Темное дело

– Г-н де Гранвилль будет защищать Мишю, – добавил Борден.

– Мишю? – вскричал г-н де Шаржбёф, изумленный этой переменой.

– Он – основной фигурант дела, и в этом – главная опасность, – отвечал старый прокурор.

– Если наибольшая опасность грозит ему, ваше решение представляется мне правильным! – воскликнула Лоранс.

– Мы видим несколько направлений защиты, – продолжал г-н де Гранвилль, – и намереваемся тщательно их изучить. Если мы и сможем их спасти, то только благодаря тому, что г-н дʼОтсер поручил Мишю поправить одну из опор на дороге, проходящей по дну оврага, и что в лесу видели волка – все зависит от дебатов перед криминальным судом. Обсуждаться будут незначительные детали, но вы сами увидите, какое колоссальное значение они обретут.

Лоранс впала в состояние душевного смятения, которое особенно тяжело для людей думающих и активных, когда они понимают, насколько и мысли, и действия бесполезны. Речь больше не шла ни о свержении человека или правительства при помощи преданных людей, ни о фанатической приверженности своим идеалам, скрытым под покровом тайны: она видела перед собой общество, ополчившееся против нее самой и ее кузенов. Невозможно в одиночку взять тюрьму штурмом, невозможно освободить узников, когда ты окружен враждебным населением и находишься под неусыпным надзором полиции, наслышанной о дерзости арестантов, истинной или мнимой… Поэтому, когда молодой защитник, испуганный растерянностью этой благородной и мужественной девушки, выражение лица которой свидетельствовало о душевном оцепенении, попытался ободрить ее, Лоранс ответила так:

– Я молчу, страдаю и жду.

Ее тон, жесты и взгляд придали этой фразе величие, которому не доставало лишь театральной сцены, чтобы войти в историю. Но прошло несколько минут, и добрейший г-н дʼОтсер обратился к маркизу де Шаржбёфу со словами:

– А ведь я столько сделал ради моих несчастных сыновей! Я покупал государственные ценные бумаги, и теперь они могли бы получать порядка восьми тысяч ливров ренты! Пожелай они служить, их звания были бы выше прежних, и уже сегодня они могли бы выгодно жениться. Но теперь все мои планы пойдут прахом!

– Как ты можешь думать о выгоде наших сыновей, – сказала ему жена, – когда на кону их честь и жизнь?

– Господин дʼОтсер думает обо всем, – сказал маркиз.





Глава 18

Марту вводят в заблуждение




Пока обитатели Сен-Синя ожидали начала дебатов в уголовном суде и тщетно добивались позволения увидеть арестантов, в шато в обстановке полнейшей секретности произошло событие исключительной важности. Марта вернулась в Сен-Синь сразу же после того, как дала показания коллегии присяжных, рассматривавшей обвинение. Оно было признано столь несущественным, что государственный обвинитель даже не стал вызывать ее на заседание уголовного суда. Как все излишне чувствительные люди, бедная женщина целые дни просиживала в гостиной в компании мадемуазель Гуже, своим потерянным видом внушая сочувствие. Для нее – так же, кстати, как для кюре и всех, кто понятия не имел, как провели арестанты тот роковой день, – их невиновность представлялась сомнительной. Временами Марта уже готова была поверить в то, что Мишю, его хозяева и Лоранс таким образом отомстили сенатору. Несчастная слишком хорошо знала, как предан ее муж своим господам, чтобы понять, что из всех обвиняемых именно ему грозит наибольшая опасность – то ли по причине более ранних деяний, то ли из-за роли, которую он мог сыграть в расправе. Аббат Гуже, его сестра и сама Марта терялись в догадках, к которым приводила такая уверенность; но после долгих размышлений разум поневоле приходит к определенному заключению. Абсолютное сомнение, какого требует Декарт, так же чуждо для людского ума, как пустота – для природы, и душевное усилие, благодаря которому оно наконец реализуется, будет сродни действию пневматического насоса – таким же незаурядным и чудовищным. О каком бы предмете ни шла речь, мы всегда во что-то верим. Вот и Марта так боялась, что молодые дворяне и ее супруг все-таки виноваты, что ее страх перерос в уверенность, и это состояние ума стало для нее фатальным. Арестанты пребывали под стражей уже пять дней; около десяти вечера, когда молодая женщина собиралась ложиться в постель, с фермы прибежала ее мать.

– Рабочий из Труа принес тебе весточку от Мишю! Он ждет тебя на дороге, обсаженной орешником! – сказала она Марте.

Женщины выбрали самый короткий путь – по насыпи спустились в ров, а уже оттуда вышли на дорогу, тянувшуюся по дну оврага. Было очень темно, и единственное, что смогла рассмотреть Марта, – это черный силуэт мужчины, выделявшийся на фоне сумерек.

– Скажите что-нибудь, чтобы я мог убедиться, что вы правда мадам Мишю, – встревоженным голосом заговорил незнакомец.

– Конечно, это я, – произнесла Марта. – Что вам от меня нужно?

– Тогда дайте мне свою руку, – сказал незнакомец. – И не бойтесь. Меня прислал Мишю, – продолжал он, наклоняясь к уху Марты. – Я должен кое-что вам передать. Я служу в тюрьме, и если начальство заметит, что меня нет на месте, мы все пропали! Доверьтесь мне, мадам! В свое время я получил это место благодаря вашему отцу. Мишю тоже мне доверяет.

Вложив в руку Марты записку, он, не дожидаясь ответа, исчез в лесу. Марта внутренне содрогнулась, ожидая, что вот-вот ей откроется правда об этом деле. Они с матерью прибежали на ферму, заперлись и стали читать.



Моя милая Марта,

не бойся, податель этого письма нас не выдаст. Он не умеет ни читать, ни писать да к тому же ярый республиканец, участник заговора Бабёфа. Твой отец поручал ему кое-какие дела, и сенатора он считает предателем.

Знай, моя женушка, что сенатора мы заперли в пещере, где когда-то скрывались молодые господа. Мы оставили этому негодяю провизии на пять дней, но раз уж в наших интересах, чтобы он жил, тебе придется, как только получишь это письмо, отнести ему еще – столько, чтобы хватило еще на пять дней, не меньше. Лес наверняка охраняют, так что будь осторожна, как раньше, когда мы носили еду нашим молодым хозяевам. С Маленом не разговаривай, не отвечай на вопросы и надень маску, которую найдешь на ступеньках в подземелье. Если не хочешь нас погубить, ни словом не проболтайся об этой просьбе. Никто не должен об этом знать, даже мадемуазель де Сен-Синь – она может струсить. За меня не бойся. Мы уверены, что дело кончится благополучно. Когда придет время, сам Мален нас и спасет. И последнее: прочитав письмо, обязательно сожги его, ты и сама понимаешь почему – оно будет стоить мне головы, если кто-то чужой прочтет хоть строчку. Целую. Люблю тебя.

МИШЮ





О существовании пещеры под холмом, посреди леса, знали только Марта, Мишю, их сын, четыре дворянина и Лоранс – по крайней мере, Марта, которой ее муж так и не рассказал о встрече с Пейрадом и Корантеном, так думала. И в том, что письмо написано им и подпись – его, молодая женщина не усомнилась ни на мгновение. Разумеется, если бы Марта сразу же все рассказала своей госпоже и ее советникам, которые были уверены в невиновности своих подопечных, многоопытный прокурор мог бы составить неплохое представление о хитроумной интриге, в которую некто вовлек его клиентов. Но Марта, поддавшись первому порыву, как это свойственно большинству женщин, и пребывая во власти убеждений, которые ей представлялись неопровержимыми, бросила письмо в камин. И сразу же, движимая редчайшим озарением, продиктованным осторожностью, выхватила из огня то, что осталось от письма – обрывок с пятью первыми строчками, которые никого не могли скомпрометировать, и зашила его в подол платья. С ужасом думая о том, что узник постится уже целые сутки, она решила этой же ночью отнести ему хлеба, мяса и вина. Любопытство, равно как и добросердечие, не позволяло ей отложить это на завтра. Марта развела огонь в печи и с помощью матери приготовила паштет из зайчатины и утятины, рисовый пирог, зажарила двух цыплят, взяла три бутылки вина и испекла два круглых хлеба. Ближе к половине третьего ночи мадам Мишю сложила провизию в заплечную корзину и отправилась в лес в сопровождении Куро, который, куда бы его хозяева ни направлялись, бежал впереди, разведывая путь и выказывая при этом исключительную сметливость. Пес чуял чужаков на огромном расстоянии, и стоило им появиться, как он возвращался к хозяйке, тихонько рыча и поворачивая морду в ту сторону, откуда надвигалась опасность.

Около трех часов утра Марта пришла к болотцу и оставила Куро сторожить. Полчаса она разбирала кладку, а затем с потайным фонарем спустилась к двери подземной камеры. Лицо женщина закрыла маской, которая, как и было обещано в письме, лежала на ступеньках. Судя по всему, место для заточения сенатора приготовили загодя. В металлической двери, запиравшей вход в подземелье, было пробито отверстие размером примерно фут на фут, которого Марта прежде не видела. Чтобы Мален, подобно всем пленникам располагающий временем и терпением, не смог сдвинуть металлическую задвижку, ее укрепили с помощью навесного замка. Сенатор, который встал с устеленного мхом ложа, при виде фигуры в маске вздохнул: он понял, что час избавления еще не настал. Некоторое время он разглядывал Марту, освещенную неверным светом потайного фонаря, и наконец узнал ее – по одежде, телосложению и манере двигаться. Когда она протянула ему через отверстие паштет, Мален позволил ему упасть, а сам схватил женщину за руки и попытался сорвать с ее пальца колечки – обручальное и еще одно, подаренное мадемуазель де Сен-Синь.

– Вы, милейшая, – мадам Мишю! Не станете же вы это отрицать! – воскликнул он.

Пальцы Марты сжались в кулак, едва она почувствовала его прикосновение. Женщина с силой толкнула Малена в грудь, после чего, не промолвив ни слова, принесла крепкую ветку и с помощью этого нехитрого приспособления передала сенатору остатки провизии.

– Что вам от меня нужно? – спросил он.

Марта убежала, так ничего ему и не ответив. Было около пяти часов, и она уже успела дойти до опушки, когда Куро дал знать, что рядом чужой. Молодая женщина повернулась и зашагала к павильону, в котором прожила много лет. Но стоило ей выйти на дорогу, ведущую к нему, как впереди показался сельский полицейский из Гондревилля. Марта пошла ему навстречу.

– А вы ранняя пташка, мадам Мишю! – заговорил с ней полицейский.


– Столько горя на нас свалилось; я вынуждена исполнять работу служанки, – отвечала Марта. – Вот, иду на ферму Беллаш за семенами.

– Неужели в Сен-Сине не осталось семян? – спросил тот.

Не отвечая, Марта пошла своей дорогой. Придя на ферму, она попросила Бовизажа дать ей побольше семян – якобы г-н дʼОтсер посоветовал ей обратиться с этой просьбой к соседу, чтобы обновить посевы. Когда молодая женщина ушла, к Бовизажу явился местный полицейский – спросить, зачем приходила мадам Мишю. Через шесть дней Марта, соблюдая бо́льшую осторожность, отправилась к подземелью в полночь, чтобы не наткнуться снова на сторожей, которые, судя по всему, были приставлены следить за лесом. Она в третий раз отнесла сенатору провизию, и в тот же день, услышав, как кюре читает опубликованные протоколы допроса обвиняемых (в суде как раз начались слушания по их делу), испытала приступ безотчетного страха. Отведя аббата Гуже в сторонку и взяв с него клятву сохранить в секрете все, что она собирается ему рассказать, как если бы это была исповедь, женщина показала ему обрывок письма, полученного от Мишю, пересказала его содержание слово в слово и объяснила, где находится тайник, в котором прячут сенатора. Первое, о чем кюре спросил Марту, – нет ли у нее других писем от мужа, чтобы они смогли сравнить почерк. Марта убежала на ферму и там нашла повестку, в которой ее вызывали в суд в качестве свидетеля. Когда она вернулась в шато, оказалось, что аббат с сестрой также получили повестки – как свидетели защиты. Все трое немедленно отправились в Труа. Пришла пора всем участникам этой драмы, включая даже тех, кто имел к ней весьма опосредованное отношение, оказаться на одной сцене, где вскорости должна была решиться судьба двух семейств.





Глава 19

Слушания в суде




Во Франции найдется очень мало населенных пунктов, где правосудие вершится в по-настоящему торжественной и внушающей почтение обстановке, которая должна бы ему сопутствовать. После религии и королевской власти разве не правосудие является главным двигателем общественной жизни? Всюду, даже в Париже, суды сегодня ютятся в помещениях убогих, дурно расположенных и скудно украшенных, что принижает их огромную власть – и это у самой тщеславной и склонной к театральным эффектам нации в мире! Почти во всех городах они обустроены одинаково: в глубине просторной прямоугольной комнаты, на помосте, стоит письменный стол, покрытый зеленой саржевой скатертью, за ним – кресла самого заурядного вида, предназначенные для судей. Слева – место государственного обвинителя, и с той же стороны, вдоль стены, располагается длинный, огражденный перилами помост со стульями для коллегии присяжных. Напротив – еще один помост, со скамьей для подсудимых и жандармского конвоя. Секретарь суда сидит у подножия судейского помоста за столом, на котором разложены вещественные доказательства. (До учреждения имперского суда правительственного комиссара и старшину присяжных усаживали за отдельными столами: одного – справа, а другого – слева от судей.) Два судебных исполнителя вольтижируют на небольшом пространстве перед судейским помостом, оставленном для допроса свидетелей. Защитники сидят непосредственно перед помостом подсудимых. От обоих помостов в противоположный конец зала тянутся перила, образуя барьер, за которым располагаются скамьи для свидетелей, чьи показания уже заслушаны судом, и привилегированной любопытствующей публики. И, наконец, напротив судейского помоста, над входной дверью, до сих пор имеется захудалого вида балкон, зарезервированный для представителей власти и женщин, которых отбирает председатель суда, в чьи функции входит поддержание порядка в зале. Непривилегированной публике приходится внимать происходящему стоя, расположившись между входной дверью и барьером. Эта мизансцена, характерная для французских судов в целом и уголовных в частности, имела место и в уголовном суде городка Труа.

В апреле 1806 года ни четверо судей, ни председатель суда, ни государственный обвинитель, ни старшина присяжных, ни правительственный комиссар, ни судебные исполнители, ни защитники – словом, никто, за исключением жандармов, не был облачен в форменную одежду и не имел никаких знаков отличия, которые хоть немного скрасили бы убогую обстановку и довольно-таки постное выражение физиономий присутствующих. Распятия, которое могло бы послужить примером как слугам фемиды, так и подсудимым, в зале не было. Все было грустно и обыденно. Торжественность обстановки, столь необходимая для поддержания общественного интереса, возможно, является утешением и для преступника… Дело вызвало у публики большой интерес – как бывало и как будет во всех подобных случаях, пока не изменятся наши нравы и пока Франция не призна́ет: присутствие зрителей на процессе влечет за собой широкую огласку, и эта огласка являет собой наказание столь непомерное, что, если бы законодатели могли вообразить всю его тяжесть, они не стали бы никого им обременять. Что ж, нравы зачастую еще более жестоки, нежели законы. Нравы – это люди; закон – это показатель здравомыслия отдельно взятой страны. Нравы, которые зачастую напрочь лишены здравомыслия, торжествуют над законом… Вокруг здания суда собралась огромная толпа. Как всегда бывает во время слушания громких дел, председателю суда пришлось расставить у дверей солдатские пикеты. Зрителей за барьером столпилось так много, что иные уже начали задыхаться. Г-н де Гранвилль, который защищал Мишю, Борден, защитник господ де Симёз, и адвокат из Труа, взявший на себя защиту молодых господ дʼОтсер и Готара – наименее скомпрометированных из шести подсудимых, заняли свои места еще до начала заседания. Их лица выражали уверенность. Подобно доктору, который делает все, чтобы пациент не прознал о его опасениях, адвокат, обращая лицо к подзащитному, притворяется, будто исполнен самых радужных надежд. Это один из редких случаев, когда ложь становится добродетелью. Ввели подсудимых. В толпе одобрительно зашептались при виде четырех молодых людей, несколько побледневших после двадцати дней заключения, проведенных в тревоге. Абсолютное внешнее сходство близнецов вызвало огромный интерес. Возможно, каждый думал о том, что природа должна была бы предусмотреть для такого редчайшего феномена какую-то особую защиту; все эти люди готовы были загладить несправедливость судьбы, о ней забывшей; их благородные, простые манеры, без намека на угрызения совести и без бравады, произвели благоприятное впечатление на многих женщин. Четыре дворянина и Готар предстали перед судом в одежде, которая была на них при аресте, – в отличие от Мишю, чье одеяние приобщили к вещественным доказательствам. Он надел лучшее из того, что имел: синий редингот, коричневый бархатный жилет а-ля Робеспьер и белый галстук. Однако непривлекательная внешность снова сыграла против него. Стоило Мишю бросить взгляд желтых глаз, ясных и глубоких, в сторону публики, которая при виде его невольно подалась вперед, как ответом ему становился боязливый шепот. Толпа предпочла увидеть перст Божий в его появлении на скамье подсудимых – той самой, на которую его тесть в свое время усадил столько жертв. Когда же этот человек, поистине великий, посмотрел на своих господ, на его губах играла едва заметная ироническая улыбка. Он всем своим видом говорил: «Вам от меня один лишь вред!» Пятеро подсудимых тепло приветствовали своих защитников. Готар по-прежнему притворялся идиотом.

После того как требования об отводе некоторых присяжных, весьма прозорливо заявленные защитой (по совету маркиза де Шаржбёфа, который бесстрашно занял свое место рядом с господами Борденом и де Гранвиллем), были удовлетворены, составлен список коллегии присяжных и зачитан обвинительный акт, подсудимых разделили, дабы приступить наконец к допросам. Все были удивительно единодушны в своих показаниях: после утренней конной прогулки по лесу они вернулись в шато-де-Сен-Синь на обед; далее, с трех часов до половины шестого, снова гуляли по лесу. Различия во времяпрепровождении в указанные часы, конечно же, были, но незначительные, и объяснялись разницей в социальном положении подсудимых. Так, когда председатель суда спросил господ де Симёз о причине, заставившей их выехать на прогулку в такую рань, оба заявили, что, с тех пор как вернулись на родину, задумывались о покупке Гондревилля; узнав, что Мален накануне приехал в свою усадьбу, вместе с кузиной и Мишю они отправились осмотреть лес, дабы решить, какую цену предложить. Пока они исполняли задуманное, господа дʼОтсер, кузина и Готар выслеживали волка, замеченного крестьянами в тех краях; и если старшина присяжных отыскал и осмотрел следы, оставленные их лошадьми в лесу, с тем же тщанием, что и следы в гондревилльском парке, суд располагает доказательствами их передвижений и знает, что находились они очень далеко от шато Гондревилль.

Показания господ дʼОтсер совпадали с показаниями близнецов и соответствовали их же свидетельствам, данным во время предварительного следствия. Необходимость объяснить цель прогулки подтолкнула каждого подсудимого к мысли об охоте. За несколько дней до того крестьяне видели в лесу волка – это был предлог, которым все они и воспользовались.

И все же государственный обвинитель выявил расхождения между протоколом первого допроса господ дʼОтсер, где говорилось, что они охотились все вместе, и версией, озвученной на суде сегодня, согласно которой дʼОтсеры и Лоранс охотились, в то время как господа де Симёз осматривали лес.

Г-н де Гранвилль заявил, что, поскольку правонарушение было совершено между двумя часами дня и половиной шестого, показания подсудимых, объясняющие, как именно они провели утро, должны быть приняты на веру.

Обвинитель на это ответил, что подсудимые были заинтересованы в том, чтобы их приготовления к похищению сенатора остались незамеченными.

Далее защита проявила себя во всем блеске. Судьи, присяжные, публика – всем вскоре стало ясно, что ни одна из сторон, участвующих в процессе, не сдастся без боя. Казалось, Борден и г-н де Гранвилль предусмотрели всё. Человек, ни в чем не повинный, всегда может дать понятное и правдоподобное объяснение своим действиям; поэтому обязанность защиты – противопоставить свою, вероятную версию маловероятной, которую выдвинуло обвинение. Для защитника, считающего своего клиента невиновным, обвинение уподобляется вымыслу. Публичный допрос дал четырем дворянам возможность объяснить обстоятельства дела так, чтобы они говорили в их пользу. Все складывалось благоприятным образом до тех пор, пока не начался допрос Мишю. Он был более серьезным и вызвал прения. И только тогда все поняли, почему г-н де Гранвилль решил защищать бывшего управляющего, а не его господ.

Мишю признал, что угрозы в адрес Марьона действительно имели место, но они не были столь ожесточенными, как представляется суду. Что же касается обвинений в том, что он с карабином в руках подстерегал Малена в парке, бывший управляющий отвечал, что всего лишь прогуливался, а сенатор с г-ном Гревеном заметили ружейное дуло и испугались, приписав ему враждебные намерения, каковых он вовсе не имел. Мишю добавил, что в вечернее время человек, не привычный к охоте, может решить, что ружейное дуло смотрит на него, в то время как на самом деле охотник преспокойно держит карабин на плече. Состояние, в каком была его одежда во время ареста, он объяснил тем, что упал, когда через ров возвращался домой. «Я как раз взбирался по насыпи наверх, к дороге, но было темно, камни осыпа́лись под ногами, я свалился и сильно испачкался». На вопрос, зачем ему понадобился гипс, который носил с фермы Готар, Мишю дал тот же ответ, что и во время предварительных допросов: что укреплял-де столбик заграждения на все той же дороге, проходящей по дну оврага и обсаженной орешником.

Государственный обвинитель и старшина присяжных попросили Мишю объяснить, как он мог одновременно находиться на насыпи возле шато-де-Сен-Синь и в овраге, возле заграждения, в то время как мировой судья, жандармы и Сен-Синьский полицейский в один голос утверждают, что слышали, как он поднимается снизу, из долины. Мишю отвечал, что г-н дʼОтсер так часто упрекал его в том, что он откладывает этот маленький ремонт, который между тем был очень важен, поскольку из-за этой дороги могли возникнуть споры с коммуной, что он, закончив работу, решил наведаться в шато – сказать, что заграждение готово.

Дело в том, что по распоряжению г-на дʼОтсера в самом начале дороги, обсаженной орешником, действительно поставили заграждение, дабы помешать коммуне завладеть ею. Уразумев, насколько важно объяснить, почему его одежда испачкана гипсом (а сам факт его использования отрицать было невозможно), Мишю прибег к хитрости. На суде нередко так бывает: правду часто не отличить от небылицы, и небылица иногда очень похожа на правду. И защитник, и обвинитель понимали, как много зависит от этого обстоятельства, обретшего огромное значение благодаря усилиям адвоката и подозрениям прокурора.

Готар, вне всяких сомнений, проинструктированный г-ном де Гранвиллем, признался суду, что Мишю попросил его принести несколько мешков гипса, хотя до этих пор юноша отвечал на все вопросы рыданиями.

– Но почему же ни вы, ни Готар не отвели мирового судью и полицейского к этому заграждению сразу? – спросил государственный обвинитель.

– Мне и в голову не приходило, что нас могут заподозрить в столь серьезном преступлении, – сказал Мишю.

Подсудимых, за исключением Готара, вывели из зала. Когда юноша остался в одиночестве, председатель заявил, что в его интересах рассказать суду правду, тем более что его напускная придурковатость внезапно исчезла. Никто из судей не верит, что он глуп, и своим нежеланием свидетельствовать он может навлечь на себя тяжкую кару; зато, если расскажет, как все было, никто и не подумает в чем-то его обвинять. Готар заплакал и после недолгих колебаний сказал, что Мишю попросил его принести много мешков с гипсом, каждый раз встречал его возле фермы и забирал мешок. У юноши спросили, сколько же мешков он принес.

– Три, – отвечал Готар.

Между Мишю и Готаром завязался спор – было ли три мешка с учетом того, который юноша принес за минуту до ареста, и тогда получается, что на ремонт ушло два, или же три помимо этого последнего. Разрешился он в пользу Мишю. Присяжным было сказано, что мешков было два, однако они, похоже, в этом уже и не сомневались: Борден и г-н де Гранвилль постарались так заморочить им голову и так их утомить, что бедняги вообще перестали что-либо понимать.

Г-н де Гранвилль подвел итоги и настоятельно просил, чтобы суд назначил экспертов, дабы те могли заключить, в каком состоянии находится заграждение.

– Старшина присяжных, – сказал защитник, – ходил туда, но не за тем, чтобы провести экспертизу как должно, а чтобы уличить г-на Мишю во лжи. По нашему мнению, он не исполнил свой долг надлежащим образом, и эта оплошность лишь укрепляет наши позиции.

Суд назначил экспертов; им предстояло выяснить, действительно ли один из столбиков заграждения недавно был отремонтирован. Со своей стороны государственный обвинитель поспешил воспользоваться этим обстоятельством, прежде чем эксперты вынесут вердикт.

– Не странно ли, что вы выбрали для ремонта время, когда на улице уже ничего не видно – между половиной шестого и половиной седьмого? – спросил он у Мишю. – И никого не взяли в помощники…

– Г-н дʼОтсер меня отругал.

– Но, – продолжал государственный обвинитель, – если вы работали с гипсом, то наверняка воспользовались при этом каким-нибудь корытом и мастерком? И если вы так спешили сообщить г-ну дʼОтсеру о том, что управились с ремонтом, не потрудитесь ли вы объяснить, как вышло, что Готар нес вам еще один мешок гипса? Вам пришлось бы зайти на ферму, чтобы оставить там инструменты, и тогда же предупредить его.

Эти сокрушительные аргументы заставили зал в ужасе притихнуть.

– Ну же, признайтесь! – продолжал прокурор. – Вы вкапывали в землю вовсе не столб!

– Вы склоняетесь к тому, что это был сенатор? – спросил Мишю, не пытаясь скрыть иронию.

Г-н де Гранвилль потребовал от обвинителя изложить свою мысль яснее. Мишю были предъявлены обвинения в похищении и задержании сенатора, но не в убийстве. Это был очень важный момент: Кодексом от 3 брюмера IV года государственному обвинителю запрещалось упоминать во время судебных слушаний какие-либо новые пункты обвинения; он обязан был придерживаться обвинительного акта, иначе приговор мог быть кассирован.

Обвинитель ответил на это, что Мишю, как главный организатор покушения, в интересах господ принявший ответственность на себя, мог из каких-то своих соображений замуровать вход в помещение – местонахождение которого до сих пор неизвестно, – где все еще томится сенатор.

Бесконечные вопросы, перекрестный допрос с Готаром, противоречия в собственных показаниях… В конце концов Мишю с силой стукнул кулаком по перилам, ограждающим скамью подсудимых, и сказал: