Темное дело

– Мсье продает Гондревилль?

– Да, Мишю, продаю. У вас будет новый хозяин, могущественный человек. Государственный советник Мален – друг первого консула и на короткой ноге со всеми министрами. Он о вас позаботится.

– Значит, вы выкупили имение для него?

– Я этого не говорил, – отвечал Марьон. – В то время я не знал, куда поместить капитал, и ради собственной безопасности решил приобрести конфискованное имущество. Однако мне не пристало быть владельцем усадьбы, в которой мой отец…

– …был всего лишь слугой, экономом? – резко заметил Мишю. – Так значит, вы ее все-таки продаете? Я хочу купить эту усадьбу, и денег у меня хватит.

– У тебя?

– Да, у меня. И я не шучу. Даю восемьсот тысяч франков золотом.

– Восемьсот тысяч франков? Откуда они у тебя? – спросил Марьон.

– Вас это не касается, – отвечал Мишю. Затем, смягчившись, добавил еле слышно: – Мой тесть спас не одну жизнь…

– Ты опоздал, Мишю, дело сделано.

– Так отмените его, мсье! – вскричал управляющий, хватая хозяина за руку и сжимая ее, будто в тисках. – В округе меня ненавидят, а я хочу быть богатым и влиятельным. Мне нужен Гондревилль! Знайте, жизнью своей я не дорожу. Вы продадите мне усадьбу, или вам не жить…

– Дайте мне хоть немного времени, чтобы уладить дело с Маленом; он шутить не любит.

– Даю вам сутки. Если хоть словом об этом кому-то обмолвитесь, оторву вам голову, как цыпленку.

Той же ночью Марьон с Маленом покинули Гондревилль. Марьон испугался и пересказал этот разговор государственному советнику, предупредив его, что за управляющим следует приглядывать. В сложившихся обстоятельствах Марьон попросту не мог не отдать усадьбу тому, кто в действительности за нее заплатил, однако Мишю производил впечатление человека, не способного ни понять, ни признать этого. Следует добавить, что услуга, оказанная г-ну Малену Марьоном, положила начало политической карьере последнего, а также карьере его брата. В 1806 году Мален назначил адвоката Марьона первым председателем имперского суда, а когда был создан институт генеральных сборщиков налогов[20], добыл такую должность в Обе для брата Марьона. Мален приказал бывшему владельцу Гондревилля пожить некоторое время в Париже, и по его просьбе министр полиции приставил к тому охрану. Дабы не подтолкнуть Мишю к крайним мерам, а может, и для того, чтобы было проще за ним присматривать, Мален оставил управляющего на посту, но под строгим надзором нотариуса из Арси. Мишю же с тех пор стал еще более замкнутым и задумчивым, и за ним закрепилась репутация человека, способного на любое злодейство. Мален, один из авторов Гражданского кодекса, чьи полномочия государственного советника с легкой руки первого консула были приравнены к министерским, играл значительную роль в Париже, где приобрел один из красивейших частных особняков пригорода Сен-Жермен, а незадолго до этого женился на единственной дочери г-на Сибюэля, попавшего в немилость богатого подрядчика, которого и устроил к Марьону, в фискальное ведомство женералитета Об. В Гондревилль Мален приезжал всего один раз, доверив следить за его интересами Гревену. Да и потом, чего ему, бывшему депутату Конвента, опасаться со стороны бывшего председателя клуба якобинцев Арси? Но неприязнь, которую испытывал к Мишю простой люд, разделяла и буржуазия; Марьон, Гревен и Мален без всяких объяснений и не компрометируя себя указали на него как на крайне опасного человека. Министр национальной полиции распорядился, чтобы местные власти держали управляющего под наблюдением, поэтому опровергать подобные представления никто не спешил. В окрýге скоро начали удивляться, как это Мишю вообще не лишили должности; нашлось и объяснение такой снисходительности – потому, что все его боятся. Надо ли объяснять, отчего так печалилась мадам Мишю? Мать воспитала ее очень набожной, и, будучи добрыми католичками, обе женщины в свое время настрадались из-за убеждений и поступков отца и супруга. Марта краснела при одном воспоминании о том, как шествовала в одеянии богини по улицам Труа. Отец принудил ее выйти за Мишю, чья дурная репутация в те времена только росла и крепла, и Марта так боялась мужа, что даже не пыталась судить его поступки. И все же, несмотря ни на что, она чувствовала, что супруг ее любит, и в глубине своего сердца испытывала к этому страшному человеку нежнейшую привязанность; никогда на ее памяти он не сделал ничего дурного и не был груб, по крайней мере с ней; наоборот, Мишю, насколько это было в его силах, старался предугадать ее желания. Несчастный пария, он искренне полагал, что внушает жене отвращение, а потому почти все время проводил вне дома. Они с Мартой жили, не открывая друг другу своего сердца, в состоянии, которое мы сегодня называем «мир на грани войны». Марта, которая редко выезжала из дома, болезненно переносила осуждение толпы, вот уже семь лет величавшей ее не иначе как «дочерью палача», а ее мужа – «предателем». Не раз приходилось ей слышать, как обитатели фермы Беллаш, расположенной на равнине, по правую сторону от дороги, и арендуемой Бовизажем, по сей день поминавшим де Симёзов добрым словом, говорили, проходя мимо павильона: «В этом доме живут Иуды!» Казалось, своим поведением управляющий еще больше оправдывал поразительное внешнее сходство между ним и тринадцатым апостолом Христа; отсюда и пошло это ужасное прозвище, распространившееся по округе. Вот этими-то несчастьями и постоянной смутной тревогой о будущем и объяснялась задумчивость и угнетенное состояние Марты. Ничто не омрачает душу больше, чем незаслуженное унижение, от которого некуда деться… Словом, это семейство парий на фоне живописной природы, для Шампани достаточно нетипичной, просто просилось на полотно.

– Франсуа! – крикнул управляющий, заставляя сына поторопиться.

Франсуа Мишю было десять лет, и он чувствовал себя в лесу и парке полновластным хозяином: собирал ягоды и охотился, не зная ни огорчений, ни забот. Он был единственным счастливым существом в этой семье, обреченной на одиночество не только потому, что павильон находился в уединенном месте, между парком и лесом, но и по причине всеобщего отвращения.

– Собери здесь все и отнеси на место, – сказал отец сыну, указывая на парапет. – Да смотри мне! Ты должен любить отца и мать.

Мальчик подбежал, чтобы его поцеловать, но Мишю, переставив карабин, удержал его.

– Тебе случалось рассказывать чужим, что делается дома? – спросил он, устремляя на сына взгляд страшных, как у дикого кота, глаз. – Запомни хорошенько, Франсуа: сообщать о том, что ты здесь видишь и слышишь, каким бы безобидным тебе это ни казалось, Гоше, людям с фермы Груаж или Беллаш и даже Марианне, которая нас любит, – это все равно что убить своего отца. Никогда больше так не делай, и я прощу тебе вчерашнюю болтовню…

Мальчик заплакал.

– Не реви! А если тебя станут расспрашивать, отвечай как заправский крестьянин: «Знать ничего не знаю!» В окрестностях бродят чужаки, и они мне не нравятся. Ну все, беги! А вы меня слышали? – спросил Мишю у женщин. – Вы тоже попридержите языки.

– Супруг мой, что ты задумал?

Мишю тщательно отмерил порох и засыпал его в дуло карабина, после чего прислонил оружие к парапету и сказал Марте:

– Никто не знает, что у меня есть этот карабин. Встань-ка так, чтобы его не было видно!

Куро с яростным лаем вскочил на ноги.

– Молодец, мой мальчик! – похвалил его Мишю. – Это наверняка шпионы.

Оба, хозяин и пес, чувствовали, что за ними наблюдают. Казалось, у Мишю и Куро одна душа на двоих и они сосуществуют в полной гармонии, как живут в пустыне араб и его конь. Управляющий досконально знал оттенки лая своего пса, а тот угадывал мысли хозяина по глазам и по исходящему от его тела запаху.

– Что ты об этом скажешь? – тихо спросил Мишю у жены, указывая на два зловещих существа, которые только что возникли на боковой дорожке и теперь направлялись к рон-пуэну.

– К чему бы это? Они из Парижа? – спросила мать Марты.

– Явились наконец, – отозвался Мишю, а потом сказал жене на ухо: – Да спрячь же мой карабин! Они идут к нам.





Глава 2

Преступный замысел




Внешность двоих парижан, подходивших к павильону со стороны рон-пуэна, вряд ли удивила бы художника. У того, что явно был пониже рангом, были сапоги с отворотами, опущенными так низко, что видны были тощие икры в узорчатых шелковых чулках сомнительной чистоты. Кюлоты[21] из шерстяной в рубчик материи абрикосового цвета с металлическими пуговицами были ему великоваты, а потому нисколько не стесняли движений; затертые складки на ткани свидетельствовали о том, что их владелец бо́льшую часть времени проводит в кабинете за столом. Открытый пикейный жилет, богато украшенный вышивкой, был застегнут на одну пуговицу над животом, что придавало облику неряшливость, как и черные завитые волосы, спадавшие на щеки и закрывавшие лоб. На поясе болтались две стальные цепочки для часов. Рубашку украшала булавка с бело-голубой камеей. Фрак светло-коричневого цвета с длинными фалдами, сзади напоминавшими хвост трески[22], был настоящей находкой для карикатуриста (к слову, мода на такие фраки просуществовала десять лет – почти столько же, сколько империя Наполеона). Свободно повязанный галстук с многочисленными мелкими сборками позволял своему хозяину зарываться в него до самого носа. Прыщеватое лицо с широким и длинным носом кирпичного цвета, высокими скулами и жадным ртом чревоугодника, в котором недоставало зубов, крупные золотые серьги в ушах, низкий лоб – все эти детали могли бы показаться гротескными, если бы их не делал такими свирепыми взгляд его крошечных, похожих на свиные глаз – неумолимо алчный, насмешливо жестокий и наигранно веселый. Эти голубые, как лед, и такие же холодные глаза – ищущие, проницательные – вполне могли бы послужить моделью для знаменитого «глаза» – грозной эмблемы полиции, изобретенной во время Революции. В руке, затянутой в черную шелковую перчатку, незнакомец держал тросточку. Судя по манере держаться и брать щепотку табаку, это, безусловно, был чиновник средней руки – из тех, что всячески подчеркивают собственную значимость и мгновенно бросаются исполнять приказы вышестоящих лиц.

Костюм второго незнакомца был выдержан в том же духе, однако выглядел более элегантно, был продуман до мелочей и украшал своего владельца. На нем были поскрипывающие при ходьбе сапоги а-ля Суворов, с заправленными в них облегающими штанами, а поверх рубашки был накинут спенсер – по аристократической моде, перенятой золотой молодежью и клишистами[23], которая, кстати, пережила и тех и других. Да, в те времена моды существовали дольше, чем партии, – это примета анархии, которую мы наблюдали и в 1830 году. На вид этому заправскому мюскадену[24] было лет тридцать. Судя по манерам, это был человек из хорошего общества. Безделушки, которые он имел при себе, были дорогими, воротничок рубашки доходил ему до ушей. Фатоватый, даже несколько нелепый вид его свидетельствовал о скрытом чувстве собственного превосходства. В лице не было ни кровинки; маленький курносый нос наводил на мысль о черепе с его сардонической усмешкой; зеленые глаза его были непроницаемы, а их взгляд так же сдержан, как и выражение губ, тонких и плотно сжатых. Первый незнакомец представлялся едва ли не добряком в сравнении с этим сухим и тощим молодым человеком, помахивавшим тросточкой с золотым, сверкающим на солнце набалдашником. Первый, судя по виду, способен был отрубить голову, тогда как второй – заманить в сети клеветы и интриг самоё невинность, красоту и добродетель с тем, чтобы впоследствии хладнокровно утопить ее или же отравить. Краснолицый утешал бы свою жертву грубыми шутками – тот, другой, даже не улыбнулся бы. Первому было лет сорок пять, и, судя по всему, он любил хорошо поесть и развлечься с дамами – словом, имел пристрастия, которые делают ему подобных рабами своей профессии. Тот, что помоложе, не имел ни страстей, ни пороков. Если он и был сыщиком, то тяготел скорее к дипломатии и работал «из любви к искусству». Он составлял план, а напарник его исполнял; он был идеей, а тот, другой, – формой, которую эта идея принимала.


– А скажите-ка, добрая женщина, далеко ли до Гондревилля? – спросил молодой.

– В наших краях не говорят «добрая женщина», – отвечал Мишю. – Мы до сих пор так наивны, что обращаемся друг к другу «гражданин» и «гражданка».

– Неужели? – спросил молодой мужчина с таким видом, словно ответ управляющего совершенно его не удивил.

Картежникам, в особенности тем, кто предпочитает экарте́[25], когда они в выигрыше, случается испытывать некое внутреннее замешательство при виде нового игрока, усаживающегося напротив, чьи повадки, взгляд, голос и манера тасовать карты предвещают поражение. Так случилось и с Мишю: при виде молодого чиновника внутри у него словно что-то оборвалось. Это было как предчувствие смерти; у него перед глазами возник эшафот, а внутренний голос шепнул, что этот мюскаден сыграет в его судьбе роковую роль, хотя пока что их ничего и не связывает. Поэтому-то Мишю заговорил с приезжими так дерзко; он хотел показаться грубым и преуспел в этом.

– Ваш хозяин – государственный советник Мален? – спросил второй мужчина.

– Я сам себе хозяин, – отвечал Мишю.

– Дамы, осмелюсь спросить, – продолжал молодой самым любезным тоном, – далеко ли до Гондревилля? Господин Мален ждет нас.

– Там начинается парк. – Мишю указал на открытую калитку.

– А почему вы прячете от нас карабин, прелестное дитя? – спросил жизнерадостный спутник молодого чиновника; проходя через калитку, он приметил за спиной у мадам Мишю оружейное дуло.

– Ты всегда начеку, даже за городом! – с улыбкой заметил второй.

Заподозрив неладное, парижане вернулись. Управляющий угадал ход их мыслей, хотя лица у обоих остались непроницаемо спокойными. Марта показала им карабин; ее действия сопровождались громким лаем Куро. Она уверила себя, что ее супруг замыслил что-то недоброе, и почти обрадовалась проницательности незнакомцев. Мишю бросил в ее сторону взгляд, заставивший женщину содрогнуться, взял в руки карабин и демонстративно вставил в него пулю. Он смирился с фатальными последствиями этой встречи; собственная жизнь более ничего для него не значила, и жена наконец поняла причину его зловещей решимости.

– Видно, у вас здесь водятся волки? – спросил у Мишю тот из парижан, что был помоложе.

– Где есть овцы, всегда будут и волки. Вы в Шампани, и прямо перед вами простирается лес, где, помимо волков, водятся дикие кабаны и другое зверье, крупное и помельче. У нас тут чего только нет! – с насмешкой ответствовал Мишю.

Приезжие переглянулись.

– Держу пари, Корантен, – сказал тот из них, что был постарше, – это и есть мой Мишю!

– Мы вместе с вами свиней не пасли, – сказал управляющий.

– Тут вы правы. Но оба председательствовали в якобинских клубах, гражданин Мишю, – отвечал старый циник, – вы – в Арси, я – в другом месте. Вот только, милейший, учтивость в духе «Карманьолы»[26] давно не в моде!

– Похоже, этот парк очень велик, мы можем заблудиться. Если вы – управляющий, дайте нам кого-то в провожатые. Мы идем в господский дом, – тоном, не допускающим возражений, заявил Корантен.

Мишю свистнул, подзывая сына, и снова занялся карабином. Корантен окинул Марту безучастным взглядом; его же спутнику она явно понравилась. Он заметил, что женщина сильно встревожена, – в отличие от старого развратника, куда больше заинтересовавшегося карабином. Казалось бы, мелочь, однако она позволяла понять различия в их характерах.

– По ту сторону леса у меня кое с кем назначена встреча, – проговорил управляющий, – поэтому я не могу услужить вам лично. Это мой сын, он проводит вас к господскому дому. По какой дороге вы прибыли в Гондревилль? Не лучше ли было зайти через Сен-Синь?

– У нас тоже были дела в лесу, – сказал Корантен без малейшего намека на иронию.

– Франсуа, – сказал Мишю, – проводи господ к замку, но так, чтобы их никто не увидел; они не любят ходить проторенными тропами. Однако сперва подойди ко мне, – добавил он, не спуская глаз с чужаков, которые, переговариваясь вполголоса, уже удалялись по дорожке.

Мишю поднял сына и поцеловал его почти торжественно, чем лишь подтвердил опасения жены. У Марты по спине пробежал холодок, и она растерянно посмотрела на мать, зная, что плакать ей ни в коем случае нельзя.

– Теперь беги! – Управляющий отпустил мальчика и смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не скрылся из виду.

Тут Куро залился лаем, поглядывая в сторону фермы Груаж.

– Никак Виолетт едет! – воскликнул Мишю. – В третий раз за утро… Что бы это могло означать? Хватит, Куро!

Через пару мгновений послышался топот лошадиных копыт.

Показался Виолетт на лошадке, каких обычно держат в хозяйстве фермеры в окрестностях Парижа. Его коричневое лицо под круглой широкополой шляпой было изрезано морщинами, отчего казалось более темным, чем было на самом деле. В серых глазах, лукавых и блестящих, таилось вероломство. Худые ноги в белых полотняных гетрах болтались рядом со стременами, и создавалось впечатление, что вес его тела держат грубые, подбитые железом башмаки. Поверх суконной синей куртки был накинут шерстяной плащ в черно-белую полоску. Курчавые седые волосы спадали на шею. Одежда, серая коротконогая лошадка, манера сидеть в седле – выставив живот и откинув назад верхнюю часть туловища, – грубая потрескавшаяся ладонь землистого оттенка, придерживавшая истрепанные, поношенные поводья, – все выдавало в Виолетте жадного самодовольного крестьянина, который мечтает иметь как можно больше земли и покупает ее, чего бы ему это ни стоило. Его рот с синеватыми губами, выглядевшими так, словно хирург рассек их своим скальпелем, и неисчислимые морщины на лице и на лбу делали его физиономию неподвижной, и только ее резкие контуры отличались выразительностью. Огрубевшее лицо, казалось, источало угрозу, несмотря на униженный вид, который при случае принимают едва ли не все крестьяне, скрывая под ним свои переживания и расчеты, – так прячутся за непроницаемой серьезностью жители Востока и дикари. После череды неблаговидных поступков из простого крестьянина-поденщика Виолетт стал фермером и арендатором Груажа, но привычек своих не оставил, даже достигнув благополучия, превзошедшего его надежды. Он страстно желал ближнему беды и, когда выпадал случай эту беду приумножить, делал это, что называется, с душой. Виолетт был откровенно завистлив, но не позволял своей зловредности выходить за рамки закона – совсем как наша парламентская оппозиция. Он искренне полагал, что обогатится тем скорее, чем раньше разорятся его соседи, и каждого, кто хоть в чем-то его превосходил, считал своим врагом, в борьбе с которым все средства хороши (к слову, такие Виолетты в крестьянской среде не редкость). Сейчас все его мысли были заняты продлением аренды, срок которой истекал через шесть лет, а на это требовалось согласие г-на Малена. Фермер завидовал богатству управляющего и следил за каждым его шагом; местные жители недолюбливали Виолетта за то, что он часто наведывается «к Иудам». Надеясь продлить аренду еще на двенадцать лет, хитрый фермер искал случая оказать услугу правительству или тому же Малену, который остерегался Мишю. Приобщив к слежке гондревилльского лесника, местного агента полиции и нескольких вязальщиков хвороста, Виолетт сообщал полицейскому комиссару в Арси обо всех деяниях Мишю. Попытка приобщить к делу и Марианну, служанку из дома управляющего, успехом не увенчалась; но Виолетт и его приспешники и так были в курсе всего, что там происходило, – благодаря Гоше, юному слуге, на чью преданность Мишю рассчитывал и который предавал его ради безделушек – жилетов, пряжек, хлопчатобумажных чулок и сладостей. Подросток, впрочем, не осознавал важности того, что так запросто выбалтывал. Докладывая начальству, Виолетт старательно очернял поступки управляющего, дополняя их собственными, самыми абсурдными предположениями, дабы они выглядели еще более преступными; Мишю же давно разгадал игру фермера и его намерения, и ему даже нравилось вводить его в заблуждение.

– Должно быть, у вас масса дел в Беллаше, раз вы опять тут! – сказал управляющий.

– «Опять!» Это звучит как упрек, мсье Мишю! Эй, вы же не собираетесь насвистывать на этой дудочке воробьям? Что-то я не видел у вас этого карабина…

– Он вырос на моем огороде, осталось еще несколько, – отвечал Мишю. – Сейчас покажу, как я их сею!

Управляющий с расстояния тридцать шагов прицелился в ужа и выстрелом разорвал его на две части.

– Это бандитское оружие вы держите для охраны хозяина? Наверное, он вам его и подарил.

– Ну да, нарочно приехал из Парижа, чтобы мне его преподнести, – последовал ответ.

– В округе только и разговоров что о его приезде. Одни утверждают, что его разжаловали и теперь он отошел от дел, другие – что он хочет сам во всем здесь разобраться. И все-таки любопытно, зачем ему приезжать вот так, без предупреждения, подобно первому консулу? Вы знали о его приезде?

– Мы с ним не настолько близки, чтобы он уведомлял меня о своих планах.

– Значит, вы его еще не видели?