Священная ложь
Часть 35 из 53 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Теперь я могу прочитать их сама.
Теперь Пророк меня не узнал бы.
Я и сама с трудом узнаю в себе человека, который во все это слепо верил.
Исписанные пророчествами страницы истрепались и слегка замызгались там, где Пророк держал книгу во время проповедей. Я кладу ее на мягкий пол, и она открывается сама собой в конце.
И сказал Господь Своему верному слуге Пророку Кевину. Первый ты, кто исполнил волю Мою, вступив в духовный брак со многими женами. И веление Мое в том, чтобы снова Ты взял на себя эту ношу вместе с Минноу, дочерью Самуила, ибо нуждается она в духовном попечительстве, какое дарует замужество. Обуздай ее мятежный нрав и в любящих объятиях своих унеси в Великую Бесконечность. Да будет исполнена воля Моя. Так велел Господь, Владыка твой. Аминь!
Очень медленно я отодвигаю книгу и ползу назад, забиваясь в самый угол между мягких стен. Кладу голову на колени и усилием воли заставляю себя расслабиться.
– Его ведь не всегда звали Пророк, – говорю я. – Почему же мы никогда не называли его по имени?
– А тебе хочется называть его по имени?
– Кевином? – уточняю я. – Его правда так звали?
– Согласен, звучит по-дурацки, – доктор Уилсон кивает.
– Знаете, не хочу думать о нем в таком ключе, – говорю я. – Если называть его другим именем, значит, все это… – Я поднимаю обрубок руки, будто он символизирует весь тот вред, что Пророк причинил мне. – Значит, все это теряет смысл.
– Что ты имеешь в виду?
– Иногда мне хочется, чтобы он и впрямь умел говорить с Господом. Чтобы все это имело значение. И оказалось так, что я пострадала не зря.
– Не зря, – заверяет доктор Уилсон. – Но не потому, что он особенный. А потому, что особенная – ты.
Когда я трясу головой – мол, хватит нести всякий бред, – он продолжает:
– Ты особенная, потому что выжила.
– Почему мне вообще пришлось выживать? – спрашиваю я. – Почему родители это допустили? Почему поверили ему?
– Это непросто объяснить, Минноу. Люди хотят верить. Каждый – хоть во что-то.
– Я тоже хочу верить, но не такой ценой. Не ценой здравого смысла. Не ценой человеческой жизни.
– Наверное, они думали, что для их родных так будет лучше.
Я вновь искоса гляжу на Книгу Пророчеств.
– В это я поверить не могу.
Повернувшись к доктору Уилсону спиной, я укладываюсь на мягкий пол. Зажмуриваюсь и делаю глубокий вдох. Флуоресцентные лампы сверху режут глаза даже сквозь веки.
– Отец любил азартные игры…
– В самом деле?
– Ходил в Миссуле на собачьи бега. Там, на стадионе, были огромные лампы, на которые слетались мотыльки. Бились в них и сгорали заживо.
– Они думали, это солнце, – говорит доктор Уилсон.
Я киваю.
Мне часто вспоминаются мотыльки. Они падали на трибуны, и я поднимала мертвых бабочек, разглядывала белые тельца, пушистые антенны, странные мягкие крылышки… И ужасно жалела, что они не задержались хоть на секунду. Не задумались. Не свернули с ложного пути.
А еще я думаю о родителях. О том, как бездумно они пошли вслед за Пророком, но крылья сгорели не у них, а у нас – у детей. Особенно досталось девочкам. Родители отвернулись от нас, обменяли на свой дурман. Измывались, как могли. И теперь посмотрите, что с нами стало…
По мягкому полу шуршат ботинки – доктор Уилсон встает с табурета. Флуоресцентный свет заслоняет тень – он стоит прямо надо мной.
Сверху доносится его голос.
– И как тебе не стать мотыльком?
– Это вы мне скажите.
– Не скажу.
Я смотрю на доктора Уилсона. Лицо у него прячется в тени.
– Почему?
– Потому что только так и можно не стать мотыльком. Хватит спрашивать, во что верят другие. Выбирай свою веру сама.
Глава 42
Когда меня наконец выпускают из карцера, я так рада, что общий блок кажется просто чудом: и затертая грязная плитка в душевой, и лязганье замков на решетках, и сердитые хмурые лица сокамерниц. Я даже ухитряюсь выдавить из себя улыбку, когда раздатчица в столовой, завидев меня, ставит миску с моим супом на железный поднос в самом конце стойки.
– То, что было с Кристал, – просто улет! – говорит Рашида, набив полный рот кукурузной каши. – Ну и трепку ты ей задала… Господи, это надо было видеть!
– Да, я и сама…
– А почему тебе дают суп, а нам – нет? – перебивает Рашида, уже позабыв, о чем шла речь.
За меня отвечает Энджел:
– О питании Минноу позаботились власти. Ассоциация людей с ограниченными возможностями выдала ей брошюру, в которой сказано, что в тюрьмах нельзя дискриминировать преступников с ампутированными конечностями.
– А значит, в столовой мне каждый день готовят порошковые жидкие супы, которые можно пить через соломинку, – добавляю я.
– И сегодня у нас дико-оранжевая неожиданность, – хмыкает Энджел.
– Почему «неожиданность»? – удивляется Рашида.
– Потому что на вкус этот суп как обычный горох, – говорю я. – По мнению Энджел, на фабрике перестарались с красителем. Но мне нравится, он мой любимый.
– Я думала, ты любишь тыквенное пюре.
– Тыквенное пюре мне больше не дают.
– Вы двое что, теперь вместе? – опять перебивает Рашида.
– В смысле? – уточняю я.
– Да так, ходят про вас всякие слухи…
Я заливаюсь краской, а Энджел закатывает глаза, будто слышала это уже не раз.
– Ну и пусть ходят. Стану всем рот затыкать – прибью кого-нибудь ненароком… Только второго срока мне не хватает.
– Энджел, ты реально странная, – говорит Рашида. – О вас болтают, что вы двое ахаетесь по ночам, а тебе плевать?
– Если б я любила ахаться, мне было бы без разницы, кто и что про нас говорит.
Рашида пожимает плечами, словно потеряв интерес.
– Минноу, а за что ты здесь? Поговаривают, ты то ли папаню грохнула, то ли еще кого…
– Я не убийца, – бормочу вполголоса.
Многие девушки бахвалятся своими преступлениями, хотят, чтобы о них знали. Те, кто сидит за драку, постоянно напоминают, что с ними лучше не связываться, а те, кого взяли за наркоту, делают вид, будто возглавляли в свое время целый наркокартель.
– Я вот накурилась и разбила машину, – говорит Рашида. – Судья сразу решил, что это я. А когда я спросила, откуда ему знать, ведь я ту ночь совсем не помню, он рявкнул: «Хватит, юная леди, пучить на меня глаза!» Я ему, мол, ничего не поделаешь, такое у меня лицо, а он разорался: «Не сметь разговаривать с судьей на повышенных тонах!» Я объяснила, что у меня такой голос, а он взбеленился и велел выгнать меня из зала суда. Ну и я такая: «Да ладно? Чего раскомандовался, ты мне не папаня!»
Я хмыкаю.
– А ты что, Энджел? – спрашивает Рашида. – Я знаю, ты кого-то грохнула, но кого, молчат.
Энджел закусывает губу и безучастно ковыряет ложкой пудинг из тапиоки.
– Так что ты сделала? – не отстает Рашида.
Та прижимает руку ко лбу.
– Рашида, ты когда-нибудь заткнешься, а? Может, я как раз тебя и убила? И теперь в отместку твой призрак меня преследует?
Рашида хохочет, снимая зубами последний кусок сосиски с деревянной палочки, а Энджел кладет на стол перед собой книгу. Чтобы заткнуть Рашиду, до конца обеда она во всех подробностях рассказывает, о чем сегодня прочитала: если б на машине можно было поехать прямо вверх, то уже через час ты оказался бы в космосе, при этом в человеческом теле так много сосудов – почти сто тысяч километров, – что такое расстояние не преодолеть и за месяц…
Раздается сигнал к окончанию обеда, и мы, дружно встав, гуськом идем ставить грязную посуду на конвейерную ленту, уползающую обратно в кухню.
Теперь Пророк меня не узнал бы.
Я и сама с трудом узнаю в себе человека, который во все это слепо верил.
Исписанные пророчествами страницы истрепались и слегка замызгались там, где Пророк держал книгу во время проповедей. Я кладу ее на мягкий пол, и она открывается сама собой в конце.
И сказал Господь Своему верному слуге Пророку Кевину. Первый ты, кто исполнил волю Мою, вступив в духовный брак со многими женами. И веление Мое в том, чтобы снова Ты взял на себя эту ношу вместе с Минноу, дочерью Самуила, ибо нуждается она в духовном попечительстве, какое дарует замужество. Обуздай ее мятежный нрав и в любящих объятиях своих унеси в Великую Бесконечность. Да будет исполнена воля Моя. Так велел Господь, Владыка твой. Аминь!
Очень медленно я отодвигаю книгу и ползу назад, забиваясь в самый угол между мягких стен. Кладу голову на колени и усилием воли заставляю себя расслабиться.
– Его ведь не всегда звали Пророк, – говорю я. – Почему же мы никогда не называли его по имени?
– А тебе хочется называть его по имени?
– Кевином? – уточняю я. – Его правда так звали?
– Согласен, звучит по-дурацки, – доктор Уилсон кивает.
– Знаете, не хочу думать о нем в таком ключе, – говорю я. – Если называть его другим именем, значит, все это… – Я поднимаю обрубок руки, будто он символизирует весь тот вред, что Пророк причинил мне. – Значит, все это теряет смысл.
– Что ты имеешь в виду?
– Иногда мне хочется, чтобы он и впрямь умел говорить с Господом. Чтобы все это имело значение. И оказалось так, что я пострадала не зря.
– Не зря, – заверяет доктор Уилсон. – Но не потому, что он особенный. А потому, что особенная – ты.
Когда я трясу головой – мол, хватит нести всякий бред, – он продолжает:
– Ты особенная, потому что выжила.
– Почему мне вообще пришлось выживать? – спрашиваю я. – Почему родители это допустили? Почему поверили ему?
– Это непросто объяснить, Минноу. Люди хотят верить. Каждый – хоть во что-то.
– Я тоже хочу верить, но не такой ценой. Не ценой здравого смысла. Не ценой человеческой жизни.
– Наверное, они думали, что для их родных так будет лучше.
Я вновь искоса гляжу на Книгу Пророчеств.
– В это я поверить не могу.
Повернувшись к доктору Уилсону спиной, я укладываюсь на мягкий пол. Зажмуриваюсь и делаю глубокий вдох. Флуоресцентные лампы сверху режут глаза даже сквозь веки.
– Отец любил азартные игры…
– В самом деле?
– Ходил в Миссуле на собачьи бега. Там, на стадионе, были огромные лампы, на которые слетались мотыльки. Бились в них и сгорали заживо.
– Они думали, это солнце, – говорит доктор Уилсон.
Я киваю.
Мне часто вспоминаются мотыльки. Они падали на трибуны, и я поднимала мертвых бабочек, разглядывала белые тельца, пушистые антенны, странные мягкие крылышки… И ужасно жалела, что они не задержались хоть на секунду. Не задумались. Не свернули с ложного пути.
А еще я думаю о родителях. О том, как бездумно они пошли вслед за Пророком, но крылья сгорели не у них, а у нас – у детей. Особенно досталось девочкам. Родители отвернулись от нас, обменяли на свой дурман. Измывались, как могли. И теперь посмотрите, что с нами стало…
По мягкому полу шуршат ботинки – доктор Уилсон встает с табурета. Флуоресцентный свет заслоняет тень – он стоит прямо надо мной.
Сверху доносится его голос.
– И как тебе не стать мотыльком?
– Это вы мне скажите.
– Не скажу.
Я смотрю на доктора Уилсона. Лицо у него прячется в тени.
– Почему?
– Потому что только так и можно не стать мотыльком. Хватит спрашивать, во что верят другие. Выбирай свою веру сама.
Глава 42
Когда меня наконец выпускают из карцера, я так рада, что общий блок кажется просто чудом: и затертая грязная плитка в душевой, и лязганье замков на решетках, и сердитые хмурые лица сокамерниц. Я даже ухитряюсь выдавить из себя улыбку, когда раздатчица в столовой, завидев меня, ставит миску с моим супом на железный поднос в самом конце стойки.
– То, что было с Кристал, – просто улет! – говорит Рашида, набив полный рот кукурузной каши. – Ну и трепку ты ей задала… Господи, это надо было видеть!
– Да, я и сама…
– А почему тебе дают суп, а нам – нет? – перебивает Рашида, уже позабыв, о чем шла речь.
За меня отвечает Энджел:
– О питании Минноу позаботились власти. Ассоциация людей с ограниченными возможностями выдала ей брошюру, в которой сказано, что в тюрьмах нельзя дискриминировать преступников с ампутированными конечностями.
– А значит, в столовой мне каждый день готовят порошковые жидкие супы, которые можно пить через соломинку, – добавляю я.
– И сегодня у нас дико-оранжевая неожиданность, – хмыкает Энджел.
– Почему «неожиданность»? – удивляется Рашида.
– Потому что на вкус этот суп как обычный горох, – говорю я. – По мнению Энджел, на фабрике перестарались с красителем. Но мне нравится, он мой любимый.
– Я думала, ты любишь тыквенное пюре.
– Тыквенное пюре мне больше не дают.
– Вы двое что, теперь вместе? – опять перебивает Рашида.
– В смысле? – уточняю я.
– Да так, ходят про вас всякие слухи…
Я заливаюсь краской, а Энджел закатывает глаза, будто слышала это уже не раз.
– Ну и пусть ходят. Стану всем рот затыкать – прибью кого-нибудь ненароком… Только второго срока мне не хватает.
– Энджел, ты реально странная, – говорит Рашида. – О вас болтают, что вы двое ахаетесь по ночам, а тебе плевать?
– Если б я любила ахаться, мне было бы без разницы, кто и что про нас говорит.
Рашида пожимает плечами, словно потеряв интерес.
– Минноу, а за что ты здесь? Поговаривают, ты то ли папаню грохнула, то ли еще кого…
– Я не убийца, – бормочу вполголоса.
Многие девушки бахвалятся своими преступлениями, хотят, чтобы о них знали. Те, кто сидит за драку, постоянно напоминают, что с ними лучше не связываться, а те, кого взяли за наркоту, делают вид, будто возглавляли в свое время целый наркокартель.
– Я вот накурилась и разбила машину, – говорит Рашида. – Судья сразу решил, что это я. А когда я спросила, откуда ему знать, ведь я ту ночь совсем не помню, он рявкнул: «Хватит, юная леди, пучить на меня глаза!» Я ему, мол, ничего не поделаешь, такое у меня лицо, а он разорался: «Не сметь разговаривать с судьей на повышенных тонах!» Я объяснила, что у меня такой голос, а он взбеленился и велел выгнать меня из зала суда. Ну и я такая: «Да ладно? Чего раскомандовался, ты мне не папаня!»
Я хмыкаю.
– А ты что, Энджел? – спрашивает Рашида. – Я знаю, ты кого-то грохнула, но кого, молчат.
Энджел закусывает губу и безучастно ковыряет ложкой пудинг из тапиоки.
– Так что ты сделала? – не отстает Рашида.
Та прижимает руку ко лбу.
– Рашида, ты когда-нибудь заткнешься, а? Может, я как раз тебя и убила? И теперь в отместку твой призрак меня преследует?
Рашида хохочет, снимая зубами последний кусок сосиски с деревянной палочки, а Энджел кладет на стол перед собой книгу. Чтобы заткнуть Рашиду, до конца обеда она во всех подробностях рассказывает, о чем сегодня прочитала: если б на машине можно было поехать прямо вверх, то уже через час ты оказался бы в космосе, при этом в человеческом теле так много сосудов – почти сто тысяч километров, – что такое расстояние не преодолеть и за месяц…
Раздается сигнал к окончанию обеда, и мы, дружно встав, гуськом идем ставить грязную посуду на конвейерную ленту, уползающую обратно в кухню.