Светлая печаль Авы Лавендер

Эмильен кивнула. Та тоже. По опаловому кулону на шее собеседницы она уже определила, что Вильгельмина родилась в октябре. «Октябрь, – размышляла Эмильен, – созвездие Весов. Уравновешенная. Дипломатичная. Неконфликтная».

Вильгельмина наклонила голову набок, внимательно всматриваясь в лицо Эмильен.

– Есть в тебе что-то такое. Пока не смекнула что… – Она не договорила. – Лишь в одном я не сомневаюсь. Ты видела много смерти. Так ведь?

Смерть. Эмильен вздрогнула. Этого ей пришлось видеть предостаточно.

– Я так и думала. Не только муж, да? – Эмильен не ответила, и Вильгельмина вздохнула. – Смерть вроде как преследует некоторых из нас, веришь? Меня – уже долгие годы. Себе подобных замечаешь сразу. Эту печаль так просто не смоешь, она как клеймо. А люди – они видят. Они чувствуют. Никому не нравится чувствовать смерть. Тем более рядом с едой. Обряд очищения – вот что тебе нужно.

Покончив с хлебом, Вильгельмина вытащила из кармана два пучка сушеных трав, связанные красной хлопчатобумажной нитью.

– Подожги их и пройди по магазину. Не забудь заглянуть в углы и за двери.

Эмильен взяла из пальцев индианки предназначенные для окуривания стебельки шалфея и иссопа. Она нерешительно повертела их в руках, прежде чем положить на прилавок.

– И чего именно я этим добьюсь?

– Воздух прочистишь. Выведешь отсюда всякие проклятья, болезни, злых духов. Подожги травы, и люди перестанут думать о смерти, проходя мимо булочной. Кстати говоря, и мимо тебя. – Вильгельмина помолчала. – Слушай, ты же неглупая женщина. Поступи, как я велела, и дело пойдет, обещаю. – Она потуже завернулась в шарф и двинулась к выходу. – Тогда и наймешь меня на работу.

Эмильен фыркнула.

– Ты хочешь здесь работать? У меня едва хватает денег на муку. Не могу себе позволить работника.

Вильгельмина улыбнулась.

– Поверь мне, помощь тебе понадобится.

То ли из любопытства, то ли от полнейшего отчаяния, но Эмильен, следуя инструкциям Вильгельмины, подожгла пучки сушеной травы и пронесла их по магазину, стараясь, чтобы колечки дыма попали в каждый угол и за каждую дверь каждой комнаты.

На следующее утро у дверей булочной ее ждала очередь из покупателей. Она змеилась по улице аж до самой аптеки, что была через четыре дома.

Почти все утверждали, что аромат подходящих дрожжей и свежеиспеченного хлеба проник ночью в их сны. Шли годы, и люди из Вершинного переулка все больше убеждались, что если в их трапезе не было ломтя хлеба или булочки из пекарни Эмильен, день был прожит зря. Алмена и Оделия Мосс, всегда одетые одинаково, каждый понедельник после обеда приходили в булочную за батоном хлеба с корицей. Амос Филдз обожал тяжелый pain brie. Среди покупателей был Игнатий Лакс, через много лет ставший директором местной средней школы. Хлеб покупали пастор Трэйс Грейвз и Мэриголд Пай, военная вдова и к тому же преданная лютеранка. Была среди них и Беатрис Гриффит.

Изначально именно муж Беатрис, Джон, разжигал среди жителей округи такое отношение, которое привело к изоляции овдовевшей Эмильен Лавендер. Он считал ее странной и, соответственно, неугодной. Именно Джон первым стал утверждать – громко, часто, – что Эмильен Лавендер – ведьма. Вскоре после переезда Лавендеров в Вершинный переулок он сообщил жене Беатрис, что с ней они не будут иметь ничего общего. А Джон Гриффит был человеком, не менявшим своих мнений.

Без ведома грозного мужа Беатрис каждую неделю тайком захаживала в булочную за тремя буханками хлеба на закваске. Когда пекарня Эмильен и Вильгельмины начала процветать, Джон Гриффит с издевкой говорил соседям:

– Того гляди на метлах летать будете.

Ему было невдомек, что, завтракая по утрам тостом с яйцами, он тоже делал вклад в успех Эмильен.





Глава четвертая




Материнство поставило Эмильен в тупик. К двадцати трем годам она успела потерять родителей, двух сестер, брата и мужа. И вдруг стала единоличной хозяйкой теперь уже успешной пекарни и матерью-одиночкой маленькой девочки, чье изнуряющее радостное возбуждение с каждым днем увеличивалось вдвое.

К тому времени, когда Вивиан исполнилось два года, Эмильен поняла, что ребенок ни в чем на нее не похож. Эмильен была смуглой, вся в Маман – длинные черные волосы она так же закручивала в плотный узел; Вивиан же пошла в отца – она была белокожей, и ее невинное личико обрамляли редкие каштановые волосики. Для Эмильен плетущий паутину паук был к удаче; для Вивиан он был сигналом добыть банку, желательно с продырявленной крышкой. Вскоре Эмильен поняла, что в Вивиан от Ру не было ничего.

Иногда Вильгельмина Даввульф заботилась о моей маме – в основном когда девочка болела. Это к длинным косам Вильгельмины Вивиан тянулась ручками, ища утешения, когда болела кишечным гриппом или бронхитом. Позднее лесной запах сухих листьев и благовоний в своем сознании Вивиан связывала с чувством безопасности и надежности.

По большому счету Вивиан сама себя вырастила: кормилась вчерашней выпечкой, купалась и ложилась спать когда вздумается. Детство ее прошло среди ароматов и шума пекарни. Это ее липкие пальчики украшали бельгийские булочки вишней в сахаре, это ее ладошки мяли тесто для пирога. Едва научившись ходить, она легко могла приготовить на скорую руку партию эклеров: вставала на стул и хладнокровно наполняла кремом заварные пирожные. Чуть поведя носом и принюхавшись, Вивиан Лавендер замечала едва различимую разницу рецептов – с годами эта ее способность разовьется до совершенства. Да, Вивиан много времени проводила в пекарне. Мать же почти не замечала ее присутствия.

Летом перед своим семилетием Вивиан нашла старое белое платье в одном из заброшенных шкафов дома в конце Вершинного переулка. Оно было похоже на свадебный наряд, только детского размера. Эмильен верно определила, что платье когда-то принадлежало португальской девочке, для которой и построили этот дом. От старости платье для первого причастия пожелтело; спереди была прожжена дыра. Отказавшись носить что-либо еще, Вивиан проходила в нем целое лето. На долю платья пришлось множество пятен и слез: клякса малинового варенья на вороте, прореха по шву.

Именно это платье было на Вивиан, когда она познакомилась с Джеком, ставшим ей лучшим другом.

В день их встречи Вивиан, забравшись на большую березу, что росла у пекарни, смотрела, как мальчик что-то копает перед домом своего отца посреди заросшей поляны, считавшейся газоном. Именно эта яма, как полагал мальчик, в конце концов приведет его к останкам Тутанхамона. Проснувшись пораньше, нагруженный лопатами и ведрами ребенок брался, по его мнению, за серьезное дело, требующее порядка, многочасовой самоотверженной работы и, самое главное, веры. Утро он начинал с осмотра сделанного за предыдущий день, важного прохаживания по участку и измерения глубины ямы. Ведра стояли слева, лопаты лежали справа. Камни следовало сортировать отдельно от земли; червяков и всяких насекомых не убивать, а осторожно собирать в ведро, специально приготовленное исключительно для этих нежных созданий. В конце дня, когда садилось солнце, мальчик аккуратно переносил каждое насекомое из ведра на вздыбленную почву компостной кучи своей матери.

То лето Джеку запомнилось ощущением прохладной земли под ногтями и весомостью грядущего открытия, к которому вело каждое ведро. Вивиан же помнила, как от многочасового сидения на ветках у нее разболелись мышцы. Помнила размазанную по скулам Джека темно-коричневую грязь и как кривилось его лицо, когда из самой глубины раскопок он вытаскивал большой камень. Помнила, как его мокрые от пота волосы прядями спадали на лоб. А лучше всего помнила ощущение рези в животе, от которой она, разорвав подол крошечного свадебного платья, спрыгнула с дерева и подошла к краю той большой ямы.

Мальчик из глубины раскопок поднял на Вивиан глаза и, жмурясь от солнца, спросил:

– Хочешь знать, чем я занимаюсь?

– Да, – кивнула Вивиан, встав так, чтобы земля не ссыпалась обратно в яму.

– Хорошо. Но придется подождать. Ну, пока я не закончу. Вот тогда сама все увидишь. – Вытащив что-то из земли и аккуратно зажав в кулаке, он опустил это в рядом стоящее ведро. – Ты не против подождать?


Вивиан покачала головой. Нет, она не против.

Тогда он улыбнулся, и резкая боль в животе снова дала о себе знать – только много позже она поняла, что это были приливы желания.

Я иногда жалею, что никогда не увижу свою мать такой, как она была в детстве, – буйной и непослушной, вечно куда-то несущейся с развевающимися за спиной волосами и разинутым в ликующем крике ртом. И мне интересно, какой была бы ее жизнь, не встреть она Джека Гриффита, сына Беатрис и Джона. Появился бы у нее тогда пекарский талант, как у бабушки?

Говорят, все происходит по заведенному распорядку. Бабушка влюблялась трижды до наступления кануна своего девятнадцатилетия. Мама нашла свою любовь в соседском мальчишке в шесть лет. А я… Я родилась с крыльями – неприспособленный к жизни человек, не смеющий рассчитывать на что-то грандиозное вроде любви. Ведь только наша судьба, наша фортуна распоряжается таким, не правда ли?

Хотя, возможно, я пыталась убедить себя в этом. А что мне еще оставалось делать, ведь я была отклонением от нормы, неприкасаемой, изгоем? Что я могла сказать, когда ночью лежала одна и ко мне приходили тени? Как еще я могла усмирить буханье своего сердца, если не словами «Это моя судьба»? Что мне было делать, кроме как слепо следовать ей?

Вивиан и Джек были неразлучны весь остаток лета и школьного года. Мальчишки из округи нещадно дразнили Джека, пока не поняли, что Вивиан Лавендер бегает быстрее и плюется дальше любого из них. А еще она придумывала самые лучшие игры: именно маме пришла в голову остроумная мысль прямо на школьном дворе вызвать на поединок ребят, приехавших автобусом из Финни-ридж. Это соперничество потом продолжалось семь лет – пока Америка не вступила во Вторую мировую войну. Тогда роли в играх ненадолго перераспределились – американские солдаты против япошек, – но играть оказалось неинтересно, так как взрослые играли свой вариант той же игры.

Девчонки из округи почти не обращали внимания на дружбу Джека с Вивиан Лавендер. Вивиан вряд ли входила в число тех, кого хотят в подружки. Она, кажется, даже время проводила не так, как другие девчонки. Никогда не устраивала кукольных чаепитий и, наверное, даже не знала, как себя вести на чаепитии, где и чая-то не было. Их интерес к Джеку со временем рос. К тому моменту девочки едва ли хотели его в друзья, и каждая считала, что при необходимости без труда отобьет его у Вивиан Лавендер.





Глава пятая




Джон Гриффит принял решение в отношении Эмильен Лавендер уже давно. А решений своих Джон Гриффит не менял. Присмотревшись получше, можно было увидеть, что отношение Джона Гриффита к Эмильен Лавендер зиждилось на чувстве более мощном, чем ненависть.

Прорывалось это в том, как он на нее смотрел. На почте, у нее во дворе, в окне пекарни с погруженными в тесто руками, размазанной по щекам мукой и низким тугим пучком на затылке. В течение семнадцати лет страсть Джона Гриффита к Эмильен Лавендер билась в его венах, кровоточила на его деснах. Она проступала в красноте белков его глаз, в румянце на щеках. Ревность буквально прожигала горло, когда он видел своего сына с дочерью Эмильен, Вивиан.

Джон Гриффит был человеком злым и надменным и считал, что заслужил в жизни гораздо больше, чем имеет. Он водил фургон доставки в небольшой прачечной на Пайонир-сквер. Бóльшую часть своей скудной зарплаты тратил в наркопритонах Чайна-тауна. С 1925 года, когда семья Лавендеров переехала в Вершинный переулок, его жена Беатрис убирала на Ферст-Хилл в домах намного более шикарных, чем ее собственный. Длинный маршрут разноски газет занимал у его сына три часа. Только благодаря тяжелому труду обоих, Беатрис и Джека, дом Гриффитов не впал в полное запустение.

– Джек, ты обманываешь мои надежды, – сказал как-то Джон Гриффит сыну. – Всегда их обманывал.

Джон и Джек сидели по разные стороны кухонного стола. Джек наблюдал, как отец доедает очередной кусок шоколадного торта.

Беатрис потом часто думала об этой минуте, но ни сын, ни муж не помнили, что она тоже там присутствовала. Всего несколько месяцев назад больше двух тысяч американских моряков от имени Соединенных Штатов вступили во Вторую мировую войну. Состояние войны несло в себе многое, но для Беатрис Гриффит (сыну которой исполнилось только семнадцать, и он, к счастью, был слишком молод для фронта) оно заключалось в продовольственных карточках. Ей и без того было трудно поддерживать мир за обеденным столом, а тут еще муж, которому подавай отборный стейк в то время, как Гриффиты едва могли позволить себе овощи, которые Беатрис выращивала сама. При угрозе исчезновения яиц, сахара и масла угождать Джону Гриффиту за обедом становилось все сложнее. Ей приходилось прятать от него продовольственные карточки, чтобы ей и Джеку было что поесть. Видимо, чувствуя свою вину перед ним, Беатрис в тот вечер пошла у мужа на поводу: он потребовал свой любимый десерт, и ей пришлось пустить в ход последние четыре яйца.

Джон Гриффит почти никому не позволял наблюдать, как он ест, – по его мнению, это наводило других на мысль о его слабости. («Или человечности», – думала тогда Беатрис. Но вслух ничего не говорила. Да и вряд ли вообще когда-либо осмелилась бы сказать такое Джону Гриффиту.) Но тот вечер был исключением. В тот вечер жена и сын Джона Гриффита были удостоены чести смотреть, как он наслаждается изумительным вкусом каждого кусочка.

Джон Гриффит указал вилкой на Джека.

– Сын Амоса Филдза – капитан футбольной команды, – сказал он. – Сын Роя Зиммера, вернувшись с войны, примет на себя управление семейным бизнесом.

– У меня есть работа… – начал было Джек.

Джон вскочил со стула и бросился к сыну, уронив тарелку с шоколадным тортом на пол. Остановившись перед Джеком, он замер с вилкой, нацеленной на его адамово яблоко.

– И что, тебе за это медаль, что ли, навесить? – спросил он ледяным голосом. – Мнишь себя героем, потому что газеты разносишь?

Джек непроизвольно вздрогнул, и на отцовских губах, испачканных глазурью, заиграла холодная ухмылка. Пока жена убирала с пола, Джон замахнулся на следующий кусок торта.

– А вот взять сына Джона Гриффита, моего сына, – произнес он сквозь стиснутые зубы, – о котором только и вспомнят, что он трахал дочку местной ведьмы. – Джон хрюкнул. – С этим пора кончать, Джек. Пора бы тебе приносить пользу.

Он сверлил сына взглядом, пока Джек не отвел глаза, стыдясь этого проклятого желания моргнуть. Джон резко взмахнул огромной ладонью, отправляя Джека вон из-за стола. Поднимаясь с места, Джек вдруг с содроганием осознал, что в глазах отца, который себя считает великим, самое большее, чего может добиться он сам, – это быть полезным.

В январе 1942 года в Западном Сиэтле распахнул двери новый кинозал. Торжественное открытие «Адмирала» было обставлено с шиком, и почти все местные жители посетили его. На фото в газете «Сиэтл пост-интеллидженсер» целая толпа любителей кино собралась под ярко освещенным козырьком на фоне переливающейся надписи «Лучший кинозал Сиэтла». С краю стояли девочка и мальчик одного роста, его рука с нежностью обнимала ее за талию.

Вивиан встала на цыпочки, чтобы получше рассмотреть собравшихся. Ей казалось, что пришли все, кто жил неподалеку: Игнатий Лакс, один из любимых учителей Вивиан и Джека в средней школе, и будущая невеста мистера Лакса, Эстель Марголис. Были здесь и престарелые сестры Мосс. Пришла Констанс Квокенбуш и Делайла Зиммер, чей брат Уоллес вместе с Мартом Флэннери и Динки Филдзом по достижении восемнадцатилетия бросили школу и пошли в моряки. Война, похоже, сидела у всех в печенках. Вивиан протянула руку и переплела пальцы с Джеком, радуясь тому, что до них война пока не добралась.

Когда двери кинозала наконец открылись, Вивиан с Джеком поспешили внутрь и там любовались океаническими пейзажами на стенах, а также билетерами и привратниками в морской форме. Джек рассматривал современные откидные сиденья, периодически бросая на Вивиан взгляды, вопрошающие: «Можешь себе представить?..» – а Вивиан лишь улыбалась в ответ. Джеку нравилось все новое и блестящее. Вивиан, сняв пальто, положила его на спинку сиденья. В кинозале пахло свежей краской и новым ковровым покрытием – ароматы ожиданий и надежд. Вивиан откинула голову назад и глубоко вдохнула, вбирая в себя соленый запах попкорна, тяжелые ароматы духов, резкую пряность одеколона. И легкий запах мыла и «Тертл Вакс»[21] – запах Джека.

Сказать, что у Вивиан был тонкий нюх, – значит ничего не сказать. Едва уловив чье-то дыхание, она могла определить, что человек ел на обед. Никакая, даже самая едкая зубная паста не замаскирует резкого запаха лука или чеснока, маслянистого аромата куриного супа с лапшой. Вивиан не переносила запаха немытых волос, а также зараженных ран и жареного мяса. Однако ее необычная способность простиралась еще дальше. Она могла определить, что женщина беременна, – когда та еще этого сама не знала – лишь по запаху: тростниковый сахар в сочетании с восточной лилией. У счастья был жгучий запах, как у кислейшего лайма или лимона. Разбитые сердца пахли на удивление сладко. Грусть наполняла воздух соленым, как море, благоуханием; грустью пахла смерть. У людей были собственные ароматы. Именно поэтому она знала, когда Джек был поблизости, а еще знала, что две шушукающиеся головы впереди принадлежат лучшим подружкам – Констанс Квокенбуш и Делайле Зиммер. Обе учились в одном классе с Вивиан и Джеком. И как по сигналу девочки синхронно взглянули на Вивиан и вновь принялись шептаться о своих секретах.

Вивиан поерзала на сиденье, стараясь не слушать, что они там болтают. Зачем ей вообще это нужно, если уж на то пошло? Было совершенно очевидно, что Констанс положила глаз на Джека и не собиралась его никому уступать. Даже – а может, в особенности – Вивиан. Вивиан это почти не заботило – ведь даже чрезмерно надушенная Констанс всегда пахла кислым молоком и кошачьей мочой, – и не заботило бы вообще, если бы Констанс не была так чертовски мила.

В свои семнадцать с половиной Джек был симпатичным юношей с четкой линией подбородка, густыми лохматыми бровями и падающим на глаза темным вьющимся вихром.

Да и Вивиан была привлекательна. Конечно, черты ее лица не представляли собой ничего особенного – пара карих глаз, нос, губы, – однако Джек считал ее красавицей, а этого было достаточно и для Вивиан, и для многих других. Почти все довольствовались тем, что оставили их в покое – пусть себе идут уготованной судьбой счастливой дорогой. То есть все, кроме отца Джека и Констанс Квокенбуш.

Констанс снова обернулась, качнув головой так, что длинные светлые волосы красиво рассыпались по плечам. Она бросила взгляд на Джека, и лицо ее озарилось улыбкой.

– Привет, – сказала она.

Джек рассеянно поднял на нее глаза. Дважды моргнув, он неуклюже проговорил:

– Ой, Констанс, привет.