Тайна замка Роксфорд-Холл

Я не ответила, но принялась снова напевать, стараясь, чтобы мой голос постепенно замирал, словно удаляясь, а через несколько мгновений сделала вид, что проснулась.



Три дня спустя маменька, щурясь и помаргивая, вышла на дневной свет. Хотя ей не было еще и шестидесяти, выглядела она так, будто она моя прабабка: в потрепанном траурном платье порыжевшего коричневого цвета, маменька судорожно цеплялась за мою руку. Выражение ее лица, когда она смотрела вокруг, было растерянным, но странно нелюбопытным, и я вдруг осознала, что она практически не видит ничего из того, на что я ей указываю: она стала такой близорукой, что ее мир сократился до кружка всего в несколько футов шириной.

Миссис Визи шепнула мне так, чтобы никто не слышал, что она уверена — Элма снова захочет говорить моими устами, и так оно и оказалось. Я чувствовала, как дрожит рука маменьки в моей ладони, когда я начала напевать голосом Элмы, и, хотя она задавала более или менее те же самые вопросы и получала на них более или менее такие же ответы, как в тот первый вечер в гостиной, она, как и тогда, плакала от счастья, когда сеанс закончился. Мы оставались там еще некоторое время, беседуя с мистером и миссис Айртон, которые потеряли обоих своих сыновей в эпидемию холеры. Я пригласила их зайти к нам на чашку чая на следующей неделе, полагая, что все пойдет хорошо.

Некоторое время казалось, что так оно и идет. Маменька по-прежнему способна была думать только об Элме, ничто другое ее не интересовало. Она отказалась от возможности носить очки на том основании, что нет ничего такого, что ей нужно было бы видеть… Но я была в таком восторге — ведь она стала теперь общаться с другими людьми, — что меня нисколько не беспокоило то, что все их разговоры были об утратах, понесенных в этом мире, и о радостных встречах в мире загробном. Спиритическое общество собиралось два раза в неделю, а между сеансами я порой сидела с миссис Визи на скамье перед Приютом для найденышей. Там она обучала меня искусству быть спиритом-медиумом, всегда основываясь на понимании, что мы просто стремимся помочь духам выполнить их задачу, и предлагала послания, которые Элма могла бы передавать другим участникам сеансов. Со временем я поняла, что она готовит меня себе в преемницы, хотя я никогда не была уверена в ее истинных мотивах, как никогда не была уверена в том, действительно ли она верит в свой дар или нет. Я подозреваю, что — как и у меня — у нее бывали проблески спиритического дара, мимолетные и не вполне определенные, приходящие к тебе, когда их менее всего ожидаешь.

Миссис Визи утверждала, что меж нами существует духовное родство; однако я сознавала, что нас еще связывают и наши откровенные признания друг другу: ни одна из нас не могла бы позволить себе раскрыть секреты другой, и я иногда поражалась, почему она выбрала меня. Еще я заметила, что добровольные даяния возрастали по мере того, как развивалось наше сотрудничество; все деньги, разумеется, шли миссис Визи. Однако, хотя меня порой мучила совесть, обман не казался мне таким уж дурным делом, раз он совершался ради маменьки. Наше Общество вовсе не было обществом людей знатных: в него входили обедневшие мелкопоместные дворяне, респектабельные дамы, сами ведущие свой дом, люди, представляющие не очень хорошо обеспеченную часть своего сословия. Большинство участников сеансов — и в их числе, разумеется, моя маменька — стремились, а то и просто решили раз и навсегда верить всему, что бы ни сказал им их медиум, и с помощью миссис Визи я стала обретать репутацию, которая меня и радовала и тревожила. Я должна признаться, что наслаждалась властью, которую эта репутация мне даровала, — ведь к моим словам жадно прислушивались взрослые мужчины и женщины. А порой — хотя я никогда не была в этом вполне уверена — я ощущала, что мой притворный транс превращается в настоящий. Звуки нарастали, становились громче: потрескивание углей в камине, едва слышное посвистывание астматического дыхания мистера Кармайкла… и вот уже кровь плещет и гремит у меня в ушах, и звуки начинают обретать форму, становятся словами или, вернее, тенями слов, будто это чья-то беседа, услышанная на большом расстоянии. И все же чем больше я этим занималась, тем меньше я верила во все относящееся к миру духов, которых мы с такой уверенностью вызывали и цитировали.



Я надеялась, что маменьку удовлетворят регулярные послания от Элмы, но по мере того, как надвигалась осень и дни становились все короче, у нее все чаще стал снова появляться прежний, затравленный взгляд человека, неотступно терзаемого печальными мыслями. Как она может быть уверена, спрашивала она, что это и вправду говорит Элма? И почему я не могу вызывать ее дома? Я пыталась предупредить эти вопросы, объяснив, что первый вызов Элмы был избранным ею самой способом вовлечь нас в кружок миссис Визи, однако мои уверения звучали неубедительно даже на мой собственный слух. Слышать голос Элмы маменьке стало уже недостаточно — он ничего не доказывал. Моя мать хотела видеть Элму, коснуться ее, подержать на руках, и, услышав от других участников сеансов, что есть такие медиумы, которые могут делать духов видимыми, она стала задаваться вопросом, почему же я не отвезу ее к такому медиуму, и наконец произнесла этот вопрос вслух. Миссис Визи неодобрительно относилась к манифестациям — проявлению духов. Использование кабинета, утверждала она тоном праведницы, — явный признак жульничества. Но воспользоваться этим аргументом в разговорах с маменькой мне вовсе не хотелось; я думала о том, чтобы составить послание от Элмы в соответствии со строкой «блаженны те, что не видели, но все же уверовали». Однако я сомневалась, что это утолит ее неукротимую жажду. Поэтому я решила сама посетить сеанс с манифестацией в надежде отыскать кого-то, кто сможет предъявить убедительный образ Элмы угасающему зрению моей матери.



Некоторые члены нашего кружка говорили мне — правда, так, чтобы не слышала миссис Визи, — о некой мисс Карвер, чьи сеансы проходили в доме ее отца на Мэрилебоун-Хай-стрит. Говорили, что Кейти Карвер очень миловидна и способна не только вызывать своего «хозяина», столь же привлекательного духа по имени Арабелла Морс, но и целый полк духов. Только когда я уже благополучно обеспечила себе место на очередном сеансе мисс Карвер и внесла гинею («на благотворительные цели»), мне пришло в голову, что нужно было назваться вымышленным именем. Мисс Лестер, молодая женщина, принявшая от меня деньги, провела меня в тускло освещенную комнату, обставленную точно так же, как наша на Лэмбз-Кондуит-стрит, только, кроме круглого стола, тут были еще и ковры. Свечи горели на столе и внутри алькова в дальнем углу комнаты. Альков был небольшой, величиной примерно в шесть квадратных футов, с тяжелыми драпировками от потолка до пола, подвязанными впереди, чтобы показать, что в алькове нет ничего, кроме простого стула с прямой спинкой.

Когда все места за столом были заняты (всего нас было там, я думаю, человек пятнадцать), появилась сама мисс Карвер, и все джентльмены поднялись на ноги и приветствовали ее поклоном. Она была действительно хороша собой, небольшого роста, полногрудая, со светлыми волосами, заплетенными в косы и уложенными вокруг головы. Одета она была в простое и свободное белое платье из муслина. Мисс Лестер представила нас по очереди; участники сеанса были одеты гораздо более тщательно, чем в кружке миссис Визи, но единственное имя, которое мне запомнилось, было имя мистера Торна — высокого светловолосого молодого человека, сидевшего за столом напротив меня. Что-то в выражении его лица — тень саркастической усмешки? — привлекло мое внимание, и я заметила, что мисс Карвер посмотрела на него очень пристально, когда подошла его очередь быть представленным.

Я знала, что во время таких сеансов медиум сидит внутри кабинета, но была очень удивлена, когда по сигналу мисс Карвер несколько мужчин (но не мистер Торн) прошли следом за нею в альков и под наблюдением мисс Лестер накрепко привязали ее к стулу чем-то вроде шелковых шарфов. Узлы были проверены, мужчины вернулись на свои места; мисс Лестер погасила свечи в кабинете, задернула драпировки и попросила всех нас взяться за руки.

— Вы не должны нарушать круг, если только дух не пригласит вас это сделать, — сказала она. — Такие манифестации — очень большое напряжение для мисс Карвер; если вы не станете поступать точно так, как вам сказано, вы можете причинить ей вред.

После этого она попросила нас спеть гимн «Господь наш Спаситель во веки веков…», забрала канделябр и тихо вышла из комнаты, оставив нас в полной темноте.

Мы пропели, пожалуй, около полудюжины гимнов, ведомые мощным баритоном, раздававшимся где-то справа от меня, когда я вдруг заметила слабое сияние в том углу, где находился кабинет. Сияние стало ярче и превратилось в сверкающий нимб вокруг смутных очертаний головы, а затем, казалось, стало разворачиваться книзу, обрисовывая фигуру женщины, окутанную сияющими полотнищами света. Она заскользила прочь от кабинета и начала совершать кружение вокруг стола. Когда она приблизилась, я смогла разглядеть движение ее членов под светящимися вуалями, а затем блеск глаз и некое подобие улыбки. Эффект ее появления ясно выразился в участившемся дыхании моих компаньонов. «Арабелла, — произнес мужской голос из тьмы слева от меня, — не подойдешь ли ты ко мне?»

Она прошла за моим стулом, оставив вполне ощутимый запах духов (и, как мне показалось, человеческой плоти), проскользнула поближе к столу, так что человек, заговоривший с ней, был освещен сиянием ее одежд, и поцеловала его в макушку, вызвав глубокий вздох присутствующих, а затем снова скользнула прочь. Она завершила уже почти три четверти круга, когда я услышала приглушенное восклицание, скрип стула и увидела новый огонек, поплывший вверх из тьмы перед нею: небольшой фиал, наполненный сиянием, осветил лицо мистера Торна, который протянул другую свою руку и схватил за запястье ускользающий дух. «Нет нужды сопротивляться, мисс Карвер, — произнес он холодно. — Мое имя — Вернон Рафаэл, из Общества психических исследований. Не хотите ли вы объясниться с присутствующими?»

Вся комната внезапно пришла в движение. Сидевшие рядом со мной отпустили мои руки, опрокидывались стулья, в нескольких местах зажглись спички, высветив мистера Торна — или, вернее, мистера Рафаэла, — державшего на расстоянии вытянутой руки весьма разгневанную мисс Карвер, чей корсет и панталоны отчетливо виднелись сквозь множество слоев прозрачной ткани, кажется кисеи. Секундой позже она вырвала у него свою руку и бросилась назад в кабинет, рывком задернув за собою драпри.

Я ожидала, что участники сеанса выволокут ее оттуда обратно, но, к моему вящему удивлению, несколько мужчин схватили вместо нее Вернона Рафаэла, крича, что его вмешательство — полное безобразие, оскорбление и чертовски позорный поступок, и потащили его к двери. Совершенно непроизвольно я поднялась с места и последовала за ними. «Ну хорошо, хорошо, я и сам уйду, без шума», — услышала я слова Вернона Рафаэла, когда они выталкивали его на крыльцо и вниз по ступеням, а вслед за ним выкинули на улицу и его шляпу. На меня же никто не обратил ни малейшего внимания, так что я взяла свою накидку и шляпку с вешалки в прихожей и спустилась с крыльца следом за ним. На улице я подождала, пока не услышала, как дверь за мной закрылась; Вернон Рафаэл медленно удалялся, стряхивая со шляпы пыль.

Когда я догнала его и пошла рядом, он грустно взглянул на меня:

— Вы тоже явились упрекать меня за жестокость к духам, мисс… э…

— Мисс Лэнгтон. Да нет. Я только хотела…

Я умолкла, задавая себе вопрос: так чего же на самом деле я от него хотела? При свете дня его волосы оказались цвета соломы, с рыжеватым оттенком, а глаза — очень синие, только это была какая-то холодная синева, и в складе лица виделось что-то немного волчье; но мне понравились иронические нотки в его голосе. Мы пошли дальше вместе; день клонился к вечеру, и улица была довольно тиха.

— Ваша работа в Обществе, мистер Рафаэл, имеет целью раскрывать обман?

Миссис Визи предостерегала меня от Общества психических исследований: это скептики, ни во что не верящие люди, говорила она, не испытывающие никакого уважения к ушедшим от нас.

— В общем, да, в каком-то смысле: я по профессии — один из их исследователей, но обнаружение мошенничества есть лишь часть моей работы, фактически это скорее увлечение, а не работа. А вы, мисс Лэнгтон? Что привело вас в гостиную мисс Карвер?

И снова я пожалела, что не скрыла своего имени; что, если он займется Холборном? Но тут мне пришло в голову, что бояться, собственно, нечего, раз я знаю, кто он такой.

— Любопытство, — ответила я. — Вы полагаете, мистер Рафаэл, что все спириты-медиумы — обманщики?

— Все медиумы — проявители духов — да.

— А психомедиумы? — Я слышала этот термин от миссис Визи.

Он с любопытством взглянул на меня:

— Я вижу, вам кое-что известно об этом предмете. Некоторые — да, обманщики; другие, в большинстве случаев, самообольщаются.

— В большинстве?

— Ну… Я ведь скептик, а не убежденный атеист — во всяком случае пока еще нет. Герни и Майерс — вы о них слышали? — отобрали несколько весьма замечательных случаев: они исследуют субъектов, которые утверждают, что видели призрак друга или родственника в момент смерти этого человека, но определенного вердикта они еще не вынесли. А вы, мисс Лэнгтон? Во что вы верите?

— Не знаю, во что я верю, но… — Я решила в конце концов рискнуть. — Моя сестра умерла, когда мне было пять лет, и моя мать от горя с тех самых пор впала в прострацию. Откровенно говоря, мистер Рафаэл, если бы я могла отыскать медиума, который смог бы убедить мою мать, что Элме хорошо на Небесах, я хотела бы, чтобы она обрела это утешение. Вот я и подумала: может быть, есть кто-то, кого вы могли бы рекомендовать?

— Мое дело, мисс Лэнгтон, — он говорил так, будто моя просьба его скорее позабавила, чем рассердила, — разоблачать обманщиков, а не рекомендовать их.

— Хорошо вам рассуждать так, мистер Рафаэл: вы умны, уверены в себе и чувствуете себя на своем месте в этом мире, но почему же нужно лишать таких, как моя мать, кто просто раздавлен тяжестью горя, того утешения, которое может принести им сеанс?

— Потому что это ложное утешение.


— Это жесткая доктрина, мистер Рафаэл, кредо мужчины, если мне будет позволено так сказать. Разве вам никогда не приходилось лгать или умалчивать о чем-то, чтобы пощадить чувства другого человека? Если бы вы, скажем, потеряли брата и ваша матушка была бы в прострации от горя, стали бы вы так строго настаивать — как настаивал мой отец, — чтобы она не смела получать утешение на сеансах?

Надо отдать справедливость — он выглядел несколько обескураженным.

— Признаюсь, мисс Лэнгтон, что мне не хотелось бы выводить ее из заблуждения. Но возьмем другую сторону медали — как быть с теми медиумами, кто безжалостно, ради наживы охотится за горюющими и живет за их счет? Вы полагаете, им следует позволить свободно бесчинствовать?

— Думаю, нет, — неохотно согласилась я. — Но ведь не все они такие.

— Вы, очевидно, судите по собственному опыту.

— Очень небольшому… Так, значит, нет никого, кого вы могли бы мне назвать?

— Но разумеется, мисс Лэнгтон, ваша матушка нуждается в помощи врача, а не медиума.

— Врач навещал ее все эти двенадцать лет, — сказала я, — без малейшей пользы.

— Понимаю… Трудность заключается в том, мисс Лэнгтон, что, если бы я направил вас к известному или хотя бы подозреваемому мошеннику, я нарушил бы свой долг перед Обществом, в котором работаю. И, кроме того… Мисс Карвер считается одной из лучших в Лондоне: вы сами имели возможность наблюдать, как рьяно защищают ее ее обожатели.

— Но ведь не может быть сомнений, — возразила я, — что после сегодняшнего… ее репутация утрачена безвозвратно.

— Вовсе нет, — весело откликнулся он. — В спиритической прессе поднимется фурор, некоторые из ее приверженцев отпадут, но на их место придут другие. Это лишь часть игры.

— Вам так это представляется?

Его ответ был заглушен криком уличного торговца: мы подходили к Оксфорд-стрит, и движение на улице возрастало.

— Мисс Лэнгтон, — произнес он, — я собирался вернуться в помещение Общества в Вестминстере, но не могу ли я проводить вас домой — если, конечно, вы направляетесь домой?

— Благодарю вас, нет. Я привыкла ходить одна.

— Тогда могу ли я надеяться увидеть вас снова?

— Мне очень жаль, — отвечала я, — но это совершенно невозможно. Прощайте, мистер Рафаэл.



Я вернулась домой, полная решимости больше никогда ничего общего не иметь с манифестациями духа, но одного взгляда на маменьку, съежившуюся на диване в гостиной, где были задернуты шторы, оказалось достаточно, чтобы изменить мое решение. В любом случае Вернон Рафаэл не будет допущен в кружок мисс Карвер, а притом что безутешное горе маменьки снова, словно миазмы, заполняло дом, терять мне было нечего. Так что на следующий день я возвратилась на Мэрилебоун-Хай-стрит. Мисс Лестер, как я и предполагала, не заметила, что я ушла, и благосклонно приняла выражения моего сочувствия мисс Карвер, как и пожертвование в три гинеи (составлявших все мои сбережения) на дело спиритизма. Я рассказала ей о тяжелом состоянии моей матери и спросила, правда ли, что духи могут материализоваться в разных возрастах. «Если бы только, — печально сказала я, — маменька могла подержать Элму на руках — такую, какой та была во младенчестве, — она могла бы наконец обрести покой». Мисс Лестер спросила меня, между прочим, не могу ли я припомнить, какими духами пользовалась моя матушка, когда Элма была еще с нами: ароматы, сказала она вполне серьезно, могут очень помочь, когда вызывают духов. Но, разумеется, мисс Карвер захочет встретиться с моей матушкой до сеанса. Позорный обман мистера Рафаэла нанес серьезный ущерб ее здоровью, и поэтому им, как это ни печально, приходится остерегаться разрушительных влияний.



В следующее воскресенье, вечером, в восемь часов, я сидела рядом с маменькой у мисс Карвер, в комнате для сеансов, исподтишка изучая лица других сидевших вокруг стола. Перед этим я пыталась убедить маменьку, что необходимо держать все в секрете, чтобы никак не задеть чувства миссис Визи, но совсем не была уверена, что она меня поняла, и теперь я смотрела, как последних участников сеанса проводят на их места за столом, с чувством человека, добавляющего еще один — явно лишний — этаж к карточному домику.

Мисс Карвер привязали к стулу, как в прошлый раз. Мисс Лестер задернула драпри и пригласила нас спеть гимн «Веди, Добрый Свет…», и, когда огни были потушены, я почувствовала, как дрожит в моей руке рука моей матери. Мы успели почти до конца допеть гимн «Господь мой пастырь…», когда слабое свечение в углу комнаты возвестило о появлении Арабеллы. Пение замерло; я услышала поскрипывание стульев, участившееся дыхание; однако на этот раз сияние оставалось бесформенным, плавающим в пустоте, как блуждающий огонек. Через несколько секунд оно стало удаляться от меня, следуя, как мне подумалось, окружности стола, но в той кромешной тьме я не смогла бы узнать, даже если бы стены комнаты вокруг нас вдруг растворились.

Потом откуда-то над моей головой запел голос — тоненьким высоким речитативом, выпевая звуки на мотив гимна «Все светло и прекрасно…». Я рассказала мисс Лестер о том, как пела Элма, но меня все равно затрясло, и я почувствовала, как конвульсивно дернулась в моей руке ладонь маменьки.

— Элма? — воскликнула она.

Пение смолкло, и к нам сверху поплыл аромат фиалковой воды: этими духами моя мать не душилась со дня смерти Элмы. Слабое пятнышко света зашевелилось, стало ярче и, казалось, начало раскрываться, словно цветок, в сияющий образ Арабеллы, лицо которой смотрело на нас через стол; только на этот раз она держала что-то на руках, словно убаюкивая. Сопровождаемая потрясенным шепотом, она заскользила по комнате, пока наконец не остановилась прямо за нашими спинами.

— Элма пришла с Небес, чтобы утешить свою маменьку, — прозвучал женский голос из тьмы над нашими головами. — Но она может побыть совсем недолго.

Аромат фиалковой воды стал сильнее. Маменька уже отпустила мою руку и, хотя я могла смутно видеть лишь ее очертания, повернулась на стуле и протянула руки к маленькому мерцающему свертку, который чуть шевельнулся, когда моя мать приняла его на руки: это была вовсе не кукла, а реальное дитя в светящихся пеленах.

— Элма! — пробормотала она. — Наконец-то! Наконец.

В темноте рядом с нами кто-то плакал. Слезы навернулись и мне на глаза, и мне пришлось подавить порыв, тут же шепотом поблагодарить мисс Карвер, склонившуюся так низко к нам, что я чувствовала жар ее тела. Так продолжалось, возможно, около двадцати секунд, когда мисс Карвер снова протянула руки, и маменька, к моему удивлению, отдала ей ребенка, лишь глубоко вздохнув при этом. Ее вздох эхом повторили сидевшие вокруг стола, а светящаяся фигура повернулась, заскользила назад и исчезла во тьме.



Моя мать то улыбалась, то лила слезы, когда кеб, грохоча по булыжнику, вез нас домой, и благодарила меня снова и снова.

— Наконец-то, — повторяла она, — наконец-то я могу обрести покой.

Я помню, как обняла Летти, когда она отворила нам дверь; помню еще, что задумывалась над тем, как же мне уговорить маменьку, чтобы она ничего не рассказывала нашим сотоварищам по сеансам на Лэмбз-Кондуит-стрит, и стоит ли мне даже пытаться это делать: может быть, после такого нужда в наших сеансах вообще отпадет. Я попробовала уговорить маменьку выпить бокал вина за ужином, но она отказалась.

— Милая Констанс, я совершенно счастлива и совсем не хочу есть. Я пойду лягу спать и увижу во сне Элму. — С этими словами она поцеловала меня и пошла наверх, а я отправилась вниз, на кухню, поужинать с Летти и миссис Гривз и рассказать им — столько, сколько осмелюсь, — из того, чему стала свидетелем; а потом — к себе в комнату, где заснула более глубоким и спокойным сном, чем спала долгое время до этого, и проснулась, когда косые лучи осеннего солнца заглянули в мое окно.

Маменька не вышла к завтраку, но это было в порядке вещей; Летти обычно относила поднос с завтраком наверх в десять часов и легонько стучала в дверь, а потом оставляла поднос, чтобы моя мать забрала его, когда ей будет удобно; так что я почувствовала какое-то беспокойство, только когда часы пробили одиннадцать раз. В конце концов мы решили взломать дверь кочергой и обнаружили маменьку в постели, уютно укрытую одеялом, с прижатой к груди крестильной рубашечкой Элмы и со слабой улыбкой на губах. На ночном столике рядом с ней стоял пустой флакон из-под лауданума и лежала записка: «Прости меня: я не могла больше ждать».



К счастью, дни, которые за этим последовали, я помню очень смутно. Я могу скорее вообразить, чем припомнить, как чувство ледяного мрака заполнило меня всю, словно безутешное горе маменьки снизошло теперь на меня; еще помню абсолютную убежденность, что я никогда больше не буду ни есть, ни спать, а только лежать на кровати у себя в комнате и с сухими глазами вглядываться во тьму, думая о том, что же со мной станет и посадят ли меня в тюрьму, если я явлюсь в полицию и сообщу о том, что совершила. Однако я ничего не сказала о сеансах ни доктору Уорбёртону, ни моему отцу, когда он явился в состоянии предельного раздражения (это было исключительно нечутко со стороны твоей матери, почти прямо заявил он, — отравиться, как раз когда он предполагал начать работу над вторым томом) и объявил, что отказывается от аренды дома.

Мы сидели, как это обычно бывало во время наших редких бесед, за завтраком в столовой; он, казалось, и не заметил, что я ничего не ем.