Театральная сказка
Часть 5 из 56 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Дверь приоткрылась. Мыш просунул внутрь кучу тряпок.
– Выбери, что подойдёт.
– Океюшки, – донёсся весёлый голос.
Послышался шорох ткани.
– Меня Веткой зовут, – мелодично, словно бы продолжая напевать, произнесла девочка.
– А я Мыш.
– Странное имя.
– Нормальное.
– Ну, Мыш так Мыш, – легко согласилась она. – А взрослых тут нет?
– Утром Альберт придёт.
– Это кто?
– Режиссёр. А также осветитель, билетёр, администратор и кто угодно.
– И больше никаких взрослых?
– Нет. Ни взрослых, ни детей.
– Ну и как он, Альберт?
– В смысле?
– Человек какой?
– А, нормальный.
– Как думаешь, возьмёт он меня в ваш театр?
– Это ему решать. Но почему бы и нет?
Ветка вышла из ванной в белой греческой тунике, доходившей ей до щиколоток. В руках у неё была куча мокрой одежды и тяжёлые отсыревшие ботинки.
– Как мне, нормально? – спросила она, крутанувшись, так что полог туники взлетел выше колен.
– Нормально. Свет выключи, – борясь со смущением, ответил Мыш.
Ветка повернула вертушок древнего выключателя, раздался громкий щелчок.
– Теперь я напою тебя чаем, – сказал Мыш, поднимаясь по ступенькам и освещая путь фонариком в телефоне. – Ты любишь зелёный или чёрный?
– Сегодня я люблю горячий, – сообщила девочка. – Максимально горячий.
– Это будет нетрудно.
В часовой он усадил её на стул, включил чайник. Сам взгромоздился на крышку пианино, пытаясь выглядеть сильным и уверенным в себе.
Пока чайник закипал, Мыш пытался не очень умело шутить, а девочка хохотала, открыто и совсем не стесняясь незнакомой обстановки. Мыша это ободряло, он шутил снова и всё более и более охотно, девочка снова смеялась.
«Что-то я сам на себя не похож», – подумал мальчик.
Чайник щёлкнул. Мыш разлил кипяток по чашкам…
Театральные будни
Начались репетиции.
– Вы, конечно, можете иметь собственное мнение, но я не уверен, что «Ганц и Гретель» – кассовый проект, – высказал Мыш Альберту.
– Так. Давай сразу расставим точки над «i». Режиссёр тут я, и только я определяю, что кассовый проект, а что нет. А если по существу, то исключительно от вас зависит, будет ли проект кассовым. И ни от кого другого, – режиссёр направил на мальчика указательный палец.
– А какие-то ещё спектакли предполагаются?
– Нет. Мы будем играть «Ганца и Гретель» два раза в неделю.
– Что? – удивился Мыш. – Один спектакль два раза в неделю?
– Именно. Он идёт в нашем театре более двухсот лет. Почему сейчас должно что-то измениться?
– Больше двухсот? – осторожно проговаривая слова, произнёс Мыш и оторопело поглядел на Ветку.
– То есть начинали играть этот спектакль ещё… – она быстро посчитала в уме, – при крепостном праве?
– Так точно. Крепостные актёры графа Шереметева Николая Петровича.
Альберт усмехнулся и сказал:
– Что это у вас так лица вытянулись? Можно подумать, что речь идёт о временах как минимум Древней Греции.
– Ну, на самом деле, для человека события двухсотлетней и двухтысячелетней давности не сильно-то и отличаются, – заметила Ветка.
Альберт неопределённо покачал головой.
– Тут ты, конечно, права. Но, как бы то ни было, театру действительно более двухсот лет. И мои предки уже целых два века связаны с ним самым тесным образом. Играли, режиссировали, шили одежду, рисовали декорации…
Ветка посмотрела на Мыша, потом на Альберта, словно не уверенная, стоит ли задавать свой вопрос.
– А вы, только извините ради бога, если глупость спрашиваю…
– Ничего, валяй.
– Вы от кого свою родословную ведёте? От крепостных или от Шереметевых?
Разговор происходил в часовой. Альберт, слегка играя на публику, сел за пианино, взял несколько элегических аккордов, должно быть, начало какого-то романса. Достал из кармана фляжку, сделал глоток. Прислушался, как течёт коньяк по горлу, произнёс:
– Родословную, девочка, я веду и от тех, и от других. Так бывает… Актрисы юны, красивы, пластичны, а перед таким сочетанием не могут устоять ни графы, ни князья, ни цари. Вы знаете, что Николай Петрович Шереметев был женат на своей бывшей крепостной? Да-да, на Прасковье Ивановне Ковалёвой-Жемчуговой, актрисе театра.
– Так вы граф?
Альберт усмехнулся, приподнял невидимую шляпу.
– К вашим услугам. Впрочем, хватит истории. Наша задача – поставить, или, если хотите, восстановить спектакль «Ганц и Гретель». Первая репетиция завтра в восемь утра. Попрошу без опозданий. И, кстати, ко мне можно обращаться на «ты».
Он натянул плащ, водрузил на лысеющую голову шляпу с широкими обвисшими полями. Мыш и Ветка проводили его до дверей.
– Скажите… Скажи, Альберт, а что случилось с предыдущими актёрами? – спросил Мыш перед тем, как закрыть за режиссёром дверь. – Ну, с теми, что были до нас?
– Что стало? – с неожиданной резкостью в голосе переспросил режиссёр. – Да ничего особенного – они выросли.
За три дня до этого разговора дети вызубрили свои роли, написанные Альбертом от руки на листах из ученических тетрадей.
– Не проще было на принтере распечатать? – нахмурился Мыш, когда впервые увидел покрытые аккуратными строчками листы.
– Никаких принтеров, компьютеров и прочей мертвечины. Я старомодный актёр старомодного театра, – ответил Альберт. – Текст, написанный от руки, всегда более живой, чем распечатка.
– Тут не всё легко читается, – придирчиво пошелестел страницами мальчик.
– С живыми всегда непросто. Разберёшься.
Когда Мыш впервые ступил на сцену, на него накатило что-то вроде наваждения. Тёмный зал, залитая ярким светом прожекторов и софитов сцена, запахи пыли, старой благородной материи, сухого дерева… На мгновение ему показалось, что сейчас произойдёт чудо: налетит ветер, запоют птицы и начнётся настоящая сказка… Но… Ничего не произошло. Лишь шедшая позади него Ветка крепко взяла его за руку, и он понял, что она тоже чувствует что-то подобное.
В правой части сцены стоял дуб, такой огромный, что даже втроём Мыш, Ветка и Альберт едва ли могли обхватить его ствол, покрытый толстой, иссечённой трещинами, какие бывают на земле во время засухи, корой. Рядом с его богатырским стволом примостилась печь, обложенная пряниками, леденцами и печеньем. Чуть дальше, в глубине сцены виднелась бутафорская, но довольно искусно сделанная трава, за которой угадывались деревья. Они, в отличие от дуба, были выпилены из фанеры, но полумрак надёжно скрывал этот их недостаток.
Альберт хлопнул в ладоши, призывая к вниманию.
– Пройдитесь, осмотритесь, – приказал режиссёр. – Походите по сцене, почувствуйте её. Вы должны сродниться здесь с каждой половицей.
Дети глянули под ноги. Обежали взглядом покрытый тёмно-серой тканью пол с отчётливо выступающими досками. Прошлись, каждая доска пела на свой голос. Некоторые громче, некоторые тише, какая-то мелодично, какая-то нещадно фальшивя. «И всё это надо будет потом учитывать», – поняли они безо всякой подсказки.
– Исследуйте сцену. Обживайте её. Именно она станет вашим домом, а вовсе не часовая.
– Но спать, я надеюсь, мы будем всё-таки в часовой? – уточнила Ветка.
– Спать да. А жить, жить вы будете здесь.
– Выбери, что подойдёт.
– Океюшки, – донёсся весёлый голос.
Послышался шорох ткани.
– Меня Веткой зовут, – мелодично, словно бы продолжая напевать, произнесла девочка.
– А я Мыш.
– Странное имя.
– Нормальное.
– Ну, Мыш так Мыш, – легко согласилась она. – А взрослых тут нет?
– Утром Альберт придёт.
– Это кто?
– Режиссёр. А также осветитель, билетёр, администратор и кто угодно.
– И больше никаких взрослых?
– Нет. Ни взрослых, ни детей.
– Ну и как он, Альберт?
– В смысле?
– Человек какой?
– А, нормальный.
– Как думаешь, возьмёт он меня в ваш театр?
– Это ему решать. Но почему бы и нет?
Ветка вышла из ванной в белой греческой тунике, доходившей ей до щиколоток. В руках у неё была куча мокрой одежды и тяжёлые отсыревшие ботинки.
– Как мне, нормально? – спросила она, крутанувшись, так что полог туники взлетел выше колен.
– Нормально. Свет выключи, – борясь со смущением, ответил Мыш.
Ветка повернула вертушок древнего выключателя, раздался громкий щелчок.
– Теперь я напою тебя чаем, – сказал Мыш, поднимаясь по ступенькам и освещая путь фонариком в телефоне. – Ты любишь зелёный или чёрный?
– Сегодня я люблю горячий, – сообщила девочка. – Максимально горячий.
– Это будет нетрудно.
В часовой он усадил её на стул, включил чайник. Сам взгромоздился на крышку пианино, пытаясь выглядеть сильным и уверенным в себе.
Пока чайник закипал, Мыш пытался не очень умело шутить, а девочка хохотала, открыто и совсем не стесняясь незнакомой обстановки. Мыша это ободряло, он шутил снова и всё более и более охотно, девочка снова смеялась.
«Что-то я сам на себя не похож», – подумал мальчик.
Чайник щёлкнул. Мыш разлил кипяток по чашкам…
Театральные будни
Начались репетиции.
– Вы, конечно, можете иметь собственное мнение, но я не уверен, что «Ганц и Гретель» – кассовый проект, – высказал Мыш Альберту.
– Так. Давай сразу расставим точки над «i». Режиссёр тут я, и только я определяю, что кассовый проект, а что нет. А если по существу, то исключительно от вас зависит, будет ли проект кассовым. И ни от кого другого, – режиссёр направил на мальчика указательный палец.
– А какие-то ещё спектакли предполагаются?
– Нет. Мы будем играть «Ганца и Гретель» два раза в неделю.
– Что? – удивился Мыш. – Один спектакль два раза в неделю?
– Именно. Он идёт в нашем театре более двухсот лет. Почему сейчас должно что-то измениться?
– Больше двухсот? – осторожно проговаривая слова, произнёс Мыш и оторопело поглядел на Ветку.
– То есть начинали играть этот спектакль ещё… – она быстро посчитала в уме, – при крепостном праве?
– Так точно. Крепостные актёры графа Шереметева Николая Петровича.
Альберт усмехнулся и сказал:
– Что это у вас так лица вытянулись? Можно подумать, что речь идёт о временах как минимум Древней Греции.
– Ну, на самом деле, для человека события двухсотлетней и двухтысячелетней давности не сильно-то и отличаются, – заметила Ветка.
Альберт неопределённо покачал головой.
– Тут ты, конечно, права. Но, как бы то ни было, театру действительно более двухсот лет. И мои предки уже целых два века связаны с ним самым тесным образом. Играли, режиссировали, шили одежду, рисовали декорации…
Ветка посмотрела на Мыша, потом на Альберта, словно не уверенная, стоит ли задавать свой вопрос.
– А вы, только извините ради бога, если глупость спрашиваю…
– Ничего, валяй.
– Вы от кого свою родословную ведёте? От крепостных или от Шереметевых?
Разговор происходил в часовой. Альберт, слегка играя на публику, сел за пианино, взял несколько элегических аккордов, должно быть, начало какого-то романса. Достал из кармана фляжку, сделал глоток. Прислушался, как течёт коньяк по горлу, произнёс:
– Родословную, девочка, я веду и от тех, и от других. Так бывает… Актрисы юны, красивы, пластичны, а перед таким сочетанием не могут устоять ни графы, ни князья, ни цари. Вы знаете, что Николай Петрович Шереметев был женат на своей бывшей крепостной? Да-да, на Прасковье Ивановне Ковалёвой-Жемчуговой, актрисе театра.
– Так вы граф?
Альберт усмехнулся, приподнял невидимую шляпу.
– К вашим услугам. Впрочем, хватит истории. Наша задача – поставить, или, если хотите, восстановить спектакль «Ганц и Гретель». Первая репетиция завтра в восемь утра. Попрошу без опозданий. И, кстати, ко мне можно обращаться на «ты».
Он натянул плащ, водрузил на лысеющую голову шляпу с широкими обвисшими полями. Мыш и Ветка проводили его до дверей.
– Скажите… Скажи, Альберт, а что случилось с предыдущими актёрами? – спросил Мыш перед тем, как закрыть за режиссёром дверь. – Ну, с теми, что были до нас?
– Что стало? – с неожиданной резкостью в голосе переспросил режиссёр. – Да ничего особенного – они выросли.
За три дня до этого разговора дети вызубрили свои роли, написанные Альбертом от руки на листах из ученических тетрадей.
– Не проще было на принтере распечатать? – нахмурился Мыш, когда впервые увидел покрытые аккуратными строчками листы.
– Никаких принтеров, компьютеров и прочей мертвечины. Я старомодный актёр старомодного театра, – ответил Альберт. – Текст, написанный от руки, всегда более живой, чем распечатка.
– Тут не всё легко читается, – придирчиво пошелестел страницами мальчик.
– С живыми всегда непросто. Разберёшься.
Когда Мыш впервые ступил на сцену, на него накатило что-то вроде наваждения. Тёмный зал, залитая ярким светом прожекторов и софитов сцена, запахи пыли, старой благородной материи, сухого дерева… На мгновение ему показалось, что сейчас произойдёт чудо: налетит ветер, запоют птицы и начнётся настоящая сказка… Но… Ничего не произошло. Лишь шедшая позади него Ветка крепко взяла его за руку, и он понял, что она тоже чувствует что-то подобное.
В правой части сцены стоял дуб, такой огромный, что даже втроём Мыш, Ветка и Альберт едва ли могли обхватить его ствол, покрытый толстой, иссечённой трещинами, какие бывают на земле во время засухи, корой. Рядом с его богатырским стволом примостилась печь, обложенная пряниками, леденцами и печеньем. Чуть дальше, в глубине сцены виднелась бутафорская, но довольно искусно сделанная трава, за которой угадывались деревья. Они, в отличие от дуба, были выпилены из фанеры, но полумрак надёжно скрывал этот их недостаток.
Альберт хлопнул в ладоши, призывая к вниманию.
– Пройдитесь, осмотритесь, – приказал режиссёр. – Походите по сцене, почувствуйте её. Вы должны сродниться здесь с каждой половицей.
Дети глянули под ноги. Обежали взглядом покрытый тёмно-серой тканью пол с отчётливо выступающими досками. Прошлись, каждая доска пела на свой голос. Некоторые громче, некоторые тише, какая-то мелодично, какая-то нещадно фальшивя. «И всё это надо будет потом учитывать», – поняли они безо всякой подсказки.
– Исследуйте сцену. Обживайте её. Именно она станет вашим домом, а вовсе не часовая.
– Но спать, я надеюсь, мы будем всё-таки в часовой? – уточнила Ветка.
– Спать да. А жить, жить вы будете здесь.