Темное дело

– Сир, – произнесла графиня, глядя на него не менее пристально, – я – мадемуазель де Сен-Синь.

– И что же? – последовал сердитый вопрос.

Наполеону показалось, что своим взглядом она бросает ему вызов.

– Неужели вы не понимаете? Я – графиня де Сен-Синь, и я молю вас о милосердии, – проговорила Лоранс, падая на колени и протягивая императору прошение, составленное Талейраном, на котором также поставили свои подписи императрица, Камбасерес и Мален.

Наполеон милостиво помог просительнице подняться и, смерив ее проницательным взглядом, сказал:

– Неужели вы все-таки одумались и понимаете, какой должна быть Французская империя?

– Ах, сейчас я понимаю только императора! – отвечала Лоранс, сраженная простотой, с которой этот баловень судьбы произнес слова, дающие надежду на снисхождение.

– Они невиновны? – спросил Наполеон.

– Все до единого, – сказала она с энтузиазмом.

– Все? Ну нет, управляющий – опасный человек, который убил бы моего сенатора, не спросясь у вас…

– О сир, – произнесла графиня, – если бы у вас был друг и он рискнул ради вас всем, разве вы бы покинули его? Прошу вас, не…

– Вы – женщина, – сказал Наполеон с ноткой насмешки в голосе.

– А вы – железный человек! – ответила ему Лоранс с запальчивой суровостью, которая понравилась императору.

– Этот человек приговорен к смерти судом своей страны, – сказал он.

– Но он невиновен.

– Дитя! – проговорил Наполеон.

Он встал, взял мадемуазель де Сен-Синь за руку и вывел на открытое место на вершине холма.

– Смотрите! – сказал император с особенным, присущим только ему красноречием, делавшим трусов храбрецами. – Перед вами – триста тысяч солдат, и они тоже ни в чем не повинны. И завтра тридцать тысяч из них погибнут, умрут за свою страну. А ведь в рядах прусской армии вполне может оказаться талантливый механик, идеолог, гений – и он также лишится жизни. В числе наших погибших тоже будет много одаренных людей, пусть и никому не известных. Да что там, лучший друг может погибнуть у меня на глазах! И буду ли я кого-то в этом винить? Нет. Я промолчу. Знайте же, мадемуазель: ради законов своей страны надо умирать, как мы умираем здесь ради ее славы, – добавил он, провожая графиню обратно к хижине. – А теперь возвращайтесь во Францию, – сказал Наполеон, глядя на маркиза. – Мои распоряжения будут посланы следом за вами.

Лоранс поверила, что наказание для Мишю будет смягчено, и в порыве пылкой благодарности опустилась на одно колено перед императором и поцеловала ему руку.

– Вы – г-н де Шаржбёф? – спросил Наполеон, разглядывая маркиза.

– Да, сир.

– У вас есть дети?

– Да, и много.

– Так почему бы вам не прислать ко мне кого-то из своих внуков? Он мог бы стать моим пажом…

«Теперь в нем заговорил подпоручик! – подумала Лоранс. – Он желает платы за свое милосердие».

Маркиз молча поклонился. К счастью, в этот момент в хижину стремительно вошел генерал Рапп.

– Сир, гвардейская кавалерия и кавалерия великого герцога Бергского прибудут сюда не раньше чем завтра пополудни.

– Ничего! – сказал Наполеон, оборачиваясь к Бертье. – Нам дана отсрочка. И нужно суметь ею воспользоваться.

По знаку императора маркиз и Лоранс вышли и сели в карету. Капрал указал им дорогу и проводил до деревни, где они и заночевали. На следующий день путешественники покинули поле битвы под аккомпанемент восьми сотен орудий, рокотавших в течение десяти часов, и уже в пути узнали об удивительной победе при Йене. Через неделю они въезжали в пригород Труа. Приказом верховного судьи, переданным имперскому прокурору суда первой инстанции в Труа, четырех дворян предписано было отпустить на поруки в ожидании решения императора и короля; что же касается Мишю, его приговор получил подтверждение, и прокуратура отдала распоряжения насчет казни. Оба этих документа прибыли в один и тот же день, утром. Около двух пополудни Лоранс в дорожном платье отправилась в тюрьму. Она добилась позволения оставаться рядом с Мишю во время печальной церемонии, получившей название «предсмертное одевание». Его причастил добрейший аббат Гуже, вызвавшийся проводить Мишю к эшафоту. Сам Мишю сожалел лишь о том, что умирает, не узнав, какая участь уготована его господам. Поэтому при виде Лоранс он вскрикнул от радости.

– Теперь я могу умереть, – сказал он.

– Они помилованы, но я не знаю, на каких условиях, – отвечала она. – Помилованы… Я сделала для тебя все, что могла, друг мой, хоть меня и отговаривали! Я верила, что спасла тебя, а оказалось, что своей монаршей любезностью император ввел меня в заблуждение.

– Так было предначертано свыше, – сказал Мишю. – Сторожевой пес умрет на том же месте, где были убиты его старые хозяева.

Последний час пролетел быстро. Когда пришло время выходить, Мишю попросил о единственной милости – поцеловать руку мадемуазель де Сен-Синь, но Лоранс подставила ему щеку и приняла святой поцелуй этого благородного мученика. В повозку Мишю садиться не пожелал.

– Невинные должны идти пешком! – произнес он.

Мишю отказался опереться на руку аббата Гуже и решительно, с достоинством прошел к эшафоту. Перед тем как положить голову на плаху, он попросил палача отвернуть ворот редингота, закрывавшего ему шею: «Моя одежда достанется вам, постарайтесь ее не испортить».

Едва четыре дворянина успели повидаться с мадемуазель де Сен-Синь, как посыльный дивизионного генерала привез им патенты младших лейтенантов одного из кавалерийских полков и приказ явиться на сборный пункт в Байонну. После душераздирающего прощания – а все они предчувствовали, что готовит им будущее, – мадемуазель де Сен-Синь вернулась в опустевшее шато.

Близнецы умерли вместе на глазах у императора, защищая друг друга, в сражении при Сомосьерре, оба – в чине командира эскадрона. Их последними словами были: «Лоранс, умираю, не отступив!»


Старший из дʼОтсеров погиб полковником, атакуя редут под Москвой, и брат заступил на его место.

Адриан, получив в битве при Дрездене чин бригадного генерала, там же был серьезно ранен и отправлен в Сен-Синь на поправку. Стремясь спасти последнего из четырех молодых людей, которые так недолго радовали ее своим обществом, графиня, которой к тому времени исполнилось тридцать два года, вышла за него замуж. Она предложила Адриану свое увядшее сердце; он принял его – тот, кто любит, либо не сомневается ни в чем, либо же ничего не принимает на веру.

К Реставрации Лоранс отнеслась без энтузиазма: Бурбоны пришли слишком поздно для нее. Тем не менее жаловаться ей не пришлось: ее супруг произведен был в пэры Франции, и ему был пожалован титул маркиза де Сен-Синя, а в 1816 году он стал генерал-лейтенантом и кавалером ордена Святого Духа – за выдающиеся заслуги, оказанные в то время.

Сын Мишю, о котором Лоранс заботилась как о родном, в 1817 году стал адвокатом. После двухлетней практики он был назначен заместителем судьи в трибунале Алансона, а оттуда в 1827 году перешел на должность королевского прокурора в трибунал Арси. Лоранс, которая распоряжалась капиталом Мишю, в день совершеннолетия юноши передала ему ценные бумаги, дающие двенадцать тысяч ливров годового дохода; позднее она поспособствовала его браку с богатой мадемуазель Жирель из Труа. Маркиз де Сен-Синь скончался в 1829 году на руках у Лоранс в окружении отца, матери и детей, которых он обожал. Тогда тайны похищения сенатора еще не знал никто. Людовик XVIII постарался смягчить горе, причиненное этими событиями; но в присутствии маркизы де Сен-Синь он и словом не обмолвился о его причине, что навело ее на мысль о его причастности к трагедии.





Глава 22

Сумрак рассеивается




Покойный маркиз де Сен-Синь истратил свои сбережения, равно как и сбережения родителей, на покупку прекрасного особняка на улице Фобур-дю-Руль; этот дом стал частью установленного для поддержания пэрства майората, к которому относилось также значительное состояние. Чрезвычайная скаредность маркиза и его родителей, которая часто удручала Лоранс, наконец получила объяснение. Со времени этого приобретения маркиза, которая жила в загородном поместье и копила деньги для своих детей, стала охотнее проводить зимы в Париже: ее дочь Берта и сын Поль достигли возраста, когда нужно было позаботиться об их образовании. Мадам де Сен-Синь мало бывала в свете. Ее супруг не мог не знать о сожалениях, обитавших в сердце этой женщины, но это не помешало ему окружить ее нежнейшей заботой; он до самой смерти любил лишь ее одну. Это благородное сердце несколько лет оставалось не оцененным ею, но затем великодушная женщина из рода Сен-Синь подарила ему столько же любви, сколько получала от него, и ее супруг стал наконец абсолютно счастлив. Лоранс жила преимущественно семейными радостями. Ни одна женщина в Париже не была так любима друзьями, ни одна не пользовалась бо́льшим уважением. Побывать в доме Лоранс было большой честью. Нежная, снисходительная, остроумная и, главное, напрочь лишенная жеманства, она нравится душам утонченным, притягивает их, несмотря на то, что в ее облике и поведении угадывается скорбь; каждый по-своему пытается оберегать эту женщину, такую сильную; это ощущение тайного покровительства, возможно, и объясняет притягательность ее дружбы. Ее жизнь, печальная в молодости, ближе к закату стала прекрасной и безмятежной. Ее несчастья всем известны. Никто никогда не спрашивает, кто изображен на портрете кисти Робера Лефевра, который после смерти управляющего стал главным – и мрачным – украшением гостиной. Лицо Лоранс в зрелости носит отпечаток счастья, доставшегося дорогой ценой. Своеобразная религиозная гордость украшает сегодня ее исстрадавшееся чело. К тому моменту, как маркиза стала принимать гостей в своем новом доме, ее капитал, увеличившийся благодаря закону о компенсациях, давал около двух сотен тысяч ливров ренты, не считая выплачиваемого ее мужу содержания. Лоранс унаследовала одиннадцать сотен тысяч франков, оставшихся после де Симёзов. С тех пор она тратила сто тысяч франков в год, а остальное откладывала на приданое своей дочери Берте.

Берта – живой портрет матери, но без ее воинственной отваги; это вторая Лоранс – изящная, остроумная и, как с грустью добавляет ее мать, «более женственная». Маркиза не хотела выдавать дочь замуж прежде, чем той исполнится двадцать лет. Семейные сбережения, которыми распоряжается старик дʼОтсер, в 1830 году помещенные в ценные бумаги, к тому времени, как рента упала, составляли сумму, дающую порядка восьмидесяти тысяч франков годового дохода – приданое Берты, которой в 1833 году исполнилось двадцать.

Незадолго до этого княгиня Диана де Кадиньян, решившая женить своего сына, герцога де Мофриньеза, представила его маркизе де Сен-Синь. Жорж де Мофриньез трижды в неделю ужинал в доме Лоранс, сопровождал мать и дочь в итальянскую оперу и гарцевал вокруг их коляски в Булонском лесу, когда дамы прогуливались. Обитателям пригорода Сен-Жермен вскоре стало ясно, что он влюблен в Берту. Сложнее было понять, желает ли мадам де Сен-Синь сделать дочь герцогиней, а потом и княгиней, или же это княгиня желает для сына столь богатого приданого; и если прославленная Диана не боится пойти навстречу провинциальной знати, не устрашится ли провинциальная знать славы мадам де Кадиньян, ее привычек и расточительности? Чтобы не помешать планам сына, княгиня сделалась набожной, стала скрывать ото всех свою личную жизнь и летний сезон проводила обычно на вилле в Женеве.

Однажды вечером княгиня де Кадиньян принимала в своем салоне маркиза дʼЭспара и председателя Совета министров де Марсе, своего бывшего любовника (то была их последняя встреча; через год г-н де Марсе умер). Растиньяк, заместитель министра в министерстве де Марсе, два посла, два прославленных оратора из палаты пэров, пожилые герцоги де Ленонкур и де Наваррен, граф де Ванденесс с молодой женой и дʼАртез также были в числе гостей – довольно-таки разношерстная публика, хотя ее состав объяснялся просто: князю де Кадиньяну понадобился пропуск, получить который можно было через посредство первого министра. Де Марсе, который не хотел брать на себя такую ответственность, приехал, чтобы сообщить княгине, что дело в надежных руках: этим же вечером один политический деятель со стажем разрешит все затруднения. Объявили о приезде маркизы де Сен-Синь и ее дочери. Лоранс, чьи политические убеждения были непоколебимы, была шокирована, застав наиболее ярких представителей лежитимизма[70] обеих палат за беседой с премьер-министром короля, которого она называла не иначе как «его светлость герцог Орлеанский»[71]; они слушали его и смеялись вместе с ним. Де Марсе напоминал лампу, которая, прежде чем угаснуть, светила особенно ярко. В этом салоне он охотно забывал о политических заботах. Маркиза де Сен-Синь примирилась с присутствием де Марсе, как австрийский двор – с присутствием Сен-Олера: сейчас это был светский лев, а не министр. Однако она вскочила со стула, словно ожегшись о раскаленное железо, когда слуга объявил о прибытии г-на графа де Гондревилля.

– Прощайте, мадам! – сухим тоном сказала Лоранс княгине.

Маркиза увела за собой Берту, пройдя так, чтобы не столкнуться с этим роковым человеком.

– Может статься, что вы только что расстроили женитьбу Жоржа, – шепотом сказала княгиня своему возлюбленному.

Бывший клерк родом из Арси, бывший народный представитель, бывший термидорианец, бывший трибун, бывший государственный советник, бывший граф Империи и сенатор, бывший пэр Людовика XVIII и пэр при нынешней, Июльской монархии угодливо склонился перед прелестной княгиней де Кадиньян.

– Вам более нечего опасаться, прекрасная дама, мы уже не воюем со знатью! – сказал он, присаживаясь рядом с ней.

Мален завоевал расположение Людовика XVIII, для которого его богатый опыт оказался небесполезным. Он активно участвовал в отстранении от дел Деказа и был советником при правительстве Виллеля. Холодно принятый при дворе Карла X, Мален познал горечь разочарований Талейрана. Однако он снова оказался в большом почете при двенадцатом правительстве, которому имел счастье служить и которое наверняка предаст; и вот уже год и три месяца, как он порвал узы дружбы, продолжавшейся тридцать шесть лет и соединившей его с самым выдающимся нашим дипломатом. Именно в этот вечер, упомянув об этом великом дипломате, Мален сказал:

– А знаете, почему он так враждебно настроен против герцога Бордоского[72]? «Претендент слишком молод» – вот его слова!

– Поразительный совет вы даете молодежи! – ответил ему Растиньяк.

Де Марсе, который после слов княгини погрузился в глубокую задумчивость, пропустил этот обмен остротами мимо ушей. Он исподтишка поглядывал на графа де Гондревилля и заговорил бы не раньше, чем ложившийся рано старик уедет. Гости княгини, ставшие свидетелями ухода мадам де Сен-Синь, причины которого были понятны, молчали, так же как и де Марсе. Гондревилль не заметил Лоранс и не мог догадаться о причинах столь единодушного молчания. Однако жизненный опыт делового человека и политические баталии развили в нем чувство такта; он был очень умен – понял, что присутствие его обременительно, и откланялся. Де Марсе, стоя у камина с видом человека, погруженного в серьезные размышления, взглядом проследил за медленно удаляющимся семидесятилетним стариком.

– Я допустил оплошность, мадам, не назвав вам имя человека, которого взял в посредники, – проговорил наконец премьер-министр, прислушиваясь к стуку колес отъезжающей кареты. – Но я исправлю свою ошибку и дам вам предлог помириться с г-жой де Сен-Синь. То, о чем я хочу рассказать, случилось тридцать лет назад; дело старое, как смерть Генриха IV (хотя, между нами, вопреки поговорке это история малоизвестная, как и множество других исторических катастроф). К тому же готов поклясться, что, даже если бы это дело и не касалось маркизы, оно не стало бы менее занимательным, ибо проливает свет на один известный эпизод нашей новейшей истории – переход через Альпы на перевале Сен-Бернар. Г-да послы получат возможность убедиться: в том, что касается дальновидности, нашим сегодняшним политикам далеко до преемников Макиавелли, которых народные массы вознесли в 1793 году над бурей; часть из них, как поется в романсах, «достигла тихой гавани». Чтобы сегодня стать кем-то во Франции, нужно было пережить ураганы тех лет…

– Сдается мне, – сказала княгиня с улыбкой, – что вам в этом отношении лучшего и желать нельзя…

Человеку хорошо воспитанному в этот момент полагалось улыбнуться, что все и сделали. Улыбнулся и сам де Марсе. Послы не скрывали любопытства. Де Марсе откашлялся, и все замолчали.

– Однажды июньской ночью 1800 года, – начал повествование премьер-министр, – ближе к трем часам, когда свет свечей бледнеет с наступлением утра, два человека, утомившись играть в буйот[73] (в который и играли-то лишь затем, чтобы занять остальных), перешли из гостиной в будуар (дело происходило в особняке министра иностранных дел, в то время проживавшего по улице дю Бак). Оба они – один уже умер, другой стоит одной ногой в могиле – люди весьма незаурядные, каждый в своем роде. Оба были священниками и оба отреклись от сана; оба женились. Один был простым ораторианцем, другой носил епископскую митру. Первого звали Фуше, имя второго я вам не назову, но оба в то время были обычными французскими гражданами – обычными, но весьма непростыми. Увидев, как они удаляются в будуар, те, кто оставался в гостиной, позволили себе легкое любопытство. За ними последовал некто третий. Что до этого человека, считавшего себя куда более могущественным, нежели первые два, имя его было Сийес, и вы все знаете, что до Революции он также служил Церкви. Тот из них, кто прихрамывал, занимал в то время пост министра иностранных дел; Фуше был министром полиции. Сийес недавно отказался от должности консула. Еще один человек, невысокий, сдержанный и суровый, встал со своего места и последовал за этими тремя, сказав своему собеседнику (впоследствии передавшему мне его слова): «Я опасаюсь этих иерейских бреланов!» Это был военный министр. Реплика г-на Карно нисколько не встревожила двух консулов, игравших в гостиной в карты. Камбасерес и Лебран пребывали во власти своих министров, куда более сильных, чем они сами. Почти все эти государственные деятели умерли, и мы им ничего не должны: они принадлежат истории, а история той ночи ужасна; я рассказываю вам все это лишь потому, что один об этом знаю, и потому, что Людовик XVIII не поведал ее бедной мадам де Сен-Синь, а нынешнему правительству безразлично, знает она ее или нет. Тот из четверых, кто прихрамывал, закрыл дверь прежде, чем было нарушено молчание. Говорят, он даже запер ее на задвижку; только хорошо воспитанные люди снисходят до таких мелочей. Лица у трех священников были бледны и непроницаемы – вы и сами их помните. Румянец выступил только на щеках у Карно. Поэтому он и заговорил первым: «О чем речь?» «О Франции», – должно быть, ответил князь, которым я восхищаюсь как одним из самых выдающихся людей нашего времени. «О Республике!» – конечно же заявил Фуше. «О власти», – возможно, ответил Сийес.

Присутствующие переглянулись. Де Марсе прекрасно изобразил эту троицу голосом, взглядом и жестами.

– Три священника отлично поняли друг друга, – продолжал он. – Карно наверняка взирал на своих коллег и бывшего консула с видом важным и настороженным. Полагаю, он опешил, но не хотел этого показать.

– Вы верите в успех? – спросил у него Сийес.

– От Бонапарта всего можно ожидать, – отвечал военный министр. – Он благополучно перевалил через Альпы.

– Сейчас он поставил на карту все, – с нарочитой неспешностью проговорил дипломат.

– Давайте без обиняков, – сказал Фуше. – Что мы предпримем, если армия первого консула будет разбита? Будем ли по-прежнему смиренно ему служить?

– Республики как таковой больше нет, – заметил Сийес. – Он – консул на десять лет.

– У него больше власти, нежели когда-то было у Кромвеля, – добавил бывший епископ, – и он не голосовал за казнь короля.

– У нас есть господин, – сказал Фуше, – но сохраним ли мы его, если он потерпит поражение в войне, или вернемся к Республике, какой она была изначально?

– Франция устоит только при условии, что власть снова станет сильной, как во времена Конвента, – наставительно заметил Карно.

– Я согласен с военным министром, – сказал Сийес. – Если Бонапарт вернется побежденным, его нужно прикончить. Слишком много лишнего он наговорил нам за последние семь месяцев!