Свет невозможных звезд

— Есть, капитан. Благодарю вас, капитан! Вы не представляете, как много это для меня значит!

Я ответила на салют.

— Добро пожаловать в Дом Возврата.

В ее взгляде возник вопрос.

— Таков был и остается наш Дом, — объяснила я. — Шанс отпустить прошлое и стать тем, кто ты есть.

Ее легкий поклон сказал мне больше любых слов, а потом она покинула рубку.

Когда ее шаги, простучав по трапу, отдалились в коридор, опоясывавший талию корабля, я поудобнее устроилась в кресле и сказала:

— Ты очень мило поступила.

«Злая Собака» кивнула:

— Решила, что это будет доброе дело.

Я спрятала улыбку.

— Ты открываешься с новой стороны.

— С новой стороны, капитан?

— Становишься внимательней к людям. Замечаешь, что человек в отчаянии, и стараешься помочь.

Ее лицо стало жестче.

— Я знаю, что такое — быть запертой не в том теле. Меня, машину убийства, после вступления в Дом Возврата переделали в скорую помощь. Удаленные орудия зудели, как ампутированные конечности.

— Но теперь-то тебе кое-что вернули.

— И я чувствую себя больше похожей на себя прежнюю.

— Потому ты ей и помогла?

«Злая Собака» улыбнулась:

— Ты сама говорила: каждый заслуживает второго шанса. Разве не для этого мы прошли через все, что прошли?

Я смотрела на холодные немигающие звезды и думала о том, что мы потеряли и обрели со времен, когда стали летать вместе. Джордж и Альва. Престон Мендерес. Те два агента: Чайлд и Петрушка, Джонни Шульц с «Адалвольфом». Люси и Рили Эддисон. И даже Она Судак. Все они искали способа отбросить свое прошлое и быть чем-то большим, чем простая сумма своих поступков.

— Наверное, ты права.

— Потому я и предложила ей помощь.

Я вернула на голову поношенную бейсболку и поправила ободок.

— Ты добрая девочка.

Здесь, на самом краю обжитого человечеством космоса, зажатые с двух сторон между мифическими чудовищами и несокрушимыми военными машинами чужаков, между олицетворенными силами хаоса и порядка, мы могли полагаться только друг на друга. И я радовалась дружбе «Злой Собаки». При всем ее ехидстве и смертоносности она никогда не бывала преднамеренно жестока. Похоже, у нее пообтесались углы, и она с каждым днем становилась все более человечной (если использовать эгоцентричное определение нашего разума).

Сейчас я гордилась ею, как никогда раньше.

— Капитан?

— Да, корабль?

— Этот сигнал бедствия… ты не поверишь.

— Чему не поверю?

— Там твоя прапрабабка.





38

Мишель Па





Я открыл глаза.

И увидел, что завис в чернильной пустоте.

И в ней двигались тени темнее тьмы.



Прошли века. Я пытался свернуться клубком, укрыться от окружавшей меня бездны. Мне казалось — я целые дни вишу в свистящем, слепящем небытии. Шло время, в котором времени не было. За пределами поля зрения шевелились неизвестные существа. Хрустели ветки. Смеялись дети. Я слышал искаженные обрывки мелодий, шаги по больничным коридорам, стук дождя по крыше. Ледяной ветер гнул к земле некошеную траву на могиле. Девочка плакала слезами цвета пламени газовой плиты. Хлопая крыльями, пролетали вороньи стаи, на горизонте октябрьского неба чернел ряд обгорелых стволов.

И за всем этим ощущалось нечто невообразимо древнее: ледниковый разум выдавливал в пространство мысли-айсберги. В фокусе его сознания был я. Он разбирал самую основу моего существа — словно задом наперед прокручивал запись. Талые воды моей жизни смешивались с сотнями тысяч других ручейков, с выпавшими, растекшимися по земле и испарившимися туманом дождями.

Дни моей жизни были ниточкой в общем ковре.

Мои воспоминания извлекались из черепа очищенными от интерпретаций. Они корчились в пустоте, как выловленные из аквариума рыбки, и пристальный взгляд впивался в их серебристые бока. Разум неизмеримо больше моего вглядывался в путаницу моей жизни, и я видел, как жизнь моя — я сам! — меняется под взором наблюдателя, только не знал, я ли этот наблюдатель или тот гигантский разум, в который я был погружен. Я не в силах был отличить одно от другого. Менялся образ моих мыслей. Слова, которыми я привык их выражать, казались мне чуждыми. Всего несколько минут назад я представления не имел об их смысле. А теперь я стал мыслью, проскочившей по нейронам сознания много старше человеческой цивилизации — сознания и непостижимого, и невыразимо знакомого, говорившего голосом, памятным мне со времен, когда я еще не понимал, что слышу. Этот голос связался с воспоминаниями о Корделии. Я слышал его всякий раз, когда думал о ней. Общее детство, ночи под негреющими одеялами, вылазки в пустые, безглазые здания старого города, бегство от патрулей, ее светящиеся пальцы, мое предательство в космопорте…

Это был единый разум тарелок.

И он судил меня.

— Ты берешь то, что тебе не принадлежит, — сказал полный тьмы голос. — Любовь и верность преходящи в вашей жизни, как осенние листья, а ты бездумно проматывал их. Даже самый слабый разум должен был распознать в руинах чужой цивилизации повод для беспокойства и предосторожностей, чтить в них память умерших и видеть грозное предостережение живым, а вы разгуливали по тарелкам с ребяческой простодушной беззаботностью и не думали о том, что можете растревожить своими играми. Разве тебе никогда не приходило в голову, что те, бежавшие, не зря оставили нас после себя? Неужели рассудок ни на секунду не подсказал тебе, что они оставили нас как предупреждение и что, превратив нас в основу мерзостного карго-культа, ты и твоя раса начисто упустили суть?





39

Корделия Па




Я кое-как выкарабкалась в явь, в которой София гладила мою полуобритую голову и тихо напевала непонятные слова.

— Что это за язык?

Она улыбнулась моему пробуждению.

— Это на греческом. Язык моих предков. Язык моего детства.

— Приятно звучит.

— Как ты себя чувствуешь?

— Сердце болит. А пальцы… — Я подняла их к глазам, ожидая увидеть опаленные, искалеченные ладони, — но на вид все было совсем как всегда.

— Ну, не волнуйся. К нам идет корабль Дома Возврата. Меньше чем через час будет здесь.

Я все еще сидела в кресле, к которому пристегнулась перед атакой белых кораблей. Половина экранов в рубке не работали, на всех панелях горели предупреждающие огоньки. Неужто я взаправду уничтожила три корабля, пару раз шевельнув руками? В висках у меня билась боль, в животе тошнотворно мутило. Я не могла объяснить случившегося — однако откуда-то знала, что у меня есть эта сила. Это знание было во мне всегда, скрытое в замкнутой, хтонической темноте сознания. А теперь, спасибо Интрузии, я научилась им сознательно распоряжаться, заставляя технику очажников выплясывать под мою дудку.

София взяла меня за руку.

— Начинаешь понимать, чем ты так важна? — спросила она. — И зачем мы с твоим отцом двадцать лет назад сговорились доставить тебя туда, где ты нужна?

Я все таращила глаза на свои неизменившиеся пальцы. Не знала, что ей сказать. И все же при мысли, как легко я прикончила древние корабли, во мне шевелилось волнение. Я ощущала себя трусливой, злой и богоподобной — все разом. Похоже на ту ночь, когда мы с Мишелем бежали от патруля безопасности. Неужели всего четыре года назад? Казалось, это вспомнилась другая жизнь.

— Вот почему нам так необходимо доставить тебя на Вторую городскую, — продолжала София. — Потому что, если ты сумеешь управлять тарелками так же ловко, как теми кораблями, для нас, может быть, еще есть надежда.

Я сквозь туман тошноты взглянула на нее.

— Мы выберемся из этой заварухи?

Она положила ладонь мне на макушку и улыбнулась:

— Кое-кто может выбраться.

— Только кое-кто?

Я обвела глазами рубку. Гант настороженно, озабоченно разглядывал меня — с облегчением, что я очнулась, и опасаясь, что я еще могу выкинуть.

— Нас всего трое осталось, — сказала я.