Театр тьмы

Как странно, что слова отца я вспомнила, когда вышла с территории психиатрической больницы, чувствуя, как смердит моя одежда. Но хлорка и запах медикаментов впитались не только в ткань, но и в кожу.

«Может ли живой человек не меняться с годами? Не стареть?» – в голове всплыл вопрос Эндрю, и я, зажав уши руками в напрасной надежде, что это поможет заглушить его, тихо застонала.

«Думаю, вы – следующая жертва», – пробасил старческий голос Джона.

«Львенок принесет добычу своему вожаку», – поддержал голос Эндрю.

«Месть, он мстит журналистам», – услышала я собственные мысли.

Я ничего не понимала. Джон и Эндрю вручили мне по два маленьких кусочка от большой картины, думая, что помогают. Но только все запутали. Очень сильно запутали. Я до сих пор не знала, кто он – художественный руководитель театра «GRIM» – и что с ним случилось в прошлом, раз в настоящем он мстит девушкам, работающим в прессе.

– Мистики не существует, – тихо прошептала я. – Мистики не существует. Даже если есть убийца, он серийный маньяк, вот и все. Эндрю – шизофреник. У Джона старческий маразм. Сара, мысли разумно.

От этой мантры меня оторвал телефонный звонок. Достав сотовый из сумки, я с ужасом вспомнила, что в эту самую секунду должна сидеть с Джеймсом в кинотеатре, а не стоять недалеко от психиатрической больницы Бетлем и доказывать себе, что мистики не существует.

– Алло? – беззаботно, как полная идиотка, спросила я. В трубке послышался шум машин. Джеймс стоял недалеко от проезжей части – наверное, рядом с торговым центром, где мы договорились встретиться.

– Сара, что случилось? С тобой все хорошо? – пытаясь перекричать шум машин, спросил Джеймс. – Я тебе звонил, наверное, раз сто! И тишина – ты была вне зоны.

«Черт, в больницах же не ловит связь», – в отчаянии подумала я.

– Джеймс, прости, – застонала я. – Со мной все хорошо. Я заработалась и совсем забыла про нашу встречу.

– Это из-за того актера? – Вдруг на том конце стало тише. Видимо, Джеймс зашел в ближайшую кофейню, чтобы спокойно поговорить со мной. – Сара, почему ты молчишь?

Я стояла посреди улицы Бекенхем, не зная, что ответить на этот вопрос. С одной стороны, работа напрямую касалась Тома и театра, в котором он работал. Но с другой – это ведь совсем другая история. Джон, Эндрю. Не актер Том Харт. Это другое.

«Как объяснить Джеймсу то, что я не могу объяснить даже себе?»

– Ладно, все ясно, – не дожидаясь моего ответа, сказал Джеймс. – Мне пора. Пока.

– Стой, Джеймс, – позвала я в отчаянии.

Я напоминала альпиниста, который болтался на скале, держась за камушек в надежде спастись. Я могла упасть в пропасть. Упасть и… умереть. В голове все еще звучал вопрос Эндрю – нравится ли мне Том. Этот вопрос отпечатался в сердце. И вывести эту метку мог только Джеймс. По крайней мере, в это хотелось верить.

– Что?

– Приезжай сегодня ко мне, – сказала я дрожащим голосом.

– Не могу, завтра контрольная по программированию. В другой раз, о’кей?

– О’кей, – прошептала я.

Рука соскользнула со скалы: я падала в пропасть, в ад. Джеймс не спас меня.

Сейчас, вспоминая тот разговор, я и правда думаю, что у него была возможность схватить меня за руку и вытащить со склона. Но он, обидевшись, не сделал этого. Не сделал и навсегда потерял меня.





11




Я приехала домой почти в девять часов вечера. Обессиленная, приняла ванну, приготовила бутерброды на скорую руку и заварила чай. В тот вечер тишина квартиры сильно давила на мои ушные перепонки. Казалось, что еще чуть-чуть, и из ушей от перенапряжения потечет кровь. Это был именно тот случай, когда тишина давила. Она оглушала сильнее, чем тысячи ракет, одновременно запущенные в космос.

Я думала о Томе, Джоне и Эндрю. Их имена смешивались воедино, разбивались на куски и снова соединялись. Отгоняя от себя мысли об убитых журналистах, я все равно возвращалась к датам их гибели. Раз в одиннадцать лет. Почему одиннадцать, а не двенадцать? Почему именно такая цикличность, а не иная?

Весь вечер я ходила у рабочего стола, не решаясь сесть за него, включить ноутбук и почитать об убийствах.

– Эмили Томпсон, – прошептала я, делая глоток чая. Он уже остыл, но я даже не заметила этого.

Сидя на диване и глядя в запотевшее окно, я боролась с любопытством и страхом. Я боялась, что, включив ноутбук, узнаю, что все рассказы Джона и Эндрю окажутся правдой. Это нетрудно было проверить – даты, имена и фамилии, страны и города. Сопоставь все это и получишь ясную картину вместо двух несчастных кусков от единой мозаики. Но я не чувствовала в себе сил встать и все проверить. Даже врожденная жажда справедливости не помогала. Чувство самосохранения? Нет, это было что-то другое.

– Том. Том Харт.

Когда я произносила его имя, оно царапало мои губы, оставляя на них раны.

– Том.

Мое сердце с болью забилось, а в уголках глаз скопились слезы. Сидя в пустой квартире, я вдруг остро почувствовала, что снова хочу встретить актера театра «GRIM». Это осознание пришло ко мне так внезапно, что я даже опешила.


Я соскучилась по нему. Я соскучилась по человеку, которого едва знала и с которым виделась всего пару часов назад.

Сильнее всего мы привязываемся к тем, кто загадка для нас. Лишь незнание другого человека сводит нас с ума[21]. В тот вечер я убедилась в этом на собственной шкуре: вместо того, чтобы опасаться Тома, я хотела стать ему ближе.

«Он вам понравился?» – и снова вопрос Эндрю раздался в моей голове.

– Я не знаю, Эндрю! Не знаю! – с отчаянием выпалила я и резко поднялась с дивана.

Чтобы развеять домыслы, я села за стол, включила ноутбук и открыла Гугл.

Я потратила два часа, сверяя даты гастролей театра и даты убийств. Когда они совпали первый раз, я лишь недоверчиво прыснула. Ну да, такое могло быть. Почему и нет. Во второй раз внутри у меня начал шевелиться червь и шептать: «Это не простое совпадение». В третий я почти захлопнула ноутбук, в четвертый – болезненно застонала, а в пятый поднялась со стула и начала наворачивать круги по комнате, чтобы успокоиться. Пять имен. Пять девушек-журналистов. Пять убийств. Даты и страны совпадали с гастролями «GRIM». Обугленные лица. И вопросы, мучающие криминалистов и полицию. Никаких зацепок. Никаких улик. Ни одного подозреваемого. И все началось с Эмили Томпсон, английской журналистки.

Погуглив ее имя, я поняла, что про Эмили никто не писал. Газеты не посвятили ей ни одной статьи. Она, бедная и несчастная, осталась в забвении, и, казалось, никто не помнил о ней, кроме Джона Райли, экспедитора газеты «Таймс». Он один из первых узнал о гибели Эмили и пронес память о ней через всю жизнь.

– Томпсон, Томпсон, Томпсон.

Я долго шептала фамилию Эмили в темноте. Я надеялась, что таким образом притяну к себе хоть какую-нибудь зацепку. И, кажется, все-таки притянула.

Время перевалило за полночь. Я ушла на кухню за чаем, а когда вернулась и села за стол, собираясь продолжить поиски, заметила странную вещь. У меня была привычка со школьных времен: я всегда закрывала браузер, когда отходила. Чтобы мама не узнала, чем я занимаюсь в свободное время и чем интересуюсь. Я не увлекалась аморальными вещами, но все равно оберегала свою частную жизнь, как могла. Порой мне не хотелось, чтобы родители видели книги, которые я читаю, или фильмы и сериалы, которые смотрю. Эта привычка закрывать вкладки никуда не делась. Я вышла на кухню, свернув браузер. Но, когда пришла, браузер был открыт на странице, которую я видела впервые.

«Так, стоп, я что, открыла вкладку и забыла об этом?» – Легкая паника пробралась мне под футболку и пощекотала спину.

Открывшаяся статья была о британских вузах. Написал ее американский журналист в 2018 году для абитуриентов, мечтающих о заграничной студенческой жизни. Сначала я не поняла, при чем тут Эмили, но решила пробежаться взглядом по тексту.

Я уже готовилась разочарованно вздохнуть, но произошла другая шокирующая вещь. Стая мурашек пробежала по моему телу, а язык прилип к нёбу, не в силах больше произнести ни слова. С фотографии под названием университета, где я училась, на меня смотрела девушка, полная огня, задора и целеустремленности. Но на снимке она была не одна, и не ей был посвящен очерк. Рядом с яркой девушкой стоял мой университетский профессор. Теодор Томпсон. Человек, который поставил мне низкий балл за статью про равноправие полов, похвалил выскочку Кэтти Белл и отправил меня на практику в желтую газетенку, уже в детстве казался напыщенным и чопорным. В отличие от девушки, мальчик глазел в фотоаппарат отстраненно. Но я не узнала бы его, если бы не подпись.

«В этом вузе преподает профессор филологии Теодор Томпсон – младший брат убитой в 1964 году журналистки «Дейли мейл» Эмили Томпсон. На снимке они вместе за несколько месяцев до страшной трагедии».

Я до сих пор не знаю, какие цели преследовал американский сайт, упомянув в подборке вузов Эмили. Но новость, что английский язык мне преподавал брат погибшей журналистки, вывела из равновесия и заставила усомниться в адекватности мира.

Поднявшись со стула, я подошла к окну и выглянула на улицу. Но увидела лишь собственное отражение в темном стекле: удивленное и обескураженное лицо, с синяками под глазами и страхом, плескавшимся внутри. Я не могла вспомнить, как набрела на эту статью. Я точно ее не открывала. Подборка вузов будто сама меня нашла или кто-то, кто очень хотел затянуть меня в эту историю, помог. Это казалось безумием, но…

И тут я вспомнила о татуировках. Вспомнила, как сильно метки на шеях отличаются от изображений на фото. Я отошла от окна и полезла в ящик стола, куда убрала флаер театра «GRIM». Хотелось посмотреть, правда ли на нем есть элементы оптической иллюзии. Иначе как можно было объяснить, что они двигались?

Я вытряхнула из ящика все бумаги и вещи: старые чеки, листочки с заметками, купоны на кофе, карандаши, старый кошелек, обложку от студенческого пропуска (хотя самого пропуска у меня давно не было). Но флаер не нашла. Он будто растворился: прошел сквозь стенки ящика и исчез. Хотя я к нему не прикасалась с того самого дня в парке.

– Во что ты ввязалась? – шепотом спросила я себя, не в силах оторвать взгляд от пустого ящика, на дне которого оседала пыль.

Флаер, заляпанный грязью, пропал.



Ноутбук тихо шумел на столе, на полке тикали часы, а я сидела на диване, не понимая, что делать дальше: оставить театр в покое или встретиться с художественным руководителем «GRIM» и сыграть с ним в русскую рулетку.

Мне все равно бы пришлось еще раз встретиться с Томом. Его ежедневник лежал у меня в сумке, и его требовалось отдать, а значит – обратного пути у меня не было. Оставалось идти вперед, притворяясь, что мне совсем не страшно.

Я снова подошла к окну и увидела на противоположной улице джентльмена в черном пальто. Он был таким, каким его описал Джон Райли: в цилиндре и с тростью. Вокруг него кружила туманная дымка, а желтые вороньи глаза с любопытством рассматривали мое напуганное лицо. Джентльмен не шевелился. Я задержала дыхание, боясь пошевелиться. Тело окаменело, налилось свинцом. Казалось, сделай я шаг назад, и незнакомец, как пес, набросится на меня. И ему ничто не помешает: ни высота, ни наглухо закрытое окно.

Вдали послышался шум мотора – по дороге ехала машина. Когда она приблизилась к моему дому, джентльмен исчез. Трясущимися руками я задернула шторы и попятилась назад. Сомнений не оставалось. За мной следили. И делал это серийный убийца. К мистике я продолжала относиться скептически, считая, что все в этом мире можно логически объяснить. Пропал флаер? Сама выбросила и забыла об этом.

Вскоре я легла спать, а когда проснулась на следующий день, была уверена, что джентльмен всего лишь мне приснился. Но сейчас я уверена, именно в ту ночь я начала совершать первые ошибки. Ошибки, которые ставили на кон мою жизнь.





12




Прошла неделя, а ежедневник Тома все еще лежал в моей сумке тяжелым грузом. И дело было не в его весе, а в человеке, которому принадлежала эта стопка сцепленных листов. Я боялась написать Тому и встретиться с ним. Казалось, сделай я это, и случится непоправимое. Факт, что я скучала по нему, наводил меня на самые страшные мысли.

Том начинал нравиться мне. И очень сильно. С каждым новым днем незнакомые чувства сильнее сжимали мое сердце, не давая ему перегонять кровь по венам. Мои руки и ноги мерзли, когда я вспоминала парня, у которого брала интервью. Хотя, казалось, все должно быть наоборот. Разве при влюбленности не горит все тело?

Мысли о нем отяжеляли каждую клеточку моего организма, доводили до ночных истерик и спазмов. Мой интерес к Тому рос в геометрической прогрессии. И я ничего не могла с этим поделать. Сердце оказалось сильнее разума. А все потому, что Том с первых минут знакомства стал относиться ко мне по-особенному. Джеймс никогда не слушал, что я говорила; не поддерживал, спрашивал о душевном состоянии не ради ответа, а ради самого вопроса. Спросил и хорошо, можно обсуждать компьютерные игры дальше.

А Харт… Ни во время телефонного интервью, ни в переписках, ни при личной встрече Том не ставил себя и свои интересы выше моих. Он интересовался моими делами, слушал, что я говорила, и улыбался. Постоянно улыбался. Искренне. И я не верила, что такой человек – пусть даже косвенно – мог иметь отношение к страшным преступлениям.

Не понимая, что со мной происходит, я полностью отдала себя работе в кофейне. Я пыталась угодить мистеру Дартлу. Босс перестал вести себя как тиран и выбрал другую тактику – он интересовался запасами кофейных зерен, спрашивал, не нужна ли нам с моей сменщицей Анной помощь (хотя клиентов было не так много, и мы справлялись), улыбался и хвалил напитки, которые мы готовили. Я с радостью бежала в кофейню и с тоской на сердце выходила из нее. Только за стойкой бариста я не думала об убийствах и о Томе Харте.

– Мистер Дартл, можно взять полный рабочий день на следующей неделе? – как-то раз спросила я у управляющего, когда он вышел из кабинета, чтобы выкурить сигарету.

– Зачем?