Страж

Нас так воспитывали, иногда выбивая жалость, горе и сострадание палками, как бесполезные чувства, способные убить стража ничуть не хуже, чем нерасторопность при встрече с окуллом.

Это правильно. Но порой мне кажется, что мы перестаём быть людьми и становимся бездушным оружием с холодным разумом, у которого совсем нет сердца. Иногда это обстоятельство меня чертовски пугает.

Время тянулось бесконечно. Солнце появилось вначале в самой нижней арке арены, затем — в средней, наконец, в верхней и, преодолев портик, неспешно поползло по небу. Я расслабился и, закрыв глаза, ждал.

Волноваться не имело смысла. Я знал, что она придёт, потому что деваться ей было некуда. «Связывающие кандалы» сковали нас навеки, и разбить их можно было лишь со смертью одного из связанных. Эта фигура тянула из тёмной души силу, жгла её, и та жаждала избавиться от свалившейся на неё напасти. Как только тварь оправится — она придёт и постарается прикончить стража, причинившего ей страдание.

И она пришла. Я почувствовал её присутствие, открыл глаза, положил руку на кинжал. Душа предчувствовала ловушку, поэтому сохраняла осторожность, ходила кругами, и я чувствовал, как её злоба и ненависть то приближаются, обжигая иглу в моём сердце, то отдаляются. Наконец, она решилась — выползла из мрака на свет, на арену, и мою спину пронзил её злобный взгляд.

Благодаря «Кандалам», я видел всё глазами жемчужной твари, убившей моих товарищей. Видел, как шаг за шагом сокращается расстояние между нами, и старался дышать глубоко и ровно, не обращая внимания на пот, скатывающийся по моей спине и промочивший рубаху.

Рано. Слишком рано.

Ещё чуть-чуть.

Ближе. Чтобы у тёмной не было даже малейшего шанса сбежать. Мои пальцы крепко, до боли, сжали рукоять кинжала, и в тот момент, когда она прыгнула на меня, я со всего маху воткнул клинок в землю.

Впитавшиеся в песок фигуры взорвались, обжигая саму основу тёмной части души, я откатился, хлестанул золотым шнуром, оттягивая воздух так, что он ударом отправил моего противника на следующую ловушку.

Беззвучный гром заставил арену содрогнуться. Часть арки на южной стене с грохотом рухнула вниз, расколовшись на множество каменных осколков. Душа бросилась прочь, к выходу, но нарисованный мной гигантский контур сдерживающего круга не дал ей возможности пробиться. Она ударилась в стену раз, другой, а затем развернулась, клацнула зубами и кинулась в мою сторону.

Я выкрикнул формулу ослабления, прыгнул назад, на спасительный островок, взвивая вокруг себя всё то светлое, что было во мне. Меня окутало мягкими пушистыми крыльями, и тварь, врезавшись в эту преграду, покатилась по земле, задевая фигуру за фигурой, каждая из которых причиняла ей всё больший и больший ущерб.

Вся точно рассчитанная мной схема сработала, словно бесценный фейерверк, который запускают на Пасху в княжестве Сарон. Я щурился, следя за тем, как сущность мерзкого создания начинает подрагивать и тускнеть. Но, как и любой фейерверк, ловушки закончились неоправданно быстро, и из всех козырей в моём рукаве остались лишь кинжал и опыт, а душа всё ещё продолжала держаться на ногах, и в её глазах было обещание мне всей боли мира.

Я начал отступать к выходу, держа кинжал в вытянутой руке, защищаясь от противника. Мне предстояло заманить её туда, где фигуры и знаки Шуко завершат начатое.

Тёмная метнулась влево, затем вправо, попыталась подцепить меня рукой за ногу, дотянуться, коснуться, но я был настороже, и кинжалу не хватало лишь малости, чтобы пронзить её. Она вилась волчком, быстрым и опасным, я стал выдыхаться, но смог допятиться до условленного места.

А затем в дело вступил цыган. В воздухе, словно распахнутые книги, закружились знаки. С каждой секундой они разгорались, набирая всё большую высоту за спиной души, а затем, достигнув наивысшей точки, рухнули вниз. Первая пятёрка упала недалеко от тёмной, с грохотом подняв землю и проламывая каменный пол сцены. Душа развернулась к новой угрозе, и оставшиеся знаки попали ей в грудь и голову, смяв, протащив и раскатав в лепёшку.

Я, несмотря на жар, вытащил из воздуха золотой шнур, оплёл ноги корчащегося в пламени изгнания жемчужного уродца, не давая тому уйти.

— Давай! — заорал я Шуко.

Шнур резко дёрнулся у меня в руках, сдирая с ладоней кожу, из глаз брызнули слёзы, и я пропустил момент атаки. Не знаю, что там придумал цыган, но это было впечатляюще. Золотой трос просто-напросто растаял у меня в руках, мои зубы клацнули, волосы встали дыбом, а пол под ногами вздулся пузырём, и во все стороны шибанули разноцветные лучи, защитившие от души, которая, несмотря на все раны, желала добить меня.

Это была самая живучая тварь на моей памяти. Мы потратили на неё весь свой дар, можно сказать, уронили на неё гору, но она продолжала сопротивляться и не желала покидать наш мир.

Шуко неожиданно оказался рядом, помог мне подняться:

— Давай прижмём её к стенке.

В его словах слышалась холодная ненависть.

Мы двинулись на душу, и она стала пятиться, угрожающе шипя. На её морде появился испуг, так как кинжал и бритва не оставляли ей никаких шансов. Я собрал остатки своего дара, плеснул ей в морду невидимым пламенем. Душа в отчаянье кинулась в сторону, ударилась в преграду круга, и тот, не выдержав этого напора, растаял.

— Чёрт! — заорал Шуко и бросился следом за беглянкой.

Я не отставал до тех пор, пока мы не покинули арену. Лишь на пустырях, потеряв последние силы, упал и не смог подняться.

— Не упусти её! — крикнул я вслед убегающему цыгану.

Меня вырвало, скрутило дугой, и я пожалел, что во время драки обронил флягу с молоком. Сейчас бы она мне очень пригодилась.

Я не помню, как оказался на ногах, как побежал следом за ними к жилым кварталам Солезино. В голове билась одна мысль — не дать ей уйти, набраться сил, выжить. Понимал, что второго шанса прикончить её у нас не будет.

Я догнал их возле рынка, где цыган кружил вместе с душой в танце смерти. Вокруг были разбросаны человеческие тела — тёмная явно пыталась сожрать их, чтобы хоть как-то набраться силы, но ей не дали этого сделать.

Дрожащим пальцем я стал создавать знак. Из носа потекла кровь, заливая мне губы и подбородок. Пришлось встать на колени, иначе земля собиралась выскочить у меня из-под ног. Я швырнул получившееся неказистое творение прямо в спину Шуко. Он сверкнул, словно ангел, принёсший весть для Девы Марии, душа от неожиданности зажмурилась, и чёрное лезвие бритвы раз и навсегда избавило Солезино от этой напасти.

Я запрокинул голову и смотрел на утреннее осеннее небо, не чувствуя ничего, кроме вселенской усталости.



Колокола в Солезино гремели в каждой церкви, и в их громоподобном гуле на этот раз слышалась не обречённость, а надежда. Я остановил коня, дожидаясь Шуко. Он подъехал, без всякого выражения посмотрел на меня, затем на воду в Месоле, после на поле, где закапывали не похороненных, и начал набивать трубку. Раскурил, затянулся, произнёс:

— Сплошное ликование. Ходят и прославляют Господа. Как обычно. — Он нехорошо усмехнулся. — Порой мне становится приятно быть орудием в руках Его. Потому что если нас не присылает Господь, то кто же ещё? Ты знаешь, что в городе появилась святая реликвия? То ли палец, то ли фаланга какого-то святого. Многие даже поговаривают, что самого Христа.

— Да, я слышал, что благодаря ей исцелились многие заболевшие, — ровным тоном ответил я, и от воспоминания, что не успел к Рози, сжалось сердце.

— Исцелились… — задумчиво протянул цыган. — Ну, значит, так было суждено.


Я тронул коня, и Шуко направил своего следом.

— Куда ты теперь? — спросил я у него, наблюдая, как из-за леса появляется цветущая, молодая луна.

— Точно не в Арденау. Мне надо многое обдумать. — Он привстал в стременах, посмотрел назад, на вечерний город. — Уже три недели не было ни одного заболевшего. Мы чертовски хорошо поработали, Синеглазый.

И я был склонен с ним полностью согласиться.





История четвёртая

Белая колдунья




Проповедник притворялся спящим. Актёр из него всегда был никакой, обмануть ему меня никогда не удавалось. Он всем своим видом показывал, что обижен и чертовски устал, хотя не представляю, как может устать душа, которой не нужна ни еда, ни сон?!

Всё началось с того, что его утомила поездка в регулярном дилижансе. Он беспрерывно ёрзал на сиденье, стонал, словно фамильный замковый призрак, ворчал, тяжело вздыхал, поглядывал в маленькое окошко и через каждые полчаса спрашивал, когда же мы приедем? Ему не нравились неровная дорога, медленная скорость из-за дождя, болтанка и скрип жёстких рессор. Я ему в кои-то веки тоже не нравился. Хотя бы тем, что решил отправиться в дорогу на исходе октября, на неделю раньше планируемого срока, оставив уютное логово в дешёвом трактире, в котором снял маленькую комнату несколько недель назад. Проповеднику она чем-то приглянулась, он целыми днями валялся поперёк кровати, донимая меня историями из своей жизни и наблюдениями за миром. Так что, когда я решил проверить регион на предмет тёмных душ, старый пеликан возмутился и завопил, словно я вытаскиваю у него рыбу из клюва.

В итоге, когда он меня окончательно достал (дорога и так была тошнотворной), я попросил его заткнуться или сойти и отправляться пешком. Он замолчал. И сделал вид, что спит, прекрасно понимая, что никого этим не проведёт.

Души никогда не спят.

А вот я, в конце концов, задремал. Кроме меня и Проповедника, в дилижансе никого не было, а путешествие по расползшимся из-за осенней непогоды дорогам оказалось чертовски утомительным и долгим.

Я проснулся, только когда почувствовал, что мы остановились. Кучер стучал по крыше, привлекая моё внимание. Я высунулся и спросил:

— В чём дело?

— Ваша остановка, господин. Приехали, — ответил мужчина, кутавшийся в тёплый кафтан.

Пугало, сидевшее с ним рядом, важно кивнуло.

— Не вижу, чтобы мы были в Рюдинге.

— Идите вон по той дороге. Доберётесь минут за сорок. — Кучер указал кнутовищем куда-то в серые, грязные поля и, видя, что я собираюсь возражать, развёл руками: — Не проеду. Застрянем и будем торчать до утра. Я и так выбился из графика.

Я ругнулся. Проповедник за моей спиной злорадно хихикнул. Очень захотелось отвесить ему хорошего тумака, но я лишь мотнул головой. Пугало неохотно спрыгнуло прямиком в грязь, как оказалось, оно ужасно любило кататься и непременно рядом с кучером. Ещё одно из интересных проявлений характера, которых с каждым месяцем нашего знакомства становилось всё больше и больше.

Я поднял воротник моей длинной куртки и надвинул широкополую шляпу с пером на самые глаза, чем явно польстил Пугалу, которое носило свою, соломенную, на тот же манер. Впрочем, хорошее настроение одушевлённого улетучивалось по мере того, как мы продвигались вперёд по сельской дороге, всё дальше и дальше отходя от центрального тракта. Оно ненавидело сельские просторы, слишком напоминающие ему одно безымянное ржаное поле в окрестностях Виона. Думаю, потому, что наторчалось там на целую жизнь вперёд.

— За каким дьяволом, прости господи, тебе потребовалось переться в эту жалкую деревушку? Неужели ты не напутешествовался?

— Тебе разве неизвестно такое слово — работа? Моя работа предполагает длительные поездки, в том числе приходится заглядывать и в такие дыры, как Рюдинг.

— Мало тебе было Солезино? Ты вернулся из него перекошенный, словно на тебе бесы плясали. Мог бы и отдохнуть немного.

— Я уже наотдыхался! — огрызнулся я.

Память о Солезино для меня была тем же самым, что для Пугала — напоминание о его поле. Я очень надеялся, что больше никогда не вернусь в город, который для меня теперь всегда будет смердеть смертью, ужасом и болью. Сны, что остались со мной после случившегося, были кошмарны. Почти каждую ночь я оказывался в кромешном мраке, с тусклым масляным фонарём в руках, то и дело выхватывающим из темноты лишь мертвецов с лицами Рози и Пауля, а где-то там, за пределами света, пряталась усмехающаяся перламутровая тварь. И, как назло, у меня при себе не было моего кинжала, а лишь бесполезный против души ржавый серп Пугала.

— Не хочешь рассказать о том, что там случилось? — смягчил тон Проповедник.

— Нет.

— Так я и думал, — поджал он губы и отстал.

Мы шли с Пугалом бок о бок, и каждый думал о своём. Оно — о тёплой крови и агонии, а я о тёплой комнате и обеде. И у меня и у него мысли в эти минуты оказались достаточно примитивны и отнюдь не высокодуховны.

Было по-осеннему промозгло и холодно. Дождя, слава богу, не ожидалось, но ветер над полями носился леденющий и сырой, так что я порадовался, что надел под куртку тёплый вязаный свитер. Листопад давно закончился, земля под деревьями пожелтела, и лишь на некоторых ветках торчали жалкие листочки, которые вот-вот собирались улететь куда глаза глядят.

Я старался двигаться по обочинам, они, по крайней мере, не расползлись, точно останки беса, хорошенько облитого святой водой. Сама же дорога представляла из себя маленький грязевой ужас вперемешку с лужами-озёрами, по которым вполне могли плавать небольшие парусные флотилии.

Рюдинг отнюдь не деревня, а мелкий городишко, находящийся на графских землях и имеющий от господина кое-какие налоговые привилегии за какие-то прошлые заслуги перед гербом. Он сгрудился вокруг холма, вершину которого венчал маленький охотничий замок с игрушечными стенами и двумя воздушными башенками недавней постройки — с правой ещё даже не успели разобрать леса.

От замка вниз узким извилистым серпантином спускались улочки. Дома — преимущественно каменные, с коричневой черепицей и ажурными флюгерами. Чуть дальше, возле большого незастроенного пространства (то ли площадь, то ли кладбище, отсюда не разглядишь), торчала церковь. Старый замшелый камень, седой и неотёсанный, добыли ещё во времена первых Крестовых походов на хагжитов, а затем превратили в угрюмое строение, больше похожее на крепость, чем на божий дом.

— Хотел бы я знать — есть ли здесь приличный трактир? — поинтересовался Проповедник, как будто для него это имело какое-то значение.

— На приличный трактир у меня не хватит денег, — ответил я.