Тайная лавка ядов

По правде говоря, я видела в ней себя, когда была ребенком, – широко открытые от любопытства глаза при виде чего-то нового, чего-то, чего не знает большинство других детей, – хотя та часть меня умерла, казалось, тысячу лет назад. Разница была в том, что я впервые увидела содержимое этой лавки – сосуды, весы и каменные гири, – когда мне было куда меньше двенадцати. Мать познакомила меня с ними, как только я смогла поднимать и раскладывать предметы, отличать один от другого, складывать по порядку и переставлять.

Когда мне было всего шесть или семь и я не могла подолгу сосредоточиться на одном, мать учила меня простым, легким вещам, вроде цветов: склянки с синим и черным маслом должны стоять на этой полке, а красные и желтые на той. Когда я стала подростком и овладела разными навыками, научилась различать больше, трудность заданий возросла. Например, она могла высыпать целую банку хмеля на стол, разметать сухие горькие шишки и попросить меня разложить их по цвету. Пока я работала, мать трудилась рядом над настойками и отварами, объясняя мне разницу между скрупулами и драхмами[2], аптечными банками и котелками.

Они были моими игрушками. Пока другие дети развлекались в грязных переулках с кубиками, палочками и картами, я проводила детство в этой самой комнате. Я выучила цвета, плотность и вкус сотен снадобий. Я изучала великих гербологов и запоминала латинские названия из фармакопеи. Мало было сомнений в том, что однажды я приму лавку матери и продолжу ее дело на благо женщинам.

Я никогда не хотела запятнать это наследие – исказить его и осквернить.

– Яйца, – прошептала Элайза, пробудив меня от размышлений. Она растерянно взглянула на меня. – У вас есть курица, несущая ядовитые яйца?

Несмотря на серьезность нашей с Элайзой встречи, я не могла не рассмеяться. Для ребенка было совершенно логично сказать именно это, и я откинулась на спинку стула.

– Нет, не совсем. – Я взяла одно яйцо, показала его девочке и вернула на блюдце. – Посмотри, если мы взглянем на эти четыре яйца, лежащие рядом, ты сможешь сказать, какие крупнее?

Элайза нахмурила лоб, склонилась вперед так, что ее глаза оказались на уровне стола, и несколько секунд рассматривала яйца. Потом она резко выпрямилась и с гордым лицом указала пальцем:

– Вот эти два, – объявила она.

– Хорошо, – кивнула я. – Два покрупнее. Ты должна это запомнить. Те два, что покрупнее, ядовитые.

– Те, что покрупнее, – повторила она. Отпила чаю. – Но как?

Я положила три яйца обратно на блюдце, но одно из тех, что покрупнее, оставила. Повернула его в руке так, чтобы оно легло тупым концом мне в ладонь.

– Чего ты не видишь, Элайза, так это крохотной дырочки на вершине яйца. Сейчас она замазана воском в цвет скорлупы, но, если бы ты была здесь вчера, ты бы увидела крошечную черную точку там, куда я иголкой внесла яд.

– И оно не разбилось! – воскликнула Элайза, словно я показала фокус. – И я даже не вижу воск.

– Именно. И все-таки яд внутри – его достаточно, чтобы кого-нибудь убить.

Элайза кивнула, глядя на яйца:

– А что это за яд?

– Nux vomica, крысиный яд. Яйцо – лучшее место для истолченного семени, потому что желток – вязкий и прохладный – сохраняет его так же, как сохранил бы цыпленка.

Я вернула яйцо на блюдце, к остальным.

– Вы скоро будете использовать яйца?

– Завтра утром, – сказала Элайза. – Когда он дома, моя госпожа ест вместе с мужем.

Она помолчала, словно представляя накрытый для завтрака стол.

– Я подам госпоже два яйца поменьше.

– А как ты их различишь после того, как разобьешь на сковородку?

Это ее озадачило, но ненадолго.

– Я сперва приготовлю яйца поменьше, положу их на тарелку госпожи, а потом пожарю те, что покрупнее.

– Очень хорошо, – сказала я. – Это совсем недолго. Через пару мгновений он может пожаловаться на то, что у него горит во рту. Смотри, подай яйца как можно более горячими, так, чтобы он не разобрал, – может, с подливкой или под перечным соусом. Он подумает, что просто обжег язык. Вскоре его затошнит, и он, скорее всего, захочет прилечь.

Я склонилась к Элайзе, чтобы она ясно поняла то, что я собиралась сказать.

– Советую после воздержаться от того, чтобы его видеть.

– Потому что он умрет? – сказала она без выражения.

– Нет, сразу, – пояснила я. – В часы после употребления nux vomica большинство жертв страдают от судорог. Их может прогибать назад, как будто их тело – натянутый лук. Я никогда не видела этого сама, но говорят, что это ужасно. Что видевшим потом всю жизнь снятся кошмары. – Я откинулась на стуле и смягчила взгляд. – Конечно, когда он умрет, эти судороги прекратятся. Тогда он будет выглядеть куда более мирно.

– А потом, если кто-нибудь захочет осмотреть кухню или сковородки?

– Они ничего не найдут, – заверила я ее.

– Из-за чародейства?

Я сложила руки на коленях и покачала головой:

– Малышка Элайза, постарайся понять – это не чародейство. Не ворожба и заклинания. Это все вещи земные, такие же настоящие, как грязь у тебя на щеке.

Я облизнула палец и провела по ее щеке. Потом удовлетворенно откинулась назад.

– Чародейство и маскировка могут вести к одному, но, уверяю тебя, сами по себе они различны.


На ее лице отразилось непонимание.

– Ты знаешь, что такое маскировка? – добавила я.

Она покачала головой и дернула плечом.

Я подвела Элайзу к тайной двери, в которую она зашла.

– Когда ты сегодня утром вошла на склад, с той стороны стены, ты знала, что я за тобой наблюдаю сквозь дырочку в стене?

Я указала на вход в свою тайную комнату.

– Нет, – ответила она. – Я понятия не имела, что вы там. Когда я вошла и увидела, что тут пусто, я думала, вы войдете из переулка, у меня из-за спины. Я бы очень хотела себе в дом такую спрятанную комнату когда-нибудь потом.

Я склонила к ней голову:

– Ну, если тебе будет что прятать, тебе, возможно, и придется выстроить тайную комнату.

– Она всегда тут была?

– Нет. Когда я была ребенком и работала тут с матушкой, в такой комнате не было нужды. У нас тогда не было ядов.

Девочка нахмурилась:

– Вы не всегда торговали ядами?

– Не всегда, нет.

Делиться с юной Элайзой подробностями смысла не было, но это признание пробудило болезненные воспоминания.

Двадцать лет назад моя мать в начале недели начала кашлять, к середине у нее развилась лихорадка, а к воскресенью она умерла. Ее не стало всего за шесть дней. В двадцать один год я потеряла всю семью, единственного друга, лучшего учителя. Дело моей матери стало моим делом, я не знала в мире ничего, кроме наших настоек. В то время я жалела, что не умерла вместе с ней.

Я едва могла удержать лавку на плаву, такое отчаяние тянуло меня на дно. Я не могла обратиться к отцу, потому что не знала его. Десятилетия назад он, моряк, прожил несколько месяцев в Лондоне – достаточно, чтобы соблазнить мою мать, – а потом отплыл с командой дальше. У меня не было ни братьев, ни сестер, и друзей почти не было. Аптекарь ведет странную и одинокую жизнь. Сама природа занятия моей матери означала, что мы проводили больше времени в обществе зелий, чем в человеческом. Когда она меня покинула, я считала, что мое сердце разбито, и боялась, что наследие моей матери – и лавку – постигнет та же участь.

Но в самое пламя моей скорби будто плеснули эликсира: в мою жизнь вошел темноволосый юноша по имени Фредерик. В то время я думала, что эта случайная встреча – благословение; его присутствие начало остужать и смягчать то многое, что пошло вкривь и вкось. Он был торговцем мясом, и он быстро справился с неразберихой, которая накопилась у меня после смерти матери: с долгами, которые я не выплатила, красителями, которые не внесла в опись, платой, которую не собрала с должников. И даже когда дела лавки были приведены в порядок, Фредерик остался. Он не хотел расставаться со мной, а я с ним.

Когда-то я думала, что сведуща только в тонкостях аптекарского ремесла, но вскоре осознала, что понимаю и в другом, в том, что происходит между двумя телами, целебном средстве, которое нельзя было отыскать в склянках, стоявших у меня вдоль стен. Следующие несколько недель мы были чудовищно, чудесно влюблены. Море моей скорби обмелело; я снова могла дышать, я видела будущее – будущее рядом с Фредериком.

Я не могла знать, что всего через несколько месяцев после того, как полюбила его, приготовлю смертельную дозу крысиного яда, чтобы его убить.

Первое предательство. Первая жертва. Первое пятно на моем наследии.

– Лавка тогда была не такой забавной, – сказала Элайза, отворачиваясь, будто с разочарованием. – Ни ядов, ни тайной комнаты? Хм. Тайная комната любому понравится.

Ее невинности можно было только позавидовать, она была слишком молода, чтобы понять, каким проклятием становится место, которое когда-то любили, – тайная комната или что угодно другое, – если его омрачит потеря.

– Дело не в забавности, Элайза. Дело в сокрытии. Вот что означает маскировка. Любой может купить яд, но нельзя просто бросить крупинку кому-то в яичницу, потому что следователь может найти остаток или коробку от яда в мусоре. Нет, все нужно так хитро замаскировать, чтобы отследить было нельзя. Яд спрятан в этом яйце, так же как моя лавка спрятана в недрах старого склада. Так, что любой, кого здесь не ждут, без сомнения развернется и уйдет. Склад перед лавкой – это, можно сказать, моя маскировка.

Элайза кивнула, и узел волос качнулся у нее на шее. Скоро она станет красивой молодой женщиной, куда красивее других, с этими длинными ресницами и четкими чертами. Она прижала блюдце с яйцами к груди.

– Тогда, думаю, у меня есть все, что нужно.

Она вытащила из кармана несколько монет и положила их на стол. Я быстро их пересчитала: четыре шиллинга и шестипенсовик.

Она встала, потом коснулась губ кончиками пальцев.

– Но как же я их донесу? Боюсь, они могут разбиться у меня в кармане.

Я продавала яд женщинам втрое старше ее, и те не задумывались о том, что сосуд разобьется у них в кармане; Элайза, похоже, была умнее всех них, вместе взятых. Я протянула ей рыжеватую стеклянную банку, и мы вдвоем аккуратно уложили яйца в банку, засыпав каждое древесным пеплом на сантиметр, прежде чем класть следующее.

– Но все-таки неси их осторожно, – предупредила я. – И, – я легонько коснулась ее руки, – если потребуется, хватит и одного яйца.

Она помрачнела, и в эту секунду я поняла, что, несмотря на ее юность и жизнерадостность, которую она до сих пор выказывала, она и в самом деле осознает всю серьезность того, что собирается сделать.

– Спасибо, мисс… эээ…

– Нелла, – сказала я. – Нелла Клэвинджер. А его как зовут?

– Томпсон Эмвелл, – уверенно ответила она. – С Уорик-лейн, возле собора.

Она подняла банку, чтобы убедиться, что яйца должным образом улеглись внутри, но вдруг нахмурилась.

– Медведь, – заметила она, глядя на маленький значок, выгравированный на банке.