Священная ложь

Энджел затихает и долго молчит. Щурится, будто о чем-то думая.

– Хочешь знать, сколько мне дали? Сорок лет, – говорит она. – Сорок. А ублюдкам вроде моего дяди все всегда сходит с рук. Долбаная система!

Брови у нее сжимаются, и по носу течет слеза. Никогда не видела, чтобы Энджел плакала.

– На хрен все! – орет она.

Крик эхом отражается от стен. И я, сама не зная почему, воплю вместе с ней:

– На хрен!

Энджел удивленно поднимает голову.

– На хрен! – повторяет, глядя уже на меня.

– На хрен! – подхватываю я.

Она откидывает голову, закрывает глаза и кричит во весь голос:

– НА-А ХРЕ-ЕН!

– СТО РАЗ НА ХРЕН! – воплю я вместе с ней.

– Какого черта вы тут творите? – доносится из коридора голос Бенни. Она подходит к решетке, недовольно складывая на груди руки.

– Ничего, – хором отвечаем мы с Энджел.

– Слышу я ваше «ничего»… Может, в карцер вас обеих отправить на недельку?

– Мы просто делаем упражнения, – говорю я.

– Да, как велят психологи, – соглашается Энджел. – Нельзя нас за это наказывать. Мы имеем право.

– И будем жаловаться, – киваю я.

– Ладно, тогда ограничимся пока предупреждением, – хмыкает Бенни. – Но если услышу из вашей камеры еще хоть одно ругательство, лично, своими руками отдраю вам рты самым едким мылом, ясно?

– Да, мэм! – нараспев отвечаем мы.

Бенни возвращается на пост. Я улыбаюсь Энджел и шепчу украдкой:

– На хрен.

– На хрен, – бормочет та в ответ и тоже улыбается.

Правда, улыбка выходит грустной: за ней прячется осознание, что не все в этой жизни можно исправить. И порой остается лишь выкрикивать ругательства на пару с лучшей подругой.





Глава 52




Утром к нам в камеру залетает мотылек – крохотный серый комочек, нервно бьющий крыльями. Он замечает на потолке плоскую люминесцентную лампу и начинает биться о пластик.

Я встаю, залезаю на койку Энджел и принимаюсь махать руками, чтобы отогнать его.

– Ты что делаешь? – спрашивает Энджел.

– Помоги, – говорю я, не сводя взгляда с уродливой серой бабочки. – Поймай. Выпусти.

– Зачем?

– Сейчас о лампу убьется…

– Да, с ними всегда так происходит. Они думают, это солнце.

Энджел выразительно глядит на меня, явно понимая, что с мотыльками дело нечисто – какой-то пунктик из моего прошлого. Она убирает книгу и встает, складывая ладони чашечкой. Один ловкий взмах – и мотылек у нее в руках.

Подруга откидывается на изголовье и немного раздвигает пальцы, чтобы показать мне трепещущие крылья, покрытые чешуей и опутанные прожилками из вен. Потом осторожно сползает с койки, подходит к решетке и вскидывает руки, выпуская мотылька к самому потолку.


– Все, – говорит она. – Улетел. На волю.

Я качаю головой.

– Он все равно убьется, только в другом месте.

– Ты не можешь ему помешать, – возражает Энджел. – Это не твое дело.

Она словно понимает, что у меня на уме, какие воспоминания хлынули вдруг в голову. Я хранила их в себе месяцами, отодвинув в самый дальний уголок сознания. Воспоминания о той ночи, когда мы с Джудом вернулись в Общину. О той ночи, когда все рухнуло – окончательно и бесповоротно.





* * *


Ночь выдалась студеной; казалось, застыл весь мир, включая даже воздух. Я посмотрела в сторону, где в пелене белого дыхания стоял Джуд. Деревья вокруг стонали человечьими голосами, замерев в том положении, в каком их застала зима. Я вдруг представила, каково это: мирно дремать ноябрьской ночью и в один миг ощутить, как тело сковывает сталью. Со мной тоже так было: я всю жизнь прожила, словно замороженная. А теперь наконец сумела поднять голову и взглянуть на зимнее небо, вольная идти, куда захочется.

Общину мы нашли по крошечным пятнышкам желтого света, который пробивался сквозь лес, – по окнам домов, где, как я знала, сейчас никого нет. Густо пахло фиолетовым дымом. Значит, все в Зале Пророчеств. Пророк тоже там, пьяный от дыма, с распухшим лицом и блестящими злыми глазами.

Мы обошли мой дом сзади. В сарае закудахтали куры, почуяв человека, кто мог бы их накормить. Джуд повернул ручку задней двери. Мы миновали спальню, пустую кухню и поднялись по шаткой маленькой лестнице в комнату невест. Джуд сдвинул щеколду, и дверь со скрипом отворилась. Внутри было темно, но я разглядела на тюфяке крохотное тельце. Сестра лежала поверх одеяла, согнувшись тонким белым серпом.

– Констанс, – шепотом позвала я.

Белокурая коса упала на плечо. Губы чуть заметно шевельнулись.

– Ты вернулась, – шепнула она.

– Да.

Я шагнула в комнату.

– Чтобы выйти замуж за Пророка?

– Нет. – Меня передернуло от отвращения. – Ни за что!

– Тогда зачем?

– Чтобы спасти тебя. Забрать с собой. Рассказать о том, что там, в городе, на самом деле.

– Мы и так знаем.

– Нет. Тебе говорили одно лишь вранье.

– Никакое это не вранье…

Хотя в комнате было холодно, щеки у Констанс отчего-то пылали. Лоб блестел от испарины. Что-то не так, что-то неправильно.

– Минноу, – очень тихо произнес Джуд. – Ты глянь на ее…

– Кто он такой? – перебила его Констанс, только сейчас заметив гостя.

– Он пришел со мной спасти тебя. Я хочу, чтобы ты знала, Констанс. Там, снаружи, есть жизнь. Там есть люди, с которыми можно найти свое счастье. Мы с Джудом бежим из этого… из этого безумия. Я хочу, чтобы ты пошла с нами.

– О чем ты говоришь? – удивленно спросила Констанс. – Я выхожу замуж!

– Необязательно. Ты можешь убежать.

Констанс улыбнулась самыми краешками губ.

– Я не хочу бежать! Я хочу быть женой Пророка.

– Минноу! – уже громче и решительнее окликнул меня Джуд, дернув за рукав рубашки.

Он пристально смотрел на Констанс, но не в лицо, а ниже. Я проследила за его взглядом. На коленях у нее двумя гниющими ломтями мяса лежали кривые багровые обрубки.

Меня пробрало морозом. Я вздрогнула каждой клеточкой тела.

– Твои руки – выдохнула я. – Твои руки!

Я упала на колени рядом с тюфяком. Констанс была одета в одну лишь сорочку, манжеты которой едва прикрывали запястья, откуда прежде росли кисти.

Я во всех красках представила картину: как Констанс схватили вдесятером и повалили на землю, хотя она намного меньше меня, не девочка даже, а птичка. Неужели и в этот раз за топор взялся сам отец? Надеюсь, она глядела ему в лицо. И он теперь подыхает от ненависти в ее глазах.