Свет невозможных звезд

— Говорят, нет.

— Однако ты здесь?

— Мы оба здесь.

На меня вдруг накатила паника.

— Меня тоже поймали?

— Нет, детка. Я сказал, что мы оба в Интрузии. Это все… — Он протянул руку, постучал костяшками по стене. — …иллюзия… вроде симулятора.

Мои руки в перчатках скафандра опирались о покрывало. Я сжала кулаки, прихватив складки ткани. Она была осязаемой даже сквозь перчатки.

— Зачем мы здесь?

— Затем, что Интрузия хочет с тобой поговорить.

— Интрузия? О чем?

— О твоем таланте манипулировать техникой тарелок.

Он снял очки, сложил и убрал их в нагрудный карман рубашки. Теперь я видела его глаза, и взгляд напомнил мне пожилых старателей со Второй городской. Рассеянный, углубленный внутрь себя взгляд человека, у которого слишком много прошлого и слишком мало будущего; человека, видевшего и делавшего ради выживания ужасные, непростительные вещи; человека, бывшего свидетелем жестокостей, танцевавшего в обнимку со смертью, настигнутого откровением, признаться в котором невозможно даже перед самим собой.

— Интрузия разумна, — сказал он. — Такой ее создали строители, чтобы прикрывала их отступление.

— Очажники?

Для росших на Второй городской детей очажники были фольклорными персонажами — угасшими божествами, которые, выстроив двадцать миниатюрных миров-тарелок, покинули их на растерзание времени. Я жила и взрослела в дебрях пропавшей цивилизации, собирая их безделушки в опустевших домах. Если я пыталась представить очажников как живых существ, то лишь ради того, чтобы угадать их тайники и ловушки. Поднявшись, я подошла к окну. Солнечный свет был тяжелым, как нечистая совесть. Мои ботинки оставляли борозды на ковре.

— Нам нужна твоя доблесть, — сказал за спиной Ник. — Корабли очажников обратились против них и вынудили создать Интрузию — путь к бегству.

Я прижалась лицом к окну. Стекло холодило лоб и нос. Отель построили на скалистом мысу. Сквозь туман от моего дыхания я видела узкую полоску жесткой даже на вид травы и волны, разбивавшиеся о зубья валунов под обрывом.

— Ты так говоришь, будто в моих силах остановить эти корабли.

— Может быть, и в силах.

Он подошел, встал рядом, глядя, как чайки парят над краем обрыва.

— Тебе придется найти брата.

— Мики? — спросила я.

Ник покачал головой.

— Мики, когда тебе понадобится, найдется. Я заплатил старьевщику Доберману за его доставку в то место, где он тебе нужнее всего. В итоге он будет с тобой. Но я сейчас говорю о другом брате. Его зовут Льюис.

— У меня есть еще один брат?

В голове заметались вопросы. Но задать их я не успела, Ник поднял руку.

— Льюис живет на Холодной часовне, — сказал он, — и у него хранится артефакт, полученный от меня четыре года назад. Тебе надо будет взять его и вернуть в город.

— На Вторую городскую?

— Там в одной башне есть комната. Тебе нужно забрать артефакт у Льюиса и отнести в эту комнату.

— И что тогда?

— Тогда цель моей жизни будет достигнута. Ты сможешь это сделать, Корделия? Ради меня.

Я закусила губу. В скафандре было тесно и жарко.

— Я даже не знаю, с чего начать.

— Мы послали тебе помощь.

— Какую?

— Найденная тобой женщина… — Ник криво улыбнулся. — И еще тебе от меня подарок. Эта симуляция. Пока мы здесь, мы просто программы. Так вот, я переношу весь свой опыт капитана, все знания о «Тете Жиголо» в твою память.

— Стой, не уверена, хочется ли мне…


Он упреждающе вскинул ладонь:

— Это мой подарок, и он останется с тобой, когда проснешься.

— Но, папа…

Он взял меня за локоть скафандра.

— Зови меня Ник.

Подступив вплотную, отец поцеловал меня в лоб. Губы были холодными, как оконное стекло.

— Сколько часов своей жизни ты уже забыла? — спросил он. — Поверь, даже если ты наделена неплохо функционирующей памятью, к тридцати годам наберется множество дней, недель и целых месяцев, от которых не осталось осознанных воспоминаний. Все эти скучные воскресенья, школьные уроки, ночи, проведенные без сна в раздумьях, люди, которых ты когда-то знала… Корделия, говорят, что мы — это сумма наших воспоминаний. Ну а если мы забываем? — Он заглянул мне в глаза. — Когда мы теряем воспоминания или их у нас отбирают — что остается? Кем мы станем, потеряв все, что делает нас тем, кто мы есть?

— Ник, я…

В комнату вошла женщина, одетая, как и Ник, в голубые джинсы и белую рубашку, длинные волосы заколоты на макушке. Она выглядела помолодевшей копией той женщины, которую мы спасли из обсерватории.

— Пора, — сказала она.

Глаза ее были полны звезд.

Ник взглянул на запястье:

— Уже?

— К сожалению.

Женщина взяла меня за руки. Пальцы были гладкие и прохладные, как мрамор.

— Извини, что тороплю, — сказала она, — но тебе пора возвращаться.

— Кто вы?

Женщина прищурилась, словно прикидывая, многое ли мне можно открыть.

— Когда у меня было имя, — сказала она наконец, — меня звали София.

— Когда у вас было имя?

— Оно мне больше не нужно.

Ее губы были цвета ночи, кожа — тусклый оттенок старого воска. Она подвела меня к кровати и усадила.

— Время вопросов прошло, настало время действий. Сейчас ты уснешь. А проснувшись, отправишься на Холодную часовню. И вернешь ключ.

— Какой ключ?

Глаза у Софии были как теплая летняя ночь. Ветер шевелил занавеску в такт ее дыханию. Она была средоточием этого мира. Комната, небо и море подчинялись ее власти.

— Вы — часть Интрузии? — выпалила я.

София ласково посмотрела на меня и погладила по голове.

— Дитя, я и есть Интрузия.





19

Сал Констанц




Я вступала в Дом Возврата с искренним желанием сделать мир лучше. За войной Архипелаго пришли горе и раскаяние для обеих виновных сторон. Я проводила ночи без сна, лила бессильные слезы, опрокинутая громадой случившегося, и внутри у меня стягивался в узлы больной, беспомощный гнев. Нашим именем совершилось ужасное зло, и вернуть сделанное было нельзя. Виновные же, за исключением нескольких козлов отпущения, избежали наказания за свои решения, швырнувшие человеческую Общность в самый страшный, кровопролитный гражданский конфликт. Я видела, как гнев и ожесточение пожирают друзей. Безумие поглотило лучшие умы моего поколения. Они рвали друг друга в социальных сетях, цитатами из стихов Оны Судак выражая экзистенциальную ярость несправедливому миру. Я тоже была среди них. Не знала, что еще можно сделать. Перед лицом столь убийственной глупости я ощутила свое бессилие. Я не хотела войны, я за нее не голосовала. Война убила больше миллиарда человек и ничего, собственно, не решила. И Конгломерат, и Внешние по-прежнему держались каждый своей идеологии, границы территорий практически не изменились, а различные противоречия по-прежнему тлели под ленивыми дипломатическими переговорами и толками о реконструкции. Неужели этот зверский кошмар самоуничтожения был зря? Неужели мы сражались, страдали и умирали за очки в политических играх?

В бессильной злобе я не могла больше терпеть на себе мундир флота Внешних. Правда, командовала я медицинским фрегатом, но своими глазами видела, что бывает с людьми, уступившими свою индивидуальность государству — позволившими сделать себя пешками в чужой игре. И я подала в отставку. Влилась в толпы демобилизованных, торчавших под фонарями на холодном ветру в каждом космопорте, гадая, возможно ли вернуться к прежней жизни после многих лет бесчеловечного насилия. Альва Клэй решила остаться со мной — понятия не имею, куда бы мы подались и чем занялись, не столкнись я с Джорджем Уокером на краю пустыни, в маленькой чайной на захолустной планете, название которой я давно забыла.

— Отправляйся на станцию Камроз, — сказал он, — и вступай в Дом Возврата. Как мы.

— Кто это — мы?