральная, с маленькой колоколенкой, придавали деревне некое своеобразие. Неподалеку располагалась церковь, тоже старинная, с остроконечной колокольней, построенная в том же стиле, что и шато. Все эти конусообразные и островерхие крыши, залитые мерцающим лунным светом, являли собой великолепное зрелище. Выражение, с каким Мишю смотрел на это феодальное жилище, сбило с толку его жену: на его лице, более спокойном, чем обычно, читались надежда и горделивость, которую дает чувство выполненного долга. Глаза его с вызовом вглядывались в темное небо; он прислушивался к ночным звукам. Было около девяти вечера, и опушка леса была ярко освещена луной, равно как и пригорок, на котором стояли Мишю с Мартой. Спохватившись, управляющий поспешно отошел в тень, словно не хотел, чтобы их кто-нибудь увидел. К счастью, ни один подозрительный шорох не нарушал покоя прекрасной долины, с этой стороны граничившей с лесом Нодем. Марта, утомленная и дрожащая, ждала, когда же наконец станет ясно, к чему была эта сумасшедшая спешка. Что задумал Мишю – доброе дело или же преступление? В этот момент супруг подошел к ней.

– Пойдешь в шато-де-Сен-Синь и попросишь позвать графиню. Когда она выйдет, отведешь ее в сторонку, чтобы никто вас не подслушал, и тогда скажешь: «Мадемуазель, жизнь ваших кузенов в опасности, и человек, который даст ответы на все ваши “как?” и “почему?”, ждет вас». Если она испугается, если не поверит, добавь: «Заговор против первого консула раскрыт, а они – в числе заговорщиков». Имени своего не называй, чтобы не вызвать лишних подозрений.

Марта Мишю посмотрела на мужа:

– Значит, ты служишь им?

– А что, если так? – Управляющий нахмурился, поскольку счел ее слова упреком.

– Ты не понимаешь! – вскричала Марта, падая перед Мишю на колени. Она схватила его большую руку и, орошая ее слезами, стала целовать.

– Беги, после поплачешь, – проговорил он, обнимая ее порывисто и крепко.

Когда шаги жены стихли, на глаза этому поистине железному человеку навернулись слезы. Он остерегался Марты, помня о политических убеждениях ее отца, скрывал от нее свои тайны; перед ним внезапно открылась красота и простота характера жены – точно так же, как величие его собственной души – перед ней. Вместо глубокого унижения, какое причиняет нам дурная слава человека, чью фамилию мы носим, Марта испытала сильнейший восторг, который дает признание его заслуг; и случилось это внезапно, было от чего лишиться чувств! Позже она так описывала мужу свои переживания: в крайнем смятении, «словно по колено в крови», шла она от павильона к усадьбе Сен-Синь и там, на пригорке, вдруг почувствовала себя на седьмом небе от счастья. Мишю, полагая, что его не любят, считал грусть и уныние супруги тому доказательством; чтобы не докучать ей, он почти не показывался дома, изливая всю свою нежность на сына. И все же он в одно мгновение понял, что означают ее слезы; в душе Марта проклинала роль, которую ее заставили играть собственная красота и требования отца. Счастье блеснуло для них самой прекрасной своею гранью – посреди грозы, подобно молнии. И это действительно было озарение! И он, и она думали о десяти годах взаимного непонимания и винили во всем только себя. Мишю так и остался стоять в глубокой задумчивости, опершись подбородком о руку, а рукой – о карабин. Это был один из тех редких моментов, когда забываются прошлые горести, даже самые тяжкие.

Марту, как и ее супруга, одолевали тысячи мыслей; сердце ее замирало, стоило ей вспомнить, какая опасность грозит молодым де Симёзам. Теперь ей многое стало ясно, включая появление двух парижан. Единственное, что ускользало от ее понимания, так это то, зачем Мишю понадобился карабин. Легкая, как лань, она добежала до дороги, ведущей к шато, и тут с испугом услышала за спиной мужские шаги. Она вскрикнула, и в тот же миг широкая ладонь Мишю закрыла ей рот.

– С холма я увидел, как блестят серебристые галуны на форменных картузах! Иди через насыпь, что между башней мадемуазель и конюшнями, чтобы собаки тебя не услышали и не залаяли. Пройдешь через сад и позовешь молодую графиню к окну. Скажешь, чтобы она поскорее садилась в седло и ехала к этой же насыпи, я буду ее там ждать. А пока постараюсь узнать, что задумали парижане и как нам от них ускользнуть.

Опасность нарастала подобно лавине. Понимая, как важно ее предотвратить, Марта словно на крыльях полетела к шато.





Глава 5

Лоранс де Сен-Синь




Де Сен-Сини и де Шаржбёфы происходили из одного и того же старинного франкского рода Дюинеф. Представители младшей его ветви стали Сен-Синями после весьма знаменательной обороны родового замка, организованной в отсутствие отца пятью восхитительно белокурыми и белокожими дочерьми-девицами, – поступка, которого от них, разумеется, никто не ожидал. Один из первых графов Шампанских пожелал увековечить это событие прекрасной фамилией[35], дабы память о нем жила, пока живы будут потомки этих дам. Надо ли говорить, что девочки в семье де Сен-Синь росли гордыми и отважными, хоть и не все из них могли похвастаться лебединой белизной. Последняя в роду, Лоранс, вопреки салическому закону[36] являлась наследницей фамилии, герба и всех ленных владений. Король Франции утвердил хартию графа Шампанского, в силу коей в роду Сен-Синей дворянство и имущество наследовалось по женской линии. Поэтому Лоранс была графиней де Сен-Синь, а ее супругу предстояло принять ее имя и герб с начертанным на нем девизом, за который взят был бесподобный ответ старшей из пяти сестер на предложение сдать замок: «Умрем с песней на устах!» Как и легендарные сестры-лебеди, Лоранс была белокожа и светловолоса (игра случая?). Под ее тонкой и упругой кожей просвечивали тончайшие голубые линии вен. Волосы красивого оттенка чудным образом оттеняли глубокую синеву ее глаз. Все в облике этой девушки было миловидным и деликатным. И все же в этом хрупком, пусть и подвижном теле, несмотря на всю его молочную белизну, жила душа, которая своей закалкой не уступала мужской, сильной и отважной. Но ни один самый внимательный наблюдатель не догадался бы об этом, глядя на это нежное лицо с округлыми чертами, в профиль имевшее некоторое сходство с головой овечки. Эта благородная и вместе с тем чрезмерная мягкость навевала мысли об овечьей же глупости. «Я похожа на замечтавшегося барашка!» – шутила Лоранс иногда. Она была немногословна и казалась не столько задумчивой, сколько сдержанной. Стоило случиться чему-то важному, и таящаяся внутри нее Юдифь тут же пробуждалась и набирала силу; а поводов для этого, к несчастью, хватало. В тринадцать лет, после событий, о которых вы уже знаете, Лоранс осталась сиротой. Их красивый старинный особняк XVI века в Труа – отель-де-Сен-Синь – сровняли с землей. Наследницу взял под свою опеку родственник, г-н дʼОтсер, и поспешил увезти ее в деревню. Этот славный провинциальный дворянин был так напуган гибелью брата, аббата дʼОтсера, застреленного на площади в Труа (когда он, переодевшись крестьянином, пытался скрыться), что оказался не в состоянии защитить интересы своей подопечной; два его сына служили в армии немецкого принца, и сам он вздрагивал от малейшего шороха, ожидая, что со дня на день явятся чиновники из Арси, чтобы его арестовать. Лоранс, которая гордилась своим участием в недавней обороне и тем, что унаследовала «лебяжью» белизну предков, с презрением взирала на рассудительную трусость своего опекуна, сгорбившегося под напором бури, и с нетерпением ждала случая отличиться. В своей скромной гостиной в шато-де-Сен-Синь бесстрашная девица повесила портрет Шарлотты Корде[37], украшенный переплетенными дубовыми веточками. С помощью переписки она поддерживала связь с кузенами, презрев закон, каравший за подобное смертной казнью. Курьер, также рисковавший жизнью, привозил ей ответные послания. После катастрофических событий в Труа все мысли Лоранс были обращены к единственной цели – поспособствовать реставрации королевской власти в стране. Благоразумно оценив нрав г-на и г-жи дʼОтсер, она сделала вывод, что люди они порядочные, но безынициативные, и впредь старалась не вовлекать их в события своей жизни. Лоранс была слишком умна и снисходительна, чтобы сердиться на человека из-за его характера; она относилась к д’Отсерам с заботой, вниманием и добротой, однако в свои секреты не посвящала. Ничто так не формирует характер, как постоянная потребность скрывать свои чувства от самых близких людей… Достигнув совершеннолетия, Лоранс оставила все свои дела в руках добрейшего мсье дʼОтсера. Ее любимая кобылка была вычищена и накормлена, горничная Катрин принаряжена так, что на нее приятно было смотреть, грум Готар одет соответственно, – а большего Лоранс и не требовала. Мысли ее были устремлены к предмету слишком возвышенному, чтобы снисходить до забот, заниматься которыми при иных обстоятельствах ей, возможно, было бы даже приятно. Сама она прихорашиваться не любила – к чему, если кузены далеко? У Лоранс была темно-зеленая амазонка, украшенное брандебурами шерстяное платье с короткими рукавами – для пеших прогулок – и еще одно, домашнее, шелковое. Готар, ее грум, проворный и отважный пятнадцатилетний мальчик, повсюду сопровождал ее, а она почти все время проводила вне дома. Лоранс охотилась на землях Гондревилля, когда и где пожелает, и ни фермеры, ни Мишю никогда ей в этом не препятствовали. Она была великолепной наездницей и не переставала изумлять округу своей охотничьей сноровкой. В этих краях ее величали не иначе как Мадемуазель – даже в разгар Революции.

Те, кто читал прекрасный роман Вальтера Скотта «Роб Рой», наверняка помнят Диану Вернон – один из редких женских характеров, создавая которые автор изменил своей привычной, сдержанной манере. Это поможет понять Лоранс; нужно будет лишь прибавить к характеру шотландской охотницы постоянно сдерживаемую экзальтацию Шарлотты Корде, несколько пригасив привлекательную живость натуры, придающую Диане непреодолимое обаяние. На глазах у юной графини умерла ее мать, был застрелен аббат дʼОтсер, кончили свои дни на эшафоте маркиз и маркиза де Симёз; ее единственный брат скончался от ран, а оба кузена, служившие в армии Конде, могли погибнуть в любой момент; и, наконец, состояние де Симёзов и де Сен-Синей поглотила Республика, причем без малейшей выгоды для себя. Стоит ли удивляться серьезности Лоранс, временами переходящей в апатию?