Театр тьмы

Мы должны были лично приводить журналисток к Чарльзу. И многие до нас приводили. А я… я не смог. Так получилось, что Марина выбрала меня для индивидуального интервью… И я не выполнил приказ Чарльза. Не смог. Сдался на полпути. Сказал Чарльзу, что не приведу к нему Марину – журналистку, в которую по неосторожности влюбился. Но что мое слово против его цели? Он все-таки убил Марину. Мою Марину…. Он убил ее!

–

Его оружие – поцелуй. Он убивал журналисток отравленным поцелуем. Хотел пробраться к их языкам. Журналисты много болтают, считал Чарльз. Он хотел заткнуть их. Заткнуть… Но перед этим он обольщал. Они не могли двигаться, противиться ему. Они влюблялись…

Как говорили старые актеры, силами притяжения и гипноза Чарльза наделил демон мести Аластор после того, как художественный руководитель убил Эмили. Демон посчитал, что Бейл достоин высшего проявления мастерства и наградил его.

Марина. Она тоже перед смертью любила его. Иллюзорно любила. Помнила ли она обо мне перед тем, как навсегда закрыть глаза? Марина…

И ни в одной стране, ни в одном городе полиция не подозревала театр в похожих преступлениях. Ни в одном… Чарльз не оставлял следов. Время смерти было таким же, как и начало спектакля. Жертв всегда находили либо в подворотнях, либо около их домов. Полиция была в недоумении. Хотя… нет, многие знали, догадывались… но Чарльз гипнотизировал их, путал карты. Они забывали о странностях. Они… забывали. Полиция оставалась бессильна против Чарльза.

Чарльза не поймать. Его можно только убить. Убить. Но разве демона можно убить? НЕТ. НЕТ! Н Е Т!

–

Актеры театра «GRIM». Приспешники и гончие из самого ада. Люди, которые отдали себя искусству и привязали свои души самому Дьяволу. Кто они? И кем я был?

Марионетки.

Чарльз отпускал актеров только после того, как им исполнялось 56 лет. Ни больше ни меньше. Он отпускал их в жизнь, стирал память. Актеры театра «GRIM»… они повсюду, но не помнят об этом. Те, кто хорошо служил ему, счастливы, а я… а что будет со мной?

–

Я давно не писал сюда. Мне все хуже. Препараты ухудшают память. Но я должен успеть. Успеть сказать!

Самое нелепое… я уже не помню, кто такой Чарльз. Откуда он появился? Почему он стал демоном? Не помню… Даже имя его ускользает от меня. Я его забываю. Я забываю Чарльза. Но я не могу забыть маски, с помощью которых он управлял нами. Он за нами следил. Он всегда был рядом. Он знал наши мысли. Он знал нас…

Но что он совершил в прошлом?

Великое…. Почему великое? Великое…. Ограбление… Марина! Он убил мою Марину!

Он… Я не помню, как его зовут….Он – шестнадцатый грабитель почтового поезда.

Он… Чарльз! Убийца!

Орсон… Барон… он стал Бароном. А я – Нищий. Но… Что с Орсоном? Орсон Блек. Что с ним? Орсон!!!





4




Я выписалась из больницы через две недели реабилитации. Кожа на бедрах и туловище стала как у полуторамесячного ребенка – свежей и бархатистой. Больше всего беспокоила левая сторона. У шеи и уха кожа осталась красной, а не привычно бледной. Волосы я подровняла в парикмахерской. Новая длина еле-еле скрывала уши, доставляя не только внутренний, но и внешний дискомфорт. Я чувствовала себя так, как если бы меня раздели зимой догола и сказали ходить по улице в таком виде двое суток.

Я часто раздражалась, хотя изо всех сил боролась с внезапными вспышками гнева. Я с трудом мирилась с отражением в зеркале, поэтому огрызалась на всех, кто смотрел на меня с сожалением. Больше всего доставалось Джейн и Джеймсу, который не только навещал в больнице, но и часто заходил ко мне в квартиру после выписки, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Уж не знаю, что ему рассказала подруга, но Джеймс выглядел в моем присутствии так, словно съел компьютерную мышь.

Когда я оставалась в одиночестве, переслушивала первую запись, которую оставил Том в день пожара. Ту, в которой он признался во всем и говорил со мной как никогда искренне – по крайне мере я пыталась верить в его искренность.

Вторую запись с чистосердечным признанием я удалила еще в больнице. Я больше не хотела иметь дел с театром «GRIM», не хотела писать про него. При этом весь рабочий стол в моей съемной квартире был завален исписанными листами с предполагаемыми теориями, а ноутбук лопался от документов с «зарисовками» будущего репортажа, к которым я возвращалась первые недели раз за разом. Перечитывала заметки и поражалась своей наивности и слепоте. За полтора месяца я обработала историю Кристофера Бейла, перевела в текст историю жены профессора Мэри Томпсон. Даже Эндрю Фаррелу посвятила пару строк, хотя на тот момент еще не знала, кто он такой. Признаюсь – даже тетрадь, которую принесла Джейн, не сильно помогла познакомиться с бывшим актером «GRIM». Я нашла ответы на большинство вопросов, и все же многое ускользало от меня.

Исписанные листы тетради я мелко порезала, превращая их в настоящую кашу. Я боялась, что Чарльз вернется за мемуарами (хотя прав был Кевин – это совсем не мемуары, а жалкая попытка не забыть прошлое, которое ускользало от Эндрю), поэтому, узнав все, что могла, я уничтожила улику.

Я была такой дурой. Думала, что художественный руководитель театра «GRIM» – сбежавший из тюрьмы Кристофер Бейл. Весь май я создавала репортаж, который был настолько далек от реального положения вещей, что становилось смешно. Смешно до хрипоты, истерики и непрошеных слез.

Элизабет Боуэн, ответственная за стажеров в «Таймс», ничего не ответила на сообщение, в котором я написала, что не смогла выполнить задание редакции. Уж не знаю, что она обо мне подумала, да и подумала ли вообще хоть что-то – может, просто выругалась, – но мне было все равно на ее реакцию. Да, я могла написать новость про ограбление поезда и стать самым знаменитым журналистом 2019 года – все-таки прошлые нераскрытые дела имеют большой вес в настоящем, – но я не сделала этого по двум причинам. Во-первых, моя дурная голова до сих пор переживала за Тома и других актеров. Во-вторых, слова Харта были только наполовину правдой, а я не имела права описывать ложные события. Без имен, дат, хронологии. Да что это за репортаж? Что за ерунда? Сочинение первоклассника.

Так шло время. И мысли о местонахождении актеров стали волновать меня все больше и больше. Даже ненавидя его, я не могла о нем забыть. Первые месяцы даже пыталась разыскать труппу – отслеживала театральные фестивали по всему миру, читала британскую прессу в надежде увидеть знакомые имена. Думала, что вот-вот наткнусь на кричащий заголовок: «Пострадавшие от пожара актеры театра «GRIM» дают первое представление уже через неделю в новом месте!» Но ничего этого не было. Про актеров не писали. Пожару пресса тоже не уделила большого внимания – всего лишь пара строк о «доме актеров, в котором пахнет гарью». Никто не сгорел, поэтому стервятники не посчитали нужным придавать событие огласке. Скучно ведь. Никакой сенсации.

При этом я разочаровалась в журналистике и во всем, во что верила, – профессия блюстителя правды теперь казалась смешной, журналисты – подхалимами. Я жила среди пустоты, из которой не выбралась бы без помощи Джейн. Подруга день за днем вселяла в меня силы и давала понять, что мое состояние – это всего лишь посттравматический синдром. Она уверяла, что совсем скоро все станет как прежде.

– Тебе нужно время, – говорила Джейн. – Уверена, через неделю ты снова станешь отчаянной журналисткой, мечтающей разоблачить всех подпольных преступников.

В итоге я пришла к тому, с чего начинала. Осенью устроилась бариста в большую кофейню на Пикадилли и по привычке продолжила копить на учебу в магистратуре. Но не из-за сильного желания работать в прессе, а просто по привычке.

– Почему ты снова нашла работу на этой улице? – с негодованием спросила Джейн, когда я рассказала ей о новом рабочем месте. С писаниной новостей для ее знакомого Ирвина не сложилось: из-за моих «больничных каникул» все договоренности сорвались, да и внутреннее состояние не располагало к написанию текстов.

– Так вышло, – спокойно ответила я.

На самом деле я специально искала работу у театра. Нет, я не причисляла свое поведение к стокгольмскому синдрому. Дело было в другом. Когда ненависть внутри стихла, я начала тосковала по театру. Одновременно ненавидела, боготворила и скучала. Без Тома и других актеров Лондон потерял что-то очень большое и весомое – чуть ли не сердце.


Не надеясь на осуществление позорной мечты, я обошла почти все кафе, спрашивая, нужны ли им бариста. Никогда раньше я не была такой отчаянной, как в тот период жизни. Я оставалась настырной до последнего, и удача улыбнулась: меня взяли на работу в кофейню в двух кварталах от театра.

Я работала с молодой командой. День удавался, когда моя смена выпадала на смену с Беатрис и Питером. Первая была амбициозной девятнадцатилетней студенткой лондонской студии Михаила Чехова, а второй – профессионалом не только по части блюд, но и комплиментов девушкам. Когда мы с Беатрис не справлялись со своенравными англичанками, он выходил с кухни и, ласково улыбаясь, протягивал клиенткам «угощения от заведения». Парень всем видом показывал, как он очарован особой, что в тот момент стояла перед ним. Перед вежливым и галантным молодым человеком млела даже самая сварливая покупательница. В это же время Беатрис кривлялась за его спиной, пытаясь «поймать образ недовольного человека». На время эти ребята вдохнули в меня жизнь, заставили забыть обо всех печалях, которые терзали душу, как изголодавшиеся волки.

И все же я издевалась над собой. Каждый день проходила мимо театра «GRIM» и заглядывала в его сгоревшие окна. Вспоминала, как впервые оказалась в его стенах, как восхитилась невероятной игрой актеров, как впервые увидела Тома в жизни и как сильно была ему благодарна просто за то, что он есть. Но от помещения, где почти полвека обитало искусство, до сих пор веяло гарью и страхом. Они стали его новыми жильцами 6 июня 2019 года. Глядя в черные от сажи окна, я раз за разом задавалась вопросом: правда ли то, что здесь случилось? И как можно найти этому объяснение?

Иногда я видела у театра поклонниц. Девушки проходили мимо мрачного здания и вздыхали. В этот момент мы были с ними заочно близки. Я чувствовала их тоску, а они понимали мою. Или думали, что понимали.

– Вы тоже не знаете, где труппа? – как-то раз спросила меня одна молоденькая девушка, когда я остановилась у театра. Заглядывая в окно, я видела только собственное отражение: потерянное, несчастное, отстраненное.

– Не знаю, – тихо ответила я.

– Надеюсь, с ними все хорошо. Все-таки все пропали после пожара. А что, если они погибли? Погибли в огне… А полиция просто нам ничего не говорит.

– Они не погибли, – я вздохнула и перевела взгляд на девушку. – Актеры просто уехали.

– Откуда вы знаете?

– Том записал аудио после убийства… – я сама не понимала, что говорю.

– Убийства? – ахнула девушка.

– А может, лишь после актерской игры.

Я вздохнула и пошла по делам, чувствуя, как молодая поклонница испепеляет взглядом мою спину.

В это же время первая аудиозапись с голосом Тома все сильнее и сильнее проникала ко мне в кровь. Она становилась со мной одним целым. Харт сказал, что с ним настоящим я так и не успела познакомиться. Что ж, стоит отдать фантазии должное. Травмированный мозг начал без разрешения анализировать слова актера. Дошло до того, что, проснувшись под утро в начале 2020 года, я вдруг осознала, что по-прежнему влюблена в Тома (на деле я любила фантом, созданный образ). На часах было пять утра. Я смотрела опустошенным взглядом в потолок. На улице шумел ветер. Я хотела вспороть себе грудь, вытащить сердце и выбросить его из окна к чертовой матери, лишь бы только ничего не чувствовать к Тому. Я запуталась. Так сильно запуталась в себе, что хотелось орать до срыва голосовых связок.

Том – обычный парень, каких миллион. Но ведь именно он так сильно залез под кожу, что достать его оттуда можно, только если распороть плоть скальпелем. Еще будучи подростком, я думала, что не смогу проникнуться к тому, кто не отвечает хотя бы каким-то стандартам красоты. Неужели человек всегда заблуждается? Неужели ни в чем нельзя быть уверенным до самого конца?

Еще в начале лета, до пожара, я люто ненавидела Харта, считая, что мои чувства к нему сгорели и превратились в пепел. Но я ошибалась и в этом. Внутри, в сердце и в душе, тлели угольки. Они не могли вспыхнуть и стать любовью, но вместе с тем им не дано было безвозвратно потухнуть сию же секунду. Впервые в жизни я не хотела, чтобы наступала весна – время года, когда я познакомилась с Томом Хартом и утопила в нем всю себя. Я боялась, что с запахом весны во мне до конца оживут запретные чувства.

Я на собственном опыте поняла смысл фразы: «Самое сложное – это отпускать человека, который тебе даже не принадлежал».

Из-за страха стать пленником фантома, я стала чаще ходить на свидания с малознакомыми молодыми людьми. Принимала приглашения от клиентов кофейни, случайных попутчиков в метро, покупателей и кассиров в магазине. Я ходила на первые свидания, зная, что вторых не будет. И не из-за моей инициативы все прекратить. Парни пропадали так же внезапно, как и появлялись – они не перезванивали, не писали. Во время первого свидания видели в моих глазах Тома, разворачивались и уходили. Они понимали, что ловить им тут нечего.

Так шло время. Я работала в кофейне, ходила на разовые свидания, много читала. Благодаря Тому открыла для себя нового испанского автора – Карлоса Руиса Сафона. Харт упоминал в разговоре имя этого писателя – кажется, даже цитировал его, – поэтому, как только я увидела романы Сафона на полке в книжном магазине, меня уже было не остановить. Так я прочитала первый роман, купила второй. Вскоре книги Сафона околдовали меня. Я забывала о реальности, открывая очередную историю, вышедшую из-под пера каталонца. За декабрь и январь прочитала весь цикл «Кладбище забытых книг», и кто бы знал, что на последних страницах я найду лекарство от продолжительной меланхолии, которую Джейн до сих пор называла «посттравматическим синдромом».

В книге Сафона был второстепенный герой – журналист. И как-то раз его сын спросил: «Папа, а почему ты захотел стать журналистом?» Я перечитывала ответ мужчины снова и снова, пока он не врезался в душу, сердце, а в конце и в мозг. «Чтобы рассказывать правду. Вот зачем я стал журналистом». Его слова стали моим раскатом грома, моим откровением и моей болью. Распахнув глаза, я вдруг осознала, как глупо вела себя все прошлые несколько месяцев. Полгода я изображала из себя мешок, не желающий возвращаться к прошлой жизни, и вымышленный персонаж вдруг призвал меня встать с дивана и продолжить идти к мечте не по привычке, а по любви. И идти так, как я хотела с самого начала – с дипломом и знаниями магистра. И кто после этого посмеет сказать, что книги не лечат?





5




– Думаю, в 2021 году я уже смогу поступить на журфак, – сказала я Джейн с нескрываемой радостью в голосе. На улице светило яркое февральское солнце, в моей душе вдруг распустился букет ромашек. Будущее казалось предопределенным. Ничего не могло сбить меня с намеченного пути.

– Прости, – вдруг прошептала Джейн, хотя еще несколько минут назад привычным шутовским тоном рассказывала про комичные рабочие ситуации.

Мы сидели в пабе, вокруг царила атмосфера беззаботности. Барменша лет сорока готовила для клиента пиво, в углу сидели трое мужчин, обсуждая футбол, а недалеко от них девушка резво набирала сообщение на смартфоне. Обычный будничный день в Лондоне. Радость и внутренняя гармония так и сочились из людей, как варенье из горячего пирога.

– За что? – удивленно поинтересовалась я.

– За то, что надоумила тебя стать стажером «Таймс». – Джейн посмотрела с тоской. Меня тут же передернуло.

– Не нужно извиняться, – я улыбнулась, стараясь не замечать пристального взгляда подруги, устремленного на мою шею.

С левой стороны после ожога остался шрам – кожа не смогла зажить до конца; не смогла стать такой же гладкой и ровной, как прежде. И хотя волосы уже отросли и доходили почти до начала лопаток, из-за привычки заправлять прядь за ухо я всем и каждому демонстрировала следы от огня. Шрам, как театральные маски у актеров, почти всегда оставался на виду. Он напоминал о событиях, которые я бы навсегда хотела стереть из памяти. И не для того, чтобы просто забыть о них, а для того, чтобы не бояться просыпаться по утрам. Не бояться ходить по улице, не бояться смотреть людям в глаза. Прошло девять месяцев со дня пожара, но я до сих пор не знала, чтó случилось с Чарльзом Бейлом, поэтому не могла отделаться от ощущения, что сейчас он придет и убьет меня.

– Я же вижу. Ты не в порядке.

– И что же?

– Ты ждешь этого актера, Тома.

– Ошибаешься, никого я не жду, – солгала я. В этот трудный для себя год я врала только по одной причине. Эту причину звали Том Харт.

Джейн устало вздохнула и пригубила эспрессо – в последнее время подруга пристрастилась к горькому кофе без молока.

– Не могу смотреть на тебя без чувства вины, – вдруг выпалила Джейн.