Танцующий на воде

– Гарриет, а почему ты Лидию не спасешь? – спросил я. Мы шли к хижине, на огонек.

– Истории, у которых конца нету, – они не действуют, Хайрам. Я в Алабаму переправиться не сумею. Ведь что мне о ней помнить, об Алабаме, когда я там сроду не бывала? Да если бы и бывала, недостаточно этого. Надобно и о человеке хоть немножко знать, которого вызволяешь. Такое редко выпадает. Вот почему я работаю, как обычный полевой агент. Правда, нынче будут пассажиры, которых я, как никто, знаю.





* * *


Почти на этих словах мы переступили порог хижины – дверь открылась нам навстречу, изнутри пахнуло живым человечьим теплом. Была уже глухая ночь, однако обитатели хижины и не думали спать. Они – четверо мужчин в штанах и простых рубахах, какие носят рабы на плантации, – окружили Гарриет. Двое, судя по лицам, доводились и ей, и друг другу близкими родственниками. Третий, сердечно поздоровавшись, отошел к очагу. А четвертый неожиданно оказался женщиной, переодетой в мужскую одежду, и с практически голым черепом – эти-то детали и ввели меня в заблуждение. Сразу пришли на ум две белые женщины, что во время съезда аболиционистов кричали о равенстве полов во всех сферах. Но эта конкретная женщина определенно решилась расстаться с волосами с совершенно иной целью.

– Познакомься, Хайрам, – сказала Гарриет, указывая на человека, занятого очагом. – Это Чейз Пирс. Он, как всегда, согласился нас приютить, за что ему огромное спасибо. А вот эти паршивцы слова доброго не заслуживают. – Гарриет теперь улыбалась паре молодых мужчин с почти одинаковыми лицами. В следующую секунду она заключила их в объятия. Все трое рассмеялись.

– Это братья мои, Бен и Генри, – пояснила Гарриет. – Оба трусоваты, ну да решились наконец. Впрочем, Генри не напрасно время тянул. Сбежал бы раньше – не встретил бы свою половину.

Гарриет шагнула к женщине и погладила ее продолговатый, как яйцо, череп.

– Это ты придумала. Мне бы самой не догадаться, – произнесла стриженая. Улыбка у нее была как бы отвоеванная у тревоги. – Пустяки! Выкарабкаемся из могилы, непременно выкарабкаемся. Иначе разве допустил бы Господь, чтоб волосы я остригла? То-то же. А за свободу волос не жаль, даже и таких, какие у меня были, какие редко сестре нашей даются.

– Главное, что сработало, – заключила Гарриет.

Женщина снова улыбнулась, на сей раз бодрее.

– Это Джейн, жена Генри, – пояснила Гарриет.

Джейн теперь улыбалась конкретно мне. Вероятно, облако темных кудрей скрадывало резкие ее черты, но кудри осыпались и явили все условно некрасивое – щелевидные глаза, несоразмерно большие уши, широкие скулы… Джейн, жена Генри, буквально излучала уверенность в успехе побега. Ее настрой разделяли и остальные. Я успел поучаствовать в достаточном количестве вызволений, но с подобным столкнулся впервые. Страх, вытаращенные глаза, перешептывания, в которых «А вдруг?..» звучало рефреном, – вот что я наблюдал до сих пор. Но эти трое со «станционным смотрителем» заодно смеялись, будто уже достигли вожделенного Севера. Чтобы такое имело место в Виргинии или даже в Филадельфии? Никогда. Причина, разумеется, была в Гарриет – Паромщице, богине войны с рабством как социальным явлением и даже с целой страной, рабство узаконившей. Честно говоря, сам факт Переправы впечатлил меня не настолько сильно, насколько потрясли эти вот смешки да подтрунивания без пяти минут беглецов. Я был близок к тому, чтобы поверить легендам о Гарриет. Она и впрямь пистолетное дуло на труса наставила. Она рискнула переправлять людей через реку в разгар зимы. Под ее взглядом плеть размякла в руке надсмотрщика. Она единственная не знала провалов, при ней не погиб ни один «пассажир» Тайной дороги свободы. Эти четверо в натопленной хижине, без сомнения, были наслышаны о деяниях Гарриет; по интонациям, по жестам я понял – они считают скорое «отправление» из Мэриленда своим священным правом и даже долгом избранных. Да свершится предначертанное, ибо с ними Мозес, коей дано шествовать по водам, и раздвигать оные, и вести свой народ.

Гарриет между тем излагала подробности плана:

– Чем проще задумка, тем вернее дело. Так уж повелось у нас – не мудрить, в этом истинная мудрость и есть. Но вы мне родня, потому я на ваши условия согласна, только и вы уж соблюдайте, что вам сказано. Назад ходу не будет, вот это запомните крепко.

В этот момент я острее, чем даже в процессе вчерашней Переправы, осознал: все свои прозвания Гарриет заслужила. Уж конечно, простые смертные так уверенно не говорят, однако дело не только в интонациях. Гарриет завораживала, на нее смотрели с благоговением. Казалось, сама ночь скукожилась за хлипкими стенами, внимая Паромщице, и даже от лаконично сурового «Назад ходу не будет» никто не ощутил страха, ибо прозвучали эти слова не как угроза, но как пророчество.

– Джейн и Генри, вы останетесь у Чейза, пересидите тут до завтрашнего вечера. Чтоб из хижины ни ногой. Нынче воскресенье, вас вряд ли хватятся. Бен, ты вкалывать не станешь, но сделай такое одолжение, помелькай завтра в поместье. Не надобно нам, чтоб старый Броадус со своими подлипалами хоть на одну ниточку вышли, покуда вся паутина не сплетена. Завтра в это же время встречаемся у папы. Отдохнем – и в путь.

Гарриет замолчала, откинулась на стуле. Затем, опираясь на посох, поднялась:

– Если что-то пойдет не так – сюда приходите. Хайрам, послушай. Мы тут не все в сборе. Нету Роберта, брата нашего. У него жена на сносях, он и вовсе бежать не хотел, да старый Броадус продать его задумал с молотка. Роберт, как прослышал, конечно, решился, но сказал так: буду с женой до последней минуточки. Я его разубеждала, только без толку. Ладно, пускай. Что с ним поделаешь? Неправильно я решила, сама чую, да брат есть брат.

– Я Роберту наказала, чтоб молчок. Ни единой живой душе чтоб ни полслова. Прознаю, говорю, что сболтнул, – на себя пеняй. По-свойски разберусь. Всех касается. Ох и подсуропил он нам, Роберт-то. Теперь идти за ним надо. Ты, Хайрам, и пойдешь.

Не скажу, что я такого совсем не ожидал. Гарриет никаких подробностей мне не сообщила, я и догадался: будет особое задание. А что Паромщица скрытничает – это к моей же пользе. Меньше буду переживать, беспокоиться до срока. Ведь тут не Виргиния, идти придется одному.

– Я бы сама пошла, – продолжала Гарриет, – да там поблизости плантация, где я работала. И меня вполне могут поджидать. Ты, Хайрам, ловчее проскочишь, ты ведь там человек новый. И пропуска при тебе – твой и Робертов. Выкрутишься, если что.

– Когда идти, Гарриет? – только и спросил я.

– Прямо сейчас и выдвигайся. Чтоб еще до свету на месте быть. Там пережди, спрячься где-нибудь. Как стемнеет, идите с Робертом куда условлено – к дому нашего отца. Роберт дорогу знает.

– Будет сделано.

– Погоди, еще не все. – Гарриет обернулась к Чейзу Пирсу. – Чейз, принеси-ка… Ага, это самое.

Чейз шагнул к буфету и достал с полки нечто завернутое в тряпицу. Вещь была передана Гарриет, ее пальцы бестрепетно развязали уголки ткани – и при отблесках очага скупо, холодно заблестело пистолетное дуло.

– Держи, Хайрам, – сказала Гарриет. – Это для них, а в большей степени – для тебя. Понадобится, только если уж поздно будет, так вот чтоб тебе не совсем задаром пропасть.





* * *


Получив последние инструкции, я углубился в лес. Путь мой был отмечен тайными знаками. Я видел их и в темноте – во-первых, взошла луна, во-вторых, я знал, что искать. Звездочка, вырезанная на коре черного дуба; пять веточек, втоптанных в землю (из них две указывают на восток); рисунок на валуне – полумесяц и под ним лопата. Не все знаки удалось найти, я даже покружил немного на одном месте, но все-таки добрался до Робертовой хижины прежде, чем рассвело. Времени получилось даже с запасом. Плантация Броадуса, как я отметил, ни в какое сравнение не шла с локлесскими тучными землями, а что до жилищ невольников, это были ну просто лачуги, разбросанные по лесу. Броадус не догадался даже очистить участок от деревьев и кустарников, чтобы получилось подобие нашей локлесской Улицы. Понятно, почему Гарриет хочет забыть о прошлом – судя по всему, у старого Броадуса невольники влачат самое жалкое существование.

Начинался воскресный день. По воскресеньям людей на плантацию не гоняют, а значит и не пересчитывают. Надсмотрщик хватится Роберта не раньше чем в понедельник. К тому времени мы все будем в Филадельфии. Я вообразил: вот Рэймонд, Ота, я и не знакомый мне пока Роберт сидим в гостиной на Девятой улице, разрабатываем план, как отправить вызволенных в Канаду или Нью-Йорк. Тряхнул головой: не говори «гоп», Хайрам. Пока надо следовать уже готовому плану. А согласно ему, Роберт перед самым рассветом должен открыть дверь своей хижины и свистнуть, после чего вступить в лес, где мы с ним и встретимся. Я отвечу ему заготовленной фразой, он скажет отзыв. Если свиста я не услышу или слова будут не те, я пойму: нам грозит провал. Тогда я вернусь к Чейзу Пирсу. Пока же я не шевелясь сидел в зарослях и ждал. Вот скрипнула дверь, на пороге возникла темная фигура, раздался свист. Фигура отделилась от хижины и двинулась в мою сторону. Я вышел из укрытия и произнес:

– Подан поезд до Сиона.

– Уже сажусь в вагон, – откликнулся Роберт.


Это был человек среднего роста, худощавый, жилистый; от других родственников Гарриет его отличало выражение лица. Тоска, отчаяние, потерянность – вместо радостного возбуждения, какое я совсем недавно наблюдал у Бена, Генри и Джейн. Тяжкое бремя давило Роберту на плечи; никогда еще мне не попадался приневоленный, которого ничуть не вдохновляла близкая свобода.

– Отправляемся как стемнеет, – сказал я. – Буду ждать тебя здесь. Не опаздывай.

Роберт кивнул и поспешил обратно в хижину.

А я углубился в лес. Мало ли что воскресенье – все равно незачем мелькать вблизи плантации. Я шел довольно долго (тропа забирала вверх), пока не очутился на скалистом холме, где обнаружил небольшую пещеру. Там я отдыхал весь день, а когда начало смеркаться, двинулся обратно, к Робертовому жилищу, рассчитывая прийти в назначенное место одновременно с Робертом. Однако в зарослях никто меня не ждал. Я медлил – вдруг Роберт недопонял, не уловил насчет времени отправления? Потом стал подумывать, не убраться ли мне подобру-поздорову; в конце концов, Гарриет – женщина строгая, и никому, даже своей родне, поблажек не делает. Не явился Роберт – сам виноват. Будь я в Виргинии, я бы, пожалуй, и впрямь ушел без Роберта. Но с виргинских вылазок минули месяцы, я изменился. После памятного Съезда аболиционистов я часто думал о Микайе Блэнде. Он мог спастись, но рассудил, что лучше уж ему свидеться с Отой не ранее чем на том свете, нежели объяснять другу на свете этом, почему бросил Лидию и детей в беде. Решимость мою подкрепляли и вещи вполне материальные – собственноручно выправленные пропуска. Словом, я свой выбор сделал: остаюсь и жду. Вернусь к Гарриет либо вместе с ее братом, либо, если так суждено, не вернусь вовсе. С такой мыслью я выбрался из зарослей и направился к хижине.

Дверь, эта хлипкая преграда, не способная приглушить звуков семейной ссоры, была распахнута. Роберт сидел на койке, как бы подставив понурую свою голову под упреки и жалобы, изливаемые женщиной, что мерила шагами тесное жилище. Голос ее то грубел от ярости, то срывался на жалобный, почти собачий, визг:

– Бросаешь меня, да? Нечего запираться, Роберт Росс, я тебя как облупленного знаю. Так и скажи, по-честному: иду, мол, к Дженнингсам на ферму, там девка уж больно сочная. Настоящий мужчина и сказал бы, а не мямлил бы про папашу с мамашей.

– Мэри, я не вру, ей-богу, не вру. Я правда к родителям собрался. Надо их навестить и брата заодно. Воскресенье ж нынче, а я по воскресеньям завсегда… Вон Джейкоб меня дожидает – сама погляди. – Роберт кивнул на дверной проем, и я понял, что имеет он в виду меня. – Я ж про него говорил, про Джейкоба, – продолжал Роберт. – Это гаррисоновский человек. Он меня поведет. Джейкоб, ну скажи хоть ты ей!

Мэри смерила меня взглядом и закатила глаза.

– Не вижу никаких Джейкобов!

– Как не видишь? Да вот же он!

– Раньше ты без провожатых обходился, а теперь чего поменялось? Этот, который за дверью, вообще нездешний. Если ты дорогу забыл, так я с тобой могу пойти. Что, не гожусь? Вот ты себя и выдал, Роберт Росс. Все знаю про твои шашни, про девку твою, потаскуху!

Дело принимало серьезный оборот. Я не мог больше оставаться снаружи, я вошел. И разглядел Мэри в подробностях. Миниатюрная, хрупкая, исполненная праведного гнева, она действительно знала мужа как облупленного. Врать ей было бессмысленно. Не догадываясь об истинном смысле происходящего, Мэри совершенно точно определила, что Роберт собирается отнюдь не в гости к родителям.

– Это ты-то Джейкоб? – бросила Мэри, едва не испепелив меня взглядом. – А ну как я с тобой до Гаррисонов прогуляюсь да спрошу, тамошний ты или нет?

– Нам этого делать нельзя, – отчеканил я.

– Нам? Ладно, я и одна могу. Прямо сейчас и пойду.

– Я запрещаю.

– Да неужто? По рукам, по ногам меня скрутишь, так, что ли?

– Нет, мэм. Вы просто никуда не пойдете, и все. Именно этого я добиваюсь.

Мэри смотрела недоверчиво, но, по крайней мере, уже без непробиваемого упрямства.

– Вы правы, меня зовут вовсе не Джейкобом, – зачастил я. – Вашему Роберту пришлось солгать. Если вы поступите так, как грозитесь, вы навлечете беду на себя и на всех, кто вам дорог. Настоящую беду, Мэри, настоящее горе, с которым не сравнится даже супружеская измена.

Роберт, все так же сидевший на койке, простонал:

– Ребенок!

– Миссис Мэри, – продолжал я, – Роберт не посвятил вас в свои планы. Вы правильно догадались: он темнит. Он уходит. Так надо. Вы не должны мешать ему.

– Еще как должна. И буду! Буду!

– Нет, мэм, не будете. Он скрытничал, но я скажу вам правду. Броадус решил продать вашего мужа. Когда это случится, вы с Робертом только в раю свидитесь. Поверьте, у вас больше шансов по воде пройти аки посуху, чем Роберта вашего снова обнять.

– Он уже год с этой девкой путается. И что-то я не слыхала, чтоб старый Броадус кого вздумал продавать. Роберт работящий да смирный. Таких с молотка не пускают.

– Как раз таких и пускают, Мэри. За таких цену хорошую дают. Неужто вы и впрямь думаете, что хозяин добрый; на него, главное, работай до седьмого пота – и он не продаст, пожалеет? Когда это смирение или трудолюбие кого из наших спасало, а, Мэри? Знаете, я тут прошелся по окрестностям, и вот что я вам скажу: разорится скоро ваш Броадус. Уж мне-то поверьте, я подобных плантаций навидался. Любой хозяин, когда его прижмет, начинает людей распродавать. Обычное дело. Послушайте меня, Мэри. У вашего Роберта две дороги: с молотка пойти прямиком на Юг или со мной – к свободе.

Если бы на Тайной дороге имелся устав, получалось бы, что я нарушаю все его основные законы – прямо по списку, по порядку. Первый из них – агента никто не должен видеть, кроме лиц, непосредственно им вызволяемых. Второй: агент ни при каких обстоятельствах не излагает истинного своего плана. Сочинять можно и нужно – правду говорить нельзя. Но куда мне было деваться? Время поджимало, Мэри грозилась не в шутку и ущерб делу могла принести чудовищный.

– Тайная дорога свободы дает вам надежду, Мэри. Даже не просто надежду, а реальный шанс на воссоединение с мужем. Мне больно разбивать вашу семью. Я сам разлучен с одной девушкой… Она осталась в Виргинии, я о ней ни на минуту не забываю. Всегда она со мной в мыслях – и днем и ночью. Оторвали меня от нее. Только лучше, куда как лучше, если муж ваш отправится со мной на свободный Север, чем если его погонят на Юг. Вот тогда он для вас все равно что умрет. Или так, или так, Мэри. Третьего не дано.

Я знаю, вы ребенка ждете. Поэтому вам сейчас с нами нельзя. Но мне понятна ваша тоска. Я сам сиротой рос. Мою маму продали на Юг, а отец… отец мой – ничтожество, он и плевка не стоит. Вы боитесь, Мэри, что дитя родится без отца; клянусь, я вам сочувствую, как родной сестре сочувствовал бы!

К сожалению, выбирать не приходится. Роберта вы все равно лишитесь. Либо мы его заберем, либо они, хозяева. Что мы за люди, чем занимаемся, вам известно. Вы также знаете, что мы слов на ветер не бросаем. Мы не успокоимся, пока не вызволим и вас, и ваше дитя, пока вы не обнимете мужа где-нибудь в свободном северном штате.

Мэри, глядевшая на меня во все глаза, вдруг покачнулась, отступила на шажок и простонала:

– Нет, нет, нет! – И затрясла головой.

А мне представилась София – она вот так же стонала, вот так же отрицала реальность, когда нас с нею окружили Райландовы ищейки. Эта кошмарная сцена была живо вытеснена другой, которая имела место в Брайстоне, перед операцией по спасению Парнела Джонса. Я подозревал бог знает что – и тогда Исайя Филдз стал Микайей Блэндом; назвав свое настоящее имя, рассеял мои страхи. Вера стала взаимной – Микайя открылся мне, и я больше не сомневался в чистоте намерений всей организации. Теперь, вдохновленный, я пошел на новый риск.

– Мое имя, – заговорил я, – настоящее имя – Хайрам. Роберт Росс – мой пассажир, и я берусь переправить его в безопасное место. Жизнью поклясться готов, мэм, – ваш муж не погибнет. И вас мы тоже не оставим.

По щеке Мэри покатилась, блестя, крохотная слезинка – знак, что женщина оттаивает. Почти толкнув меня, она шагнула к койке.

– Ну если только ты шашни завел, если дурить меня вздумал – держись, Роберт Росс! Застукаю вас – тебя да девку с Дженнингсовой фермы, – тогда Хайрамом этим, или как там его, не загородишься, речами про свободу не отмажешься!

Мне, конечно, следовало отвернуться. Роберт и Мэри заслужили минуту наедине, которая, как я знал не хуже их, не скоро еще им выпадет. Но отвернуться я не мог. Свои же собственные слова, да еще мысли о Виргинии, о Софии, заставили меня окаменело смотреть на эту пару.