Тайная лавка ядов

– Ты не понимаешь, что выбрасываешь, – сказал он. – Все можно исправить, все, но только если ты меня не оттолкнешь. Пусти меня обратно, Кэролайн.

– Ты не ответил.

Он вскинул руки, и я вздрогнула от неожиданности.

– Какая теперь разница? Все, что я делаю, выводит тебя из себя. Что с того, что я еще раз облажался? Внести это в список.

Он пальцем поставил в воздухе галочку. Признание, следующее сразу за его неверностью и незваным приездом в Лондон.

– Как ты смеешь, – прошептала я, и мой тон выдал, какая ярость меня охватила. Потом я задала вопрос, который задавала себе уже не первый день: – Почему?

Но я знала ответ. Это была лишь очередная уловка, очередной прием. Джеймс был расчетливым, не склонным к риску человеком. Если он проглотил масло, зная, как оно опасно, значит, думал, что это последний шанс вернуть мое расположение. Иначе зачем бы неверному мужу вредить себе самому? Возможно, он думал, что моя тревога за его здоровье одолеет мое разбитое сердце, что жалость к нему приведет к прощению.

И это почти сработало, но не совсем. Потому что теперь, физически и эмоционально отдалившись от этого человека, я смогла увидеть его подлинную натуру, и от нее разило обманом и несправедливостью.

– Ты хотел, чтобы я тебя пожалела, – тихо сказала я, снова поднимаясь на ноги.

– Последнее, что мне нужно, это твоя жалость, – холодно ответил он. – Я просто хочу, чтобы ты здраво смотрела на вещи, чтобы поняла, что однажды об этом пожалеешь.

– Нет, не пожалею. – У меня тряслись руки, но я продолжала, не выбирая слова: – Ты умудрился повесить на меня столько вины. Обвинить в том, что несчастлив, в том, что у тебя любовница, а теперь и в своей «болезни». – Он побледнел, а я заговорила громче: – Несколько дней назад я думала, что ничего хорошего из нашей юбилейной поездки не выйдет. Но все вышло совсем не так. Я знаю, теперь я это знаю лучше, чем когда-либо, что не во мне причина твоих ошибок и несчастий. Я больше узнала о нашем браке, пока была без тебя, чем когда мы жили под одной крышей.

Наш разговор прервал тихий стук в дверь. Это было к лучшему, потому что я боялась, что, если продолжу, рухну на липкий, покрытый линолеумом пол.

В палату вошла молодая медсестра и, ни о чем не подозревая, улыбнулась нам.

– Мы собираемся перевести вас в другую палату, – сказала она Джеймсу. – Вы уже готовы уйти?

Джеймс скованно кивнул. Внезапно он показался мне очень уставшим. И сама я, когда начал спадать адреналин, чувствовала то же самое. Как в тот вечер, когда я только прилетела, мне хотелось надеть пижаму, заказать еды и оказаться в полумраке своего пустого гостиничного номера.

Пока медсестра отсоединяла Джеймса от аппаратуры, мы с ним неловко попрощались. Сестра подтвердила, что он в очереди на выписку на завтра, и я пообещала вернуться с утра. Потом, ничего не сказав Джеймсу ни об аптекаре, ни о ее лавке, я вышла, закрыв за собой тяжелую дверь.



Вернувшись в номер, я угнездилась посреди постели с коробкой пад тая с курицей на коленях и чуть не заплакала от облегчения. Вокруг не было ни людей, ни полиции, ни пищащей больничной аппаратуры… ни Джеймса. Я даже не включила телевизор. Засунув в рот порцию лапши, я просто закрывала глаза, откидывала голову назад и наслаждалась тишиной.

Углеводы придали мне немного энергии, но еще не было и восьми. Доев, я подняла с пола сумку и вынула телефон, потом достала блокнот и две статьи, которые принесла Гейнор. Я разложила их вокруг себя и включила второе бра у кровати, чтобы перечитать статьи об аптекаре и получше рассмотреть фотографии в телефоне.

Я вернулась к первым нескольким снимкам, фотографиям лавки изнутри. Они были ужасно зернистыми и пересвеченными, даже подкрутив экспозицию и яркость, я не смогла разобрать ничего, кроме переднего плана. Казалось, вспышка камеры фокусировалась только на пылинках, кружившихся в воздухе; наверное, в этом и состояла обратная сторона использования сотового телефона для съемки события, которое случается раз в жизни. Мне зла на себя не хватало. Почему я не захватила нормальный фонарик?

Я перелистала снимки до книги аптекаря – ее журнала. Фотографий было восемь, я сняла их быстро, наугад: парочку из начала, парочку из середины, а остальные в конце. Они-то и навлекли на меня беду: фотографии были достаточно резкими, чтобы я могла набросать заметки, и из-за этих-то заметок едва не попала в тюрьму.

На последнем снимке была внутренняя сторона обложки другой книги с полки. Я смогла разобрать только одно слово: «фармакопея». Забив его в поисковую строку браузера, я выяснила, что вторая книга была списком медицинских препаратов. То есть справочником. Интересно, но не так, как рукописный журнал аптекаря.

Я вернулась к последнему снимку журнала. Увеличила фото и заметила знакомый формат записей, включавший дату и имя того, кому отпускалось лекарство. Я внимательно читала записи, и до меня вдруг дошло, что раз это последняя страница журнала, то записи должны быть сделаны в дни или недели непосредственно перед смертью аптекаря.

Мой взгляд тут же зацепился за имя «лорд Кларенс». Я ахнула вслух, прочитав запись целиком:

«Мисс Беркуэлл. Любовница и кузина лорда Кларенса. Шпанская мушка, 9 февраля 1791 года. По заказу его жены, леди Кларенс».



Я нырнула вперед на кровати, потянувшись за первой статьей, которую распечатала для меня Гейнор, – той, что была датирована 10 февраля 1791 года. С колотящимся сердцем я сверила имена и даты в журнале и статье, относившейся к тому же событию, смерти лорда Кларенса. И хотя я с самого начала думала, что лавка принадлежала аптекарю-убийце, передо мной было доказательство. Фотография страницы журнала, найденного в лавке, доказывала, что женщина-аптекарь продала яд, который убил лорда Кларенса.

Но я нахмурилась и перечитала запись. Первое имя в ней, имя человека, которому предназначался яд, было мисс Беркуэлл. Лорд Кларенс, который его в итоге принял, был упомянут лишь в связи с мисс Беркуэлл – она была его кузиной. А последним именем, именем того, кто купил яд, было имя леди Кларенс. Его жены.

Я перечитала первую статью, мисс Беркуэлл в ней даже не упоминалась. В статье очень ясно говорилось о том, что умер лорд Кларенс и есть сомнения, его жена или кто-то другой подсыпал яд в его напиток. Но, судя по журналу аптекаря, он вообще не должен был умереть. В жертвы была намечена мисс Беркуэлл.

Согласно тому, что лежало передо мной, умер не тот человек. Кто-нибудь, кроме леди Кларенс и аптекаря – и теперь меня, – об этом вообще знал? Может быть, у меня и не было степени по истории, но меня переполняла гордость от того, какое колоссальное открытие я совершила.

А что с мотивом? Что ж, запись и его проясняла: в ней мисс Беркуэлл была названа не только кузиной, но и любовницей лорда Кларенса. Не удивительно, что леди Кларенс хотела ее убить. Мисс Беркуэлл была другой женщиной. Я хорошо помнила, как узнала о неверности Джеймса, и что-то во мне потребовало немедленно отомстить другой женщине. В этом смысле я не могла винить леди Кларенс, хотя задумалась, что она почувствовала, когда ее план пошел не так и умер ее муж. Все явно сложилось не как она хотела.

Не как она хотела…

Записка из больницы. Там ведь было сказано нечто подобное? Трясущимися руками я открыла оцифрованную записку из больницы Святого Фомы от 22 октября 1816 года. Перечитала строку, которую вспомнила:

«Только все пошло не так, как я хотела».

Могла ли леди Кларенс быть автором записки? Я прикрыла рот рукой.

– Не может быть, – прошептала я про себя.

Но последнее предложение записки тоже допускало такую возможность: «Я возлагаю вину на своего мужа и жажду того, что предназначалось не ему». Могла эта улика быть и буквальной, и фигуральной – относиться к жажде, заставившей лорда Кларенса выпить отравленный напиток, и к жажде женщины, которая не была его женой?


Без долгих раздумий я написала сообщение Гейнор. В кофейне она упомянула, что проверила дату смерти лорда Кларенса по приходским записям. Возможно, она сможет сделать то же и с леди Кларенс, чтобы подтвердить, она ли написала больничную записку. «Еще раз здравствуйте! – написала я Гейнор. – Можете еще раз проверить записи о смертях? То же имя, Кларенс, но теперь женщина. Есть записи от октября 1816 года?»

Пока Гейнор не ответила, не было смысла тратить время на обдумывание этой идеи. Я отпила воды, подвернула под себя ноги и увеличила снимок в телефоне, чтобы получше разобрать последнюю запись – последнюю в журнале.

Не успела я ее прочесть, как вся покрылась мурашками. Она была последней, которую женщина-аптекарь сделала, прежде чем сбежать от полиции и прыгнуть навстречу смерти.

Я прочитала запись и нахмурилась; почерк в ней был не таким твердым, точно писавшего ее трясло. Возможно, она была больна, или замерзла, или спешила. Или, возможно, – я содрогнулась при мысли об этом, – эту запись сделал кто-то другой.

Тяжелые шторы на моем окне были раздвинуты, кто-то в доме напротив, через улицу, включил свет. Я внезапно почувствовала себя как будто на сцене, поэтому встала задернуть занавески. Внизу бурили улицы Лондона: друзья шли в паб, мужчины в костюмах выходили, припозднившись, с работы, молодая пара толкала коляску, медленно направляясь к Темзе.

Я вернулась на свое место на кровати. Что-то казалось мне странным, но я не могла понять что. Я перечитала последнюю запись, прищелкивая языком над каждым словом, и тут до меня дошло.

Запись была датирована 12 февраля 1791 года.

Я взяла вторую статью – ту, в которой описывался смертельный прыжок аптекаря, – в ней было сказано, что женщина спрыгнула с моста одиннадцатого февраля.

Телефон выпал у меня из рук. Я сидела на кровати со странным чувством, точно в комнате только что обосновался призрак, который наблюдал, и ждал, и пришел в такой же восторг, как я, от того, что правда вышла наружу: неважно, кто спрыгнул с моста одиннадцатого февраля. Кто-то вернулся в лавку, живой и здоровый.





33. Нелла. 11 февраля 1791 года




Прежде чем перекинуть ногу через перила, я остановилась.

Все, что я потеряла сейчас, давило на меня, вся жизнь, полная несчастий, как сырая земля, наваленная в открытую могилу. И все же – вот это мгновение дыхания, легкий ветерок, касающийся моего затылка, далекий крик какой-то голодной водной птицы над рекой, привкус соли на языке – все это я еще не потеряла.

Я попятилась от перил и открыла глаза.

Все, что я потеряла, или все, чего еще не потеряла?

Элайза прыгнула вместо меня. Последнее приношение мне, ее последний вдох в попытке обмануть власти, выставить себя отравительницей. Как могла я выбросить ее дар в воду, утонув с ней рядом?

Пока я стояла на мосту и смотрела вдоль Темзы на восток, мне вспомнился еще один человек: миссис Эмвелл, любимая госпожа Элайзы. Она скоро вернется домой и обнаружит, что Элайзы… нет. Исчезла. Неважно, что миссис Эмвелл сейчас изображала скорбь и притворялась, что горюет по мужу, когда она обнаружит, что Элайза пропала, ее горе станет неподдельным. Эта мысль, что девочка ее покинула, может преследовать миссис Эмвелл всю жизнь.

Я должна рассказать ей правду. Должна сказать, как умерла Элайза. И утешить эту женщину единственным известным мне способом – настойкой скутелларии, или адамовой головы, которая облегчит пронзительную боль ее сердца, когда она узнает, что малышка Элайза больше никогда не напишет для нее писем.

Потому я отвернулась от перил моста, велев рыданиям замереть у меня в горле до тех пор, пока я не останусь одна, пока не вернусь в свою лавку, которую думала больше никогда не увидеть.



Прошло двадцать два часа с тех пор, как Элайза прыгнула, – вся ночь и день, пока я готовила и разливала настойку адамовой головы, которую собиралась отнести в дом Эмвеллов, – но мои руки по-прежнему ощущали холод пустого воздуха, как когда я потянулась за Элайзой. Я по-прежнему слышала всплеск, с которым упало ее тело, шум принявшей ее воды.

Уйдя с моста и вернувшись в номер третий по Малому переулку, я почуяла в кладовой следы присутствия констебля – потный, нечистый запах мужчины, обыскивающего комнату, ищущего то, что ему не суждено найти. Но он не нашел и нового письма в бочонке ячменя. Наверное, его оставили недавно, возможно, когда я ходила на рынок, а Элайза занималась своей настойкой.

Теперь я держала письмо в руках. От бумаги не исходил запах лаванды и роз. Почерк был не особенно опрятный и ровный. Женщина открыла немногое, назвавшись просто хозяйкой дома, которую предал муж.

Последняя просьба, едва ли отличающаяся от первой.

Сложные приготовления не требовались. Стеклянная бутылка синильной кислоты стояла на расстоянии вытянутой руки, я могла без усилий ее отпустить меньше чем за минуту. И, возможно, этот последний яд, на котором все кончится, наконец принесет мне мир, которого я искала с тех пор, как мое дитя выпало из утробы по вине Фредерика.

Исцеление местью.

Но его не существовало, его не было никогда. То, что я причиняла боль другим, лишь сильнее ранило меня. Я взяла письмо, провела по словам пальцем и встала со стула. Склонившись вперед, с трудом перебирая слабыми ногами, хрипло дыша, я дошла до очага. Низкий огонь доедал одинокое полешко. Я бережно подставила письмо под танцующий язык света и стала смотреть, как оно в мгновение ока занялось.

Нет, я не дам этой женщине того, чего она хочет.

Из этой комнаты больше не выйдет смерть.

Так моя лавка ядов прекратила существование. Взметнулся одинокий язычок пламени, последнее письмо превратилось в пепел. Не булькали на огне бальзамы, не ждали смешивания и взбалтывания укрепляющие настойки, не надо было выкапывать растения.

Я склонилась вперед и закашлялась, на язык из легких поднялся сгусток крови. Я кашляла кровью со вчерашнего дня, с тех пор, как убегала от приставов, переваливалась через заднюю стену конюшни и смотрела, как моя юная подруга падала навстречу смерти. За минуты я истратила годичный запас сил. Приставы, гнавшие меня, приблизили меня к смерти ближе, чем я думала.

Я сплюнула кровь в золу, мне даже не захотелось отпить воды и смыть с языка липкий осадок. Я не чувствовала ни жажды, ни голода, я не мочилась почти сутки. Я знала, что это не предвещает ничего хорошего: когда горло перестает просить, когда перестает наполняться пузырь, все почти кончено. Знала, потому что однажды уже пережила это – видела, как это бывает.

В тот день, когда умерла моя мать.

Я знала, что должна пойти в дом Эмвеллов, и поскорее. Я оставлю письмо и настойку слуге, потому что Элайза сказала, что хозяйки не будет несколько недель, и я не думала застать ее дома. Потом я пойду к реке, сяду на безмолвном берегу и стану ждать верной смерти. Я не думала, что ждать придется долго.

Но прежде чем навсегда уйти из лавки, мне оставалось сделать еще одно.