Так берегись

– Именно это я и хотел тебе сказать. Я сам в своё время несколько засиделся в подобном месте. Хвала магистрам, не настолько долго, чтобы совсем разучиться. Но знал бы ты, как мне было страшно в Коридоре между Мирами после долгого перерыва. Мне! Страшно! В Хумгате! Звучит, как полный абсурд.

– Да уж, – удивлённо согласился Нумминорих. – Всё равно как если бы я в собственном доме вдруг начал от ужаса орать.

– Тем не менее именно так и было. Но, хвала магистрам, прошло. Принято считать, будто всякий опыт драгоценен, но знаешь, по-моему, всё-таки нет. Есть вещи, без которых вполне можно обойтись. По крайней мере, добрую половину своего опыта я тебе совершенно точно не пожелаю. И вообще никому, начиная с себя.

По встревоженному выражению лица Нумминориха я понял, что снова перебрал с драматизмом и поспешно сменил тон:

– С другой стороны, без этого опыта был бы сейчас не я, а кто-то другой. И тоже говорил бы тебе ерунду, но какую-нибудь другую. С сослагательным наклонением вечно такая беда. Так что проще махнуть на него рукой и просто порадоваться, что ты такой шустрый, скачешь между Мирами без посторонней помощи, и всё тебе нипочём.

Сказал это и, что удивительно, действительно наконец-то обрадовался. По-настоящему, искренне, я имею в виду. Всё-таки привычка держать слово – отличная штука. При условии, что хотя бы иногда дельные вещи говоришь. И снова повторил:

– Нет, ты всё-таки правда очень крутой.

– Как же легко иметь с тобой дело! – просиял Нумминорих. – Узнал, что я тайком в Хумгате гуляю, и голову не оторвал. Хотя ясно же, что сразу подумал: «А ведь мне потом этого придурка, мать его за ногу, по всей Вселенной искать!»

– Ну уж нет, никакого «придурка» у меня в мыслях не было, – возразил я. – И мать, и нога там тоже отсутствовали. То есть я вообще ни разу не выругался, а очень вежливо и деликатно представил, как буду тебя, придурка, мать твою за ногу, искать по всей этой грешной, мать её за ногу, Вселенной. Оцени!



Я так его насмешил, что какое-то время мы шли, не разбирая дороги. Но больше никуда не проваливались. Наоборот, наконец-то благополучно вышли с пустыря в самом конце улицы Жареных Предков, уж её-то я хорошо знаю, такое название поди забудь. Она ведёт в Новый Город; когда едешь туда в амобилере, улицу Жареных Предков лучше объезжать стороной: мостовую тут ещё и не начинали приводить в порядок. Надеюсь, ещё долго не начнут, потому что мне нравятся цветущие кустарники, проросшие между вывороченными камнями. Ради такой красоты не жалко пару дюжин лишних раз споткнуться, когда идёшь по улице Жареных Предков пешком.

– Кстати, «предки» это просто такие маленькие квадратные пирожки, – заметил Нумминорих. – Старинная угуландская кухня. Драхховская то есть, без Очевидной магии, зато с кучей лесных трав и специальными рифмованными присказками, чтобы залепить каждый угол, теперь такие, наверное, только в самых глухих деревнях пекут. Давно собирался тебе это рассказать, а то даже страшно представить, что ты в связи с этим названием обо всех нас думаешь. Нравы у нас в старину и правда были те ещё, но всё-таки собственных предков на ужин не ели. А если и ели, то не массово. И не каждый день.

– А только по большим праздникам, – кивнул я. – Оно и понятно, количество предков в любом семействе строго ограничено. На каждый день точно не напасёшься. Не переживай, я уже свыкся с концепцией людоедства, до недавнего времени скрашивавшего суровые будни угуландских колдунов. Так что про пирожки можешь не заливать.

– Я и не заливаю, – совершенно серьёзно сказал Нумминорих. – Когда учился в Королевской Высокой Школе, писал курсовую об исторических и культурных причинах возникновения наиболее причудливых городских топонимов. Тогда про пирожки и узнал.





* * *


Я проводил Нумминориха до калитки и наотрез отказался от его гостеприимства, потому что сладкое домашнее вино в беседке среди цветущих йокти и груш – дело, безусловно, хорошее, но не настолько, чтобы жертвовать ради него ещё одной долгой пешей прогулкой – назад, в Старый Город, через пустынный центр, местами всё ещё настолько заброшенный, что похож не на один из районов столицы Соединённого Королевства, а на незнакомый необитаемый мир, исполненный какой-то неизвестной мне тёмной, причудливой магии, соблазнительной, как любая неразгаданная тайна.

На этом месте напрашивается закономерный вопрос: тебе что, незнакомых миров и магии мало? Правильный ответ – конечно мало. Мне всегда будет мало, сколько ни дай. Но одинокие прогулки по запутанным лабиринтам той части Ехо, которая когда-то была дальним пригородом, а после строительства Нового Города внезапно оказалась фактическим центром столицы, отчасти утоляют этот мой счастливый лютый голод по жизни, и ещё жизни, и ещё дополнительной порции жизни, вопреки здравому смыслу и вообще всему. Так что когда я шучу, будто эти прогулки заменяют мне горькое пьянство и прочую бездну пороков, на самом деле, не очень-то и шучу.

Предаваться греху продолжительной пешей ходьбы мне удаётся не сказать чтобы часто: имея все задатки беззаботного бездельника, я как-то незаметно ухитрился стать человеком, чей список обязательных дел может потрясти воображение любого трудяги. А ведь, кроме обязательных дел, существуют не обязательные, но такие приятные, что откладывать их на потом – ищи дурака.

Однако сегодня мне определённо везло: дело шло к полуночи, и никто до сих пор не прислал мне зов с предложением срочно куда-нибудь мчаться, потому что всё, как заведено в нашей жизни, пропало, или вот-вот пропадёт. Например, ядовитый арварохский заяц клец сбежал из Королевского зоопарка и в этот самый момент остервенело грызёт колесо новенького амобилера начальницы Столичной полиции. Поэтому амобилер мёртв, но непременно воскреснет, как только владелица сядет за его рычаг, и эту катастрофу следует предотвратить любой ценой: только оживших мёртвых амобилеров нам здесь для полного счастья не хватало… Так, всё, хватит, стоп!

Я шел по улице Жареных Предков и смеялся в голос, от избытка энтузиазма размахивая руками; со стороны наверняка выглядел, как натуральный псих. К счастью, смотреть на меня со стороны было некому. Эта часть городского центра как раз практически необитаема, бодрые Новые Древние застройщики во главе с моим другом Малдо сюда ещё не добрались.



Весна на меня до смешного предсказуемо действует: как на драного уличного кота. Только вместо вожделенной драной уличной кошки у меня весь этот восхитительный Мир – раньше я бы сказал: «этот город», – но алчность моя с тех пор изрядно возросла. Я даже понемногу начинаю заглядываться на драных кошек с соседних улиц, в смысле, на иные реальности, так что мне ли упрекать Нумминориха. Не то чтобы я собирался всё бросить и устроить себе бесконечно долгий загул по чужим мирам, но любить-то их можно прямо сейчас, авансом, бескорыстно, можно сказать, платонически, то есть не порываясь никуда удрать. Просто чтобы было, чем занять своё сердце, которое по весне становится настолько огромным, что сам удивляюсь: как это я ухитрился такое отрастить?

Впрочем, нынешняя буйная, стремительная весна, пришедшая после долгой, холодной по здешним меркам зимы, свела с ума не только меня. Все вокруг начали чудить, начиная с сэра Джуффина Халли, чей рабочий кабинет в последнее время слишком часто оказывается пустым, и даже нюхачом быть не надо, чтобы распознать в его дыхании явственный аромат Тёмной Стороны. А такое, говорят, случается только с теми, кто проводит на изнанке нашего Мира как минимум вдвое больше своего личного, субъективного времени, чем на его лицевой стороне.

Трикки Лая я самолично застукал в одном безымянном прибрежном трактире с леди Тайярой и до сих пор не решил, радоваться за них обоих или всё-таки заранее сострадать. Профессор Дримарондо почти перестал ночевать дома, и я с понятным содроганием предвкушаю, как в один прекрасный день нам под дверь подкинут лукошко с целым выводком говорящих щенков. Сэр Кофа Йох буквально третьего дня проспал утреннее совещание – я-то на него, разнообразия ради, как раз пришёл, потому что ещё не ложился, и получил счастливую возможность подробно обсудить с коллегами тонкие различия оттенков значения глаголов «удивился», «охренел» и «офонарел». Даже железная леди Кекки Туотли, великий мастер виртуозного ни к чему не обязывающего флирта с потенциальными поставщиками интересной информации, внезапно закрутила роман с музыкантом, от которого только и пользы, что доступ к расписанию ближайших секретных концертов для своих; как профессионал я фраппирован, а по-человечески очень за неё рад. И только Мелифаро, можно сказать, легко отделался – часами кружит над городом на дурацкой летающей доске собственного изготовления, поэтому на более традиционные весенние глупости ему не хватает ни времени, ни сил.

А несколько дней назад столичная полиция поймала мошенника, выдававшего горькие травяные леденцы необычной формы за любовное зелье, якобы изготовленное по тайному рецепту семьи шиншийского Халифа, гостившего в Ехо минувшей зимой. И, по моим прогнозам, будет вынуждена закрыть дело, потому что пока все жертвы беспринципного жулика единогласно твердят на допросах: «Средство отлично подействовало!» – и требуют его освободить.



Последствия одного из особо тяжёлых случаев весеннего безумия сейчас полыхали у меня над головой, натурально огненными буквами в небесах: друг мой сэр Шурф внезапно вспомнил, как мы с ним развлекались полтора года назад, окончательно переложил свои великие магистерские дела на плечи угнетённых секретарей и вплотную занялся начатым тогда просветительским гуманитарным проектом. В смысле, каждую ночь пишет в небе какой-нибудь очередной шедевр угуландской поэзии, древней, классической, или современной – это смотря какая вожжа под какой из хвостов попадёт. Счастье ещё, что врождённое чувство умеренности не позволяет ему сопровождать написанное литературоведческими комментариями, которым всё-таки место на бумаге, а не в небесах.

Днём ему на смену приходят орденские девчонки, которые внезапно увлеклись этой затеей чуть ли не больше, чем он сам. И это отлично, потому что буквы, написанные в небе, остаются видимыми максимум несколько часов, а благодаря добровольным помощницам, стихи сменяют друг друга круглосуточно, практически без перерывов, так что горожане уже привыкли спрашивать друг друга при встрече: «Ты сегодня небо читал?»



Сейчас в ночном небе сияли только две строчки: «Когда я умер в городе, где хрустальные лестницы». Я не великий знаток угуландской поэзии, но именно это стихотворение Айры Кори помнил. И точно знал, что там ещё писать и писать. То есть мой друг совсем недавно приступил к работе. Так что я, пожалуй, и правда успею дойти – не факт, что до самого дома, но хотя бы до границы Старого города – прежде, чем у Великого Магистра завершится плановый приступ гуманитарного весеннего безумия, и он условно деликатно осведомится, не желаю ли я выпить с ним кружку тоже очень условной камры перед совсем уж смехотворно условным сном.

Иными словами, ясно было, что раньше, чем через час, а то и все полтора я не получу возможности наябедничать ему на Нумминориха, одолеваемого опасными искушениями. Душераздирающий монолог с эффектным заламыванием рук стоял в моих планах на грядущую ночь под номером один. Не потому, что я думаю, будто сэр Шурф в последнее время как-то слишком уж хорошо живёт, и надо бы для равновесия пару раз ощутимо его огорчить. Просто для борьбы с опасными искушениями, поджидающими начинающих путешественников по далёким чужим мирам, наверняка есть рецепты, проверенные временем, в смысле, особо безбашенными магами древности. И может быть, пара-тройка этих рецептов даже записана неразборчивым почерком на каких-нибудь истёртых клочках пергамента, от которых в тайной сокровищнице библиотеки Иафаха сундуки ломятся. Ну или не сундуки. Чёрт их на самом деле знает, как они хранят особо древние рукописи, но главное, что как-то хранят, и сэр Шурф рад любому предлогу лишний раз в них порыться, так что, может, чего полезного и отыщет – вот о чём я думал, пока шёл, не разбирая дороги, мимо живописных руин загородной резиденции Ордена Дырявой Чаши. И одновременно о том, что ужасно хотел бы исследовать эти развалины, в идеале, предварительно превратившись в мальчишку, у которого даже при взгляде на мрачное наследие тяжёлого магического прошлого поджилки трясутся, но он всё равно лезет туда искать черепа погибших в последней битве магистров и припрятанные ими в заколдованных тайниках сокровища, такой молодец.

Впрочем, ладно, превращаться в храброго перепуганного мальчишку не обязательно, я и так – практически он, поэтому можно будет однажды исследовать руины Орденских резиденций просто так, по работе. Если, конечно, мне повезёт, и в тамошних подземельях заведётся какая-нибудь потусторонняя пакость, несовместимая с безмятежным течением общественной жизни. Потому что, будем честны, иначе у меня вряд ли найдётся время на это развлечение. Даже короткий романтический пикник на заросших весёлой весенней травой зловещих развалинах, пожалуй, не втиснется в график. Прискорбно, но нет.



Я так погрузился в размышления о спасительных древних рукописях и несбывшихся пикниках, что временно утратил связь с реальностью и опомнился только споткнувшись со всей дури о какой-то подлый неразличимый в темноте выступ, да так сильно, что не устоял на ногах. Рухнул на землю, коротко взвыл, даже толком не выругался поскольку так больно ушибся, что тут не ругаться надо, а срочно вспоминать простейшее знахарское заклинание, позволяющее быстро унять боль. Как это обычно бывает со знахарскими заклинаниями, применять его к себе гораздо трудней, чем к другим людям, поскольку сильная боль целиком захватывает внимание и отвлекает от собственно целительского процесса. Но всё-таки, хвала магистрам, возможно. И я его вполне успешно применил – с третьей попытки, но учитывая мою неопытность, и на этом спасибо. После чего разулся и уже всерьёз занялся стремительно распухающей ушибленной ногой; пока она болела, даже пытаться было бессмысленно: лечить по-настоящему гораздо трудней, чем просто ликвидировать боль.

Ногу я кое-как починил и, надо сказать, в процессе совершенно выдохся. Всё-таки знахарство – не моё сильное место. Счастье, что удалось научиться хотя бы азам, потому что довольно глупо себя чувствуешь, вынужденно обращаясь за помощью по любому пустяковому поводу, вроде хоттийской золотой лихорадки, от которой слегка поднимается температура, а окружающие предметы начинают казаться блестящими, или, как сегодня, ушибленной ноги.


Всё это пустяки, вряд ли заслуживающие внимания, однако возня с малознакомыми заклинаниями хотя бы отчасти объясняет глубочайшую растерянность, охватившую меня, когда издалека послышался шум, очень хорошо мне знакомый и одновременно совершенно невозможный, немыслимый в Ехо и вообще в этом Мире, потому что здесь нет поездов. А шум, несомненно, был звуком приближающегося поезда, такое ни с чем не перепутаешь. Даже если потерял память обо всех прежних жизнях сразу, всё равно встрепенёшься от этого постепенно нарастающего ритмичного гула. А я память, вроде бы, не терял.



Некоторое время я неподвижно сидел на земле, ничего не предпринимая, и вопросительно сверлил взглядом ночную тьму. Только когда упомянутая тьма озарилась сигнальными огнями приближающегося паровоза, до меня дошло, что я сижу практически на рельсах. То есть буквально в нескольких сантиметрах от них. Ясно теперь, обо что я так неудачно споткнулся. Бред собачий: в самом центре столицы Соединённого Королевства умудрился налететь на рельс!

Некоторое время я разглядывал и осторожно ощупывал рельсы и шпалы между ними – надо же, совершенно как настоящие! – наконец сообразил, что следует отойти от них хотя бы на пару шагов. Когда живёшь в Магическом Мире, быстро привыкаешь относиться к иллюзиям с не меньшим уважением, чем к плотным, увесистым материальным объектам. От иного наваждения вовремя не увернёшься – не жалуйся потом, если зашибёт.

Пока поезд приближался, я успел почти перестать ему удивляться. Вспомнил, что в Ехо, кроме невиданного разгула традиционной угуландской Очевидной магии, которой, будем честны, за глаза достаточно, чтобы свести с ума впечатлительного человека, существуют ещё чужие сновидения разной степени достоверности. Большинство из них подобны цветному туману из тюрбана ярмарочного фокусника и рассеиваются от первого же пристального взгляда, но некоторые реальнее самой нашей здешней жизни. Весомее и, я бы сказал, неумолимее: хоть отворачивайся, хоть глаза закрывай, а они никуда не денутся, пока их невольный, или наоборот, злонамеренный создатель не проснётся где-нибудь у себя дома, в одном из невообразимо далёких миров.

В этом смысле приближающийся состав не представлял собой ничего невероятного. Почему бы обитателю какой-нибудь реальности, в которой существуют железные дороги, не увидеть во сне, как он мчится через наш город в поезде? Или даже, что он сам и есть паровоз с вагонами. До сих пор на моей памяти ничего подобного не случалось, но «на моей памяти» означает – всего-то за полтора года. Невелик срок.

В общем, рациональная часть моего ума настойчиво твердила, что ничего необычного в появлении поезда в самом центре столицы Соединённого Королевства нет. Но это совершенно не мешало всем остальным составляющим моей сложно организованной личности натурально верещать от восторга на разные голоса: «Поезд! Самый настоящий поезд! С паровозом! Уже совсем близко! И рельсы гудят!»

Приободрённый моим восхищённым вниманием, паровоз и сам загудел, да так пронзительно, что его наверняка было слышно не только в модных новых кварталах вокруг Удивительной улицы, до которых отсюда ещё идти и идти, но и в Новом Городе. И в Старом за компанию. И, возможно, во всём Угуланде. Вообще везде. По крайней мере, мне сейчас так казалось – громкий паровозный гудок стал впечатлением такой силы, что заполнил меня целиком, временно отменив всю остальную реальность. То есть, конечно, не саму по себе реальность, а только мою способность её воспринимать.



Я стоял, натурально распахнув рот, вдыхал восхитительный запах паровозного дыма и во все глаза смотрел, как мимо меня неторопливо проплывают спальные вагоны, мелькают светящиеся окна купе, в одном пассажиры поднимают бокалы, в другом целуются, в третьем уткнулись в газеты – всё, как обычно бывает в поездах дальнего следования, и в жизни, и в кино.

В детстве я часто бегал к железной дороге, глазел на проезжающие поезда, жадным взором пожирал скучающих пассажиров, за краткий миг успевал придумать каждому целую жизнь, полную фантастических событий и удивительных приключений – ясно же, что в поездах ездят настоящие путешественники, у каждого из них должна быть удивительная судьба.

И теперь, когда выяснилось, что у меня самого настолько удивительная судьба, что впору отыскать у неё регулятор и немного убавить этой грешной удивительности, до, скажем так, совместимой с жизнью величины, в этом смысле ничего не изменилось. Я как завороженный смотрел на пассажиров поезда-наваждения и искренне думал: «Какая же у них чудесная жизнь!»

Теоретическое понимание, что никакой жизни, ни чудесной, ни заурядной, у этих людей нет вовсе, потому что они всего лишь снятся кому-то, а мне мерещатся просто так за компанию, ничего не меняло. С теоретическим пониманием у меня вечно такая беда – оно существует само по себе, как бы для галочки, чтобы, если понадобится, быть высказанным вслух и стать своего рода пропуском в мир разумных, адекватных людей, а на мои чувства оно не особо влияет. Да и на поступки, скажем так, через раз.



Я до сих пор не могу объяснить, что мною двигало в тот момент, когда я вскочил на подножку последнего вагона поезда-наваждения и обеими руками вцепился в поручень. Скорее всего, самая обычная дурь, которой у меня, положа руку на сердце, в избытке. Но радовался я в тот момент неописуемо – в основном, за того мальчишку, которым когда-то был, или не был, не важно, главное, помнил, что был. И как больше всего на свете хотел однажды запрыгнуть на проходящий поезд и уехать неизвестно куда, но так и не решился. Зато теперь – наконец-то да.

Стоял как дурак в одном сапоге, невольно морщился от прикосновения холодного металла к босой пятке – говорю же, некоторые наваждения бывают сокрушительно достоверны – смеялся, подставляя лицо тёплому весеннему ветру, и хотел только одного: чтобы эта поездка длилась и длилась, чтобы так было всегда.

Не знаю, сколько я на самом деле так ехал. Судя по тому, что руки, которыми я очень крепко держался за поручень, не начали ныть, не особенно долго, физически я не слишком выносливый человек. С другой стороны, наваждение есть наваждение. Возможно, способность в нём задержаться зависит не от мышечной силы, а только от силы желания, тогда рукам не от чего уставать.

Я восхищённо разглядывал неторопливо проплывающие мимо знакомые пустыри и развалины центра – вот уж не думал, что однажды доведётся полюбоваться ими с такого необычного ракурса. Потом поезд, не замедляя хода, пересёк Хурон – не по дну, но и не по самой поверхности, рельсы оказались проложены примерно на глубине полутора метров, так что я насквозь промок от поднявшихся брызг, но пока мы мчались через сонное Левобережье, высох, сам того не заметив, слишком быстро, на мой теперешний взгляд, но тогда мне это показалось нормальным – перестать быть мокрым, как только река осталась позади. Мне в тот момент вообще всё казалось нормальным – и мгновенно высохшая одежда, и необыкновенная протяжённость Левобережья, которое всё не кончалось и не кончалось, и причудливые очертания высоких зданий, каких отродясь не было в этом тихом сонном районе, застроенном утопающими в садах домами столичных богачей, и множество разноцветных маленьких лун, озарявших алое, как в Уандуке небо, и невесть откуда возникшую на горизонте горную гряду с заснеженными вершинами, и сам факт, что я повис на подножке поезда, приснившегося неведомо кому.

Впрочем, с какой-то точки зрения, это и правда было нормально. Вполне обычное сновидение, а что я оказался в нём наяву – так мне ли всерьёз полагать чем-то незыблемым границы между явью и сном. Леди Анна, однажды заполнившая наш город разноцветными ветрами, бесконечно сменяющими друг друга закатами и восхитительными наводнениями своих сновидений, раз и навсегда выбила из меня эту дурь. За одно это я перед нею в вечном долгу.



Однако во всём надо знать меру, даже в доверии к происходящим с тобой чудесам. Собственно, в первую очередь в доверии к чудесам: когда ты не их создатель, а только зритель, одна из второстепенных фигур на чужом игровом поле, следует помнить, что соблюдение твоих интересов не является непременным условием всякого чуда. Я имею в виду, в подавляющем большинстве случаев события будут развиваться, руководствуясь собственной внутренней логикой, а не твоими предпочтениями. Хотя это они, конечно, зря.

Я почему-то ждал, что поезд поведёт себя, как маршрутный трамвай: совершит положенный круг и, в конце концов, доставит меня обратно – туда, где я на него запрыгнул. После чего можно будет поблагодарить неизвестного сновидца за доставленное удовольствие и пойти домой. Но не тут-то было. Поезд есть поезд, его дело не кружить по городским окраинам, а мчаться вдаль. В такую невероятную даль, что звёздное небо осталось где-то внизу, под ногами, вернее, под колёсами паровоза, а над головой плещутся тёмные воды и носятся стаи призрачно-серых рыб, и звучит музыка, совсем простая танцевальная мелодия, фокстрот, или что-то вроде того, но об её звуки можно пораниться, как об осколки стекла, если не отвернуться, не спрятать лицо в прохладном пламени рук, недолго осталось терпеть, мы уже исчезаем – острая музыка, мои ледяные горящие руки, звёздное небо, серые рыбы, этот немыслимый поезд и всё, вообще всё.



Счастье, что исчезать мне совсем не нравится. Настолько не нравится, что иногда бывает трудно уснуть. Сейчас, хвала магистрам, такое случается редко, только когда я на взводе, а рядом, как назло, ни одного милосердного колдуна с запасом усыпляющих заклинаний, зато в юности это было серьёзной проблемой – как бы сильно я ни устал, всегда подолгу лежал в постели, ворочался с боку на бок, не закрывая глаз, почти бессознательно предпринимая усилие не исчезнуть, остаться, где есть, не утратить себя, не спать, не спать.

Никогда не знаешь, какой из твоих заскоков однажды окажется спасительным навыком, так что, наверное, лучше иметь их побольше, про запас. Вот и сейчас, почувствовав, что наваждение рассеивается – предположим, неизвестный сновидец неудачно перевернулся на другой бок и вот-вот проснётся от боли в неловко подвёрнутой руке, – я очнулся, мгновенно оценил ситуацию, собрался, сконцентрировался, приготовился открыть глаза в центре Ехо, неподалёку от разрушенных стен резиденции Ордена Дырявой Чаши и как ни в чём не бывало продолжить прогулку, но в самый последний момент передумал. Мне стало так жаль прекрасного поезда, его пассажиров с бокалами и газетами, весёлых паровозных гудков – как же это он возьмёт и бесследно исчезнет, не хочу, не позволю, не могу допустить! – что я покрепче вцепился в поручень и взял управление в свои руки: мысленно приказал поезду продолжать быть, паровозу гудеть, а шпалам и рельсам лежать там, где я их впервые увидел, среди синих и серебристых весенних трав одного из множества пустырей столицы Соединённого Королевства. Ага, есть, спасибо! Отлично, дорогой поезд, оставайся с нами, будь всегда. А теперь самое время замедлить ход, чтобы я не расшибся, когда буду прыгать, тише, ещё тише, пожалуйста; ладно, чёрт с тобой, не хочешь, не тормози, спрыгну и так.



Я довольно легко отделался. Когда спрыгиваешь с подножки стремительно мчащегося поезда, не имея необходимых спортивных навыков, зато твёрдо рассчитывая на магию, которая на этот раз почему-то не сработала, одно разбитое колено и две ободранные ладони – совсем неплохой результат. Впрочем, в первый момент я не заметил ни царапин, ни ссадин. Сидел в траве, смотрел вслед стремительно удаляющемуся последнему вагону, думал: интересно, а теперь, без меня, он всё-таки исчезнет? Или выполнит мою просьбу, останется здесь навсегда? Было бы здорово разжиться поездом-призраком, таких развлечений у нас до сих пор не водилось. Толку от него никакого, одна бескорыстная радость, примерно как от стихов на небе; с другой стороны, когда есть радость, зачем ещё какой-то дополнительный толк?

От лирических размышлений меня отвлекла саднящая боль в ладонях; попытавшись встать, я обнаружил, что и с коленом не всё в порядке. Попытался ликвидировать боль, но не преуспел. Меня это не особо встревожило: знахарские умения я приобрёл совсем недавно, и ещё не отвык от естественных для всякого новичка неудач. Подумал: ладно, значит, придётся вернуться домой Тёмным Путём, не хромать же через весь город. Но ни с первой, ни со второй, ни даже с третьей попытки домой так и не попал. Остался стоять, где стоял, и вот тогда, конечно, – нет, даже не испугался. Просто оцепенел от полной невозможности происходящего. Только рыба, внезапно разучившаяся плавать, могла бы меня понять.



У нас принято считать, что нет ничего ужасней, чем утратить магические способности; лучше уж умереть молодым, зато на пике могущества, чем прозябать долгие годы беспомощной никчемностью – в этом убеждены практически все. И больше всего на свете боятся, что их однажды настигнет так называемый «Бич магов», своего рода болезнь, внезапно, без каких бы то ни было внешних причин лишающая чудесной колдовской силы; лекарства от этой напасти не существует, можно только ждать и надеяться, что способность колдовать однажды вернётся, как исчезла, сама. Обычно рано или поздно так и случается, но гарантий нет; по крайней мере, мне рассказывали о нескольких стариках, которые до сих пор не дождались возвращения магической силы. Такая горькая им почему-то досталась судьба.

Однако Бич магов, этот главный страх всякого нормального угуландского колдуна, сейчас казался мне наилучшим из возможных вариантов. Магические способности я уже, было дело, утрачивал, и они вернулись прежде, чем я успел всерьёз затосковать. Если на этот раз всё-таки не вернутся, будет очень обидно, но руки на себя точно не наложу. Благо у нас тут и без умения колдовать вполне можно устроить себе крайне интересную жизнь.

Гораздо хуже, если всё, что меня сейчас окружает – пустырь, развалины загородной резиденции Ордена Дырявой Чаши, голубой свет далёких придорожных фонарей – всего лишь достоверная имитация знакомого фрагмента реальности, а на самом деле ни города Ехо, ни наполняющего его магией Сердца Мира, ни самого Мира, ни моих близких для меня больше нет. Вот о чём я, холодея от лютой тоски и отчаяния, думал после неведомо какой по счёту неудачной попытки послать зов Шурфу, Сотофе, Джуффину, Нумминориху, Кофе, Базилио, Мелифаро, а потом уже всем знакомым подряд, всё равно кому, лишь бы хоть до одной живой души докричаться. Но внутри моей головы была полная тишина. Снаружи, собственно, тоже, но это как раз нормально – с чего бы кому-то шуметь ночью на пустыре.

Подняв глаза к затянутому сизыми тучами ночному небу, я увидел, что на нём нет никаких стихов, ни единой строчки, и это меня окончательно подкосило. Скверный знак.



У меня есть один проверенный способ справляться если не с внешними обстоятельствами, то по крайней мере с попавшим в эти обстоятельства собой: в любой паршивой ситуации делай что можешь, даже если можешь так мало, что это – почти ничего. А сейчас я мог как минимум добраться до Мохнатого дома. Убедиться, что он на месте, и его обитатели тоже; ну или всё-таки нет. И уже исходя из этого обстоятельства думать, что делать дальше. Или не думать, а огласить иллюзорные окрестности скорбным воем начинающего безумца – но только по результатам расследования. Не прямо сейчас.

Поэтому я отыскал свой валявшийся неподалёку сапог, или его точную копию; заодно убедился, что пока предавался отчаянию, от шпал и рельсов не осталось и следа. Обулся и, невольно кривясь от боли в разбитом колене, потопал в сторону Ворот Трёх Мостов, за которыми начинается Старый Город, или что там у нас нынче вместо него.