Танцующий на воде

Только, Джина, не плачь —

потерпеть-то осталось чуть-чуть.

Будь покойна, родная, —

вернусь-извернусь как-нибудь.





Было решено, что помянуть молодого хозяина следует и невольникам. Не в доме, разумеется, а на Улице. Мы срубили большое дерево, обтесали, снабдили низенькими подпорками – вот и стол, за которым уместятся и свои, и приехавшие. Изготовление этого стола едва меня не угробило, зато, орудуя топориком, я не только избавлял ствол от сучков, но и собственный разум от опасных вопросов.

Утром в канун Рождества я стоял на веранде, вглядываясь в даль. Только-только солнце поднялось над охристо-рыжими горами, как на дороге возникла струящаяся змея – это тянулись в Локлесс многочисленные Уокеры. Я насчитал десять экипажей. Вскоре все наши были приневолены к разгрузке багажа. Тот день помнится мне светлым и радостным, ведь с Уокерами приехали невольники, знавшие меня ребенком, помнившие маму, говорившие о ней с теплотой.

По рождественской традиции каждому из нас дали дополнительный паек съестного: две меры муки вместо обычной одной, тройную норму смальца и солонины. Да еще были забиты два бычка – мясом мы могли распорядиться по собственному усмотрению. В огородиках нашлись капуста и салат, и ни один цыпленок, годный для жарки, не избежал этой участи. Все пошло в общий котел. Мы, невольники, разделились: половина работала в господском доме, половина готовила угощение на Улице, для своих. Я занимался колкой дров, а ближе к вечеру был послан за спиртным. Нам на всех полагалось пять бутылей эля и пять – рома. Наступил ранний зимний закат. Над Улицей витали соблазнительные ароматы праздничного ужина. Сладко пахло курятиной и кукурузными лепешками, запеченными в золе; особенно же дразнил дымок говяжьего бульона. Старфоллские цветные, у которых родня оставалась в Локлессе, привезли гостинцы – пирожки и печенье. Джорджи Паркс и Эмбер с торжествующим видом развернули два огромных, еще теплых яблочных пирога. Мы с ребятами подтащили к столу скамьи, сработанные нами накануне, еще толком не просохшие, занозистые; но для всех места не хватило. В дело пошли ящики, бочонки, пеньки, валуны. Наконец мы расселись вокруг большого костра, дождались приневоленных к господской кухне, прочли молитву и набросились на угощение.

Когда желудки наши, непривычные к изобилию, затрещали по швам, а лица разгорячились от близкого жара, настал черед страшных, исполненных тоски историй о локлесских призраках – иными словами, о невольниках, некогда здесь живших, а ныне утраченных навеки. Двоюродный брат моего отца, Зев из Теннесси, приехал со своим камердинером Конуэем и его сестрой Кэт. Эти двое в детстве были моими лучшими друзьями. У них оказались сведения о моем дяде Джозайе – он женился, две дочки родились. Конуэй и Кэт знали и про сестер Клэй, и про Шейлу – да, их продали, но, хвала Небесам, одному и тому же хозяину. Филиппа, Томас и Брик, давным-давно увезенные Зевом в Теннесси, теперь, конечно, совсем старые, однако живы. После обмена новостями разговор перекинулся на Мэйнарда.

– Не так они его живого любили, как о покойном плачут, – констатировал Конуэй, протягивая руки к огню. – Этим белым вообще соврать – что воздуха вдохнуть. Я сам слышал, как они Мэйнарда выродком называли, а теперь выходит, будто он был чуть ли не Иисус Христос.

– О покойниках не злословят, – сказала Кэт. – Не перечислять же им все его прегрешения.

– Почему это не перечислять? – возразила София. – Я бы вот не хотела, чтоб над моим гробом лгали. Пусть всю правду выложат – какова была, чего дурного сделала, а чего хорошего.

– Да, так правильно, – согласилась Кэт. – Только над нами, цветными, долгих речей не держат. Надсмотрщик скажет: «Зарывайте» – вот и вся панихида.

– Ну и ладно. Зато без вранья. Без паутины, – произнесла София. – От греха я родилась, во грехе живу, во грехе умру – тут ни убавить, ни прибавить.

– Мэйнард как раз лжи не терпел, – снова заговорил Конуэй. – За это белые его прочь гнали, а как потонул он – слезы льют да нахваливают покойного. Стыдно им, вот что. Я ведь Мэйнарда мальчонкой помню. Погляжу, бывало, на него и подумаю: вот дурачка-то послал Господь мистеру Хауэллу. А взрослым я его не видал. Говорят, Мэйнард не поумнел с годами, но зато и хитрить не выучился. Ну а раз так, тогда ясно, отчего по нему родня рыдает. Совесть-то гложет, выхода просит.

– Глупые вы, – бросила Фина, не сводя взора с пламени. – Называют вас белые дурачьем – так оно и есть. Да разве же они там, в доме-то, ради поминок собрались?

Никто не ответил, не возразил, и Фина подняла победный взгляд. Ее боялись – она это знала. Но сейчас общее молчание лишь подвигло Фину продолжить речь.

– В земле все дело, в землице локлесской! Верно вам говорю! – Фина выдержала паузу. Я сидел к ней ближе всех, я видел пляску теней на блестящем ее лице и клубы пара, исторгаемые ее ртом. – Эти белые один перед другим покойника нахваливают не потому, что совесть их заела, так и знайте! – продолжала Фина. – Нет, они перед старым Хауэллом отличаются. Кто, думают, лучше сердце отцовское проймет, тому Хауэлл именье-то и отпишет. С нами вместе. В этом вся штука, вся соль. Спектакль там, в доме-то. Игра большая, а на кону – земля. И мы все.

Будто мы без Фины не понимали. Однако мы и другое учитывали: больше уже нам вместе не собраться, прощанье у нас нынче. Но вслух об этом говорить – только последние сладкие минуты портить. Никто и не говорил. Фина, с ее порванной в клочья душою, разучившаяся улыбаться и находить утешение в совместных воспоминаниях, – Фина рискнула, сказала, после чего поцокала языком, плотнее запахнула белую шаль и демонстративно пошла прочь.

Ее слова, ее уход вызвали всеобщую неловкость. Люди друг на друга взглянуть боялись. Каждому словно пинка дали, вытолкали до времени в реальность. Несколько минут я провел за столом, затем незаметно поднялся и двинул по Улице к крайней хижине, к тому самому порогу, с которого Фина когда-то размахивала метлой, грозя маленьким шалунам. К тому порогу, на который много лет назад ступил я сам, почуяв: склочная старуха поймет и разделит со мною горечь предательства. Теперь Фина стояла лицом к хижине – несчастная, отрешенная. Я приблизился на достаточное расстояние, чтобы дать ей понять: она не одна. Фина повернула голову, и через несколько секунд я заметил: напряжение отпускает ее, черты смягчаются. Впрочем, она не заговорила со мной. Она опять вперила взор в старую свою хижину.

Постояв с Финой еще немного, я пошел обратно к костру. Фина и ее мысли – уже компания, я там лишний. За столом сменили тему. Продажа имения, разлука, новопреставленный Мэйнард – в них ли суть? Нет, теперь пересказывали легенды, глубинная правда которых давно возвеличилась до мифа.

– Быть не может, – отрезал Джорджи.

– А вот и было! Было! – вскинулась Кэт.

– А я говорю: байки. Да если б цветные вниз по реке отправились да исчезли, уж я бы знал.

Кэт заметила меня, оживилась.

– Вон, Хайрам знает. Скажи ему, Хайрам! Про твою бабку ведь речь идет. Про Санти Бесс.

– Кэт, я бабушку не видел никогда, а что слыхал, так то и остальные слыхали.

Джорджи отмахнулся от Кэт, как от мухи.

– Парня не впутывай. Не знает он и знать не может. Я тебе ручаюсь: если бы невольница увела из Локлесса пятьдесят человек чернокожих, мне известно было бы. А вообще-то история в зубах навязла. Каждый год ктонибудь да вспомнит.

– Это, Джорджи, не на твоем веку было, – не сдавалась Кэт. – Тетка моя, Эльма, как раз в те времена тут жила. Говорила, первый муж ее был в том отряде, который Санти Бесс прямо в реку завела. Чтоб, значит, на родину вернуть.

Джорджи затряс головой:

– Когда вы только уйметесь! Каждый год одно и то же: Гус-река, Санти Бесс, возвращение. Чушь, чушь полнейшая! Мне-то лучше знать.

Только тут я заметил: остальные разговоры смолкли, каждый уши навострил. Так всегда бывало. Стоило собраться группке цветных, неминуемо заходила речь о маминой маме и ее удивительной судьбе. Санти Бесс удалось спасти из неволи сорок восемь человек разом; по столько в графстве Ильм в один прием никто не освобождал. Причем вывела она этакую толпу не в соседний штат, а прямо в Африку. Говорили, Санти Бесс двинулась сначала вниз по течению реки, а потом вступила в воду. Невольники следовали за ней. Шагнув с берега, все они исчезли, а материализовались уже по другую сторону океана.

Невероятно, нелепо, ни с чем не сообразно – так я думал, не смея думать иначе, ибо история Санти Бесс дошла до меня уже в форме легенды. Мне ее нашептывали, усугубляя неправдоподобность вольным обращением с деталями. В категории невольничьих баек легенду окончательно закрепило то обстоятельство, что почти все одногодки Санти Бесс, а также представители следующего поколения пошли в Натчезе с молотка. К тому времени, когда я научился говорить, в графстве Ильм не осталось никого из знавших мою бабку.

В споре Джорджи и Кэт я держал сторону Джорджи. Как и он, я сомневался в самом существовании Санти Бесс. Однако замолчали невольники не от слов «Чушь полнейшая». Нет, их потрясла уверенность, с какой Джорджи произнес: «Мне-то лучше знать».

Кэт поднялась с места, подошла к Джорджи почти вплотную и спросила с усмешкой:


– Откуда же ты знаешь, а, Джорджи? Откуда?

Я тоже уставился на него. Солнце давным-давно закатилось, но костер освещал лицо Джорджи во всех деталях внезапной напряженности.

Сбоку от мужа возникла Эмбер, повторила вкрадчиво:

– И впрямь, Джорджи, откуда ты знаешь?

Джорджи повел глазами направо, налево. Все взоры были устремлены на него.

– А вот это не ваше дело. Просто уясните себе: я знаю – вы нет.

Послышалось нервное хихиканье. Поговорили еще немного о Мэйнарде и вернулись к вестям из дальних краев, которые стали домом для наших, локлесских. Давно следовало разойтись, но атмосфера за столом была столь теплая, что ни один из нас не хотел нарушать ее обыденным «Пора на боковую». Мои мысли оставались с Финой, потому я и не заметил, чей это был почин; да только, когда я очнулся, все уже пришло в движение. Наверно, воображая Фину возле заброшенной хижины, краем уха я улавливал некое «бум-бум-тум»; но окончательно меня вывели из транса фигуры, замельтешившие в отсветах пламени. Я встрепенулся, я разглядел Амечи, парня с табачной плантации, – он тащил из хижины табурет. Усевшись, Амечи устроил на коленях жестяной тазик, взял в каждую руку по палке, и мельтешенье теней сделалось согласованным, словно удары палками в дно худой посудины задали теням и огню особый ритм, незамедлительно подхваченный двумя или тремя парами удлиненных ладоней, что принялись бить своих обладателей по ляжкам – резче, звонче, отчаяннее. Садовник Пит исчез и появился с банджо, тронул струны – как просигналил. Включились ложки, палки, варганы, и нежданным, но желанным гостем ворвался, нагрянул танец, и мы расступились, образовав широкий круг, и в этом кругу, как цветок, выросла плясунья: пальцы удерживают подол, луковица бедер отягощает, уравновешивает упрямый стан, увенчанный кувшином. Мой взгляд скользнул сначала от земли вверх по стеблю, затем от кувшинного горлышка до кувшинного донышка, а замер на лице. Ибо лицо принадлежало Софии.

Опомнившись малость, я запрокинул голову и по расположению полумесяца среди звезд в безоблачном небе определил, что близится полночь. Костер наш ревел, боксируя декабрьскую стужу, и стужа пятилась, скалясь. Когда я отвлекся от небес, плясала уже вся Улица. И я попятился сам, чтобы видеть всех разом. Десятки наших – кто парами, кто по несколько человек в обнимку, в полукруге, а кто поодиночке – вколачивали в грунт свою неволю, а Фина сидела на пороге заброшенной хижины, качая головой в такт биенью коллективного пульса.

Я смотрел на Софию, почти уверенный: ни одна ее мышца не осталась не задействованной в танце – как ни одна и не вышла из-под контроля. Кувшин словно вплавили в темя. Вот к Софии слишком приблизился какой-то тип, не узнанный мною во мраке; София схватила его за локоть, на губах зазмеился шепот. Вероятно, произнесла она что-то резкое, ибо мужчина поспешил отойти. А потом София заметила, что я на нее пялюсь, и улыбнулась, и протанцевала в мою сторону, и повела длинной шеей, так что кувшин соскользнул, но был удержан и устроен на правом плече. София остановилась прямо передо мной, отпила из кувшина и протянула его мне. Я взял, но от первого же глотка меня передернуло – я-то думал, в кувшине простая вода. София рассмеялась.

– Крепковато для такого юнца, как ты?

Остро ощущая под ладонями шероховатость глины, не отпуская Софииного взгляда, я припал к кувшину, я тянул и тянул крепкий эль, пока не выпил его, и вернул кувшин уже пустым. Не знаю, почему я так поступил; точнее, не знал тогда, не сумел бы выразить словами; зато тайный смысл ритуала был понятен мне интуитивно, даром что от него открещивался мой разум. То же самое происходило с Софией. Потупившись, она приняла кувшин, поставила на землю, и метнулась к столу, и сгинула на миг среди теней, а появилась с оплетенной бутылью, полной эля.

– Прогуляемся, – сказала София, вручая мне бутыль.

– Куда пойдем?

– Куда скажешь.

Мы пошли прочь от костра. Уличные ритмы умирали за нашими спинами и умерли совсем, когда перед нами легла лужайка с тенью громады господского дома. Поодаль, возле лед́ ника, была беседка; в ней-то мы и устроились и без лишних слов начали поочередно отхлебывать из бутыли. Скоро в головах наших зашумело.

Молчание нарушила София:

– Фина ведь знает, что говорит, да, Хайрам?

– Да.

– То есть нас распродадут?

– Скорее всего.

– А ты историю Финину знаешь?

– Почему она такой стала? Знаю, только без подробностей. Фина не из тех, которые жалуются.

– Ну, тебе-то она небось рассказала. С тобой она ласковая.

– Ласковая – это вообще не про Фину. Едва ли у нее нрав сильно поменялся, когда она семьи лишилась. Наверно, Фина всегда такая была – недоверчивая к людям.

– Думаешь? Ну а как насчет тебя?

– Что насчет меня?

– Ты тоже недоверчивый к людям?

– Вообще-то да. Хотя зависит от людей.

Я глотнул эля и передал бутыль Софии. Она смотрела теперь без улыбки, с особой пристальностью, прямо в душу мне заглядывала. И я понял про себя: в Гус-реку свалился один Хайрам, на берег выбрался – совсем другой. Тот, прежний, спокойно возил Софию к Натаниэлю Уокеру, ибо был слеп. Для нового Хайрама это немыслимо и неприемлемо. Потому что он сознает прелесть Софии и жаждет ее, как не жаждал пока ни одну женщину. Жажда такого рода остывает с годами, утоляется опытом – но ни первое, ни второе не обременяет нового Хайрама. Кофейная Софиина кожа, карие глаза, рот-инжирина, длинные руки, низкий голос и язвительный смех – все должно принадлежать Хайраму, вся София, без остатка. Так я думал, не думая о главном – о беспощадности подобных желаний по отношению к их объекту, о кошмаре, в который превратил Софиину жизнь другой вожделеющий – белый, да, но по сути своей – двойник юного, неискушенного, самодовольного меня. Моим оправданием было пламя, что плясало во мне под неслышные ритмы; София, воображал я, должна эти ритмы уловить, подстроиться под них, причем с радостью – а как же иначе?

– Ясненько, – протянула София.

Отвернулась, глотнула эля, устроила бутыль у ног и подняла взгляд, заставив меня ревновать к звездчатому небу. Глупая эта ревность вызвала целый поток мыслей. Прежде всего я подумал о Коррине и этом ее скользком Хокинсе: определенно, дни мои в Лок лессе сочтены. Меня увезут – пусть не в Натчез, но велика ли разница, если придется расстаться с Софией? Затем я вспомнил о Джорджи: не зря, ох не зря болтают, что он осведомлен!

Софиина рука скользнула мне под локоть, головка легла на мое плечо; так, сплетясь руками, мы созерцали звезды над Виргинией.





Глава 7




Праздник закончился, мы распрощались, отлично сознавая, что это навсегда. Наступил и прошел Новый год, после которого многих недосчитались как на Улице, так и в Муравейнике. Коррина по-прежнему наведывалась ежедневно, шепталась с отцом о моей судьбе. Ясно было: судьба эта предрешена – такой доверительности достигли отношения отца с Корриной. Иначе говоря, в Локлессе я доживал последние дни.