Странная погода

– Столкнул.

– Да, Шелли? Ее столкнули? Ты видела, кто это сделал?

– Пропал, – сказала она и распрямила пальцы театральным жестом: дескать, пуф-пуф. – Как призрак. Ты собираешься телевизор наладить?

– А то, – пообещал я. – «Клуб Микки-Мауса» на подходе.

Осенью моего второго года в средней школе Ларри Бьюкс задремал перед телевизором, и Шелли ушла из дома. Нашли ее только в четыре часа следующего утра. Два копа обнаружили ее в трех милях от дома, ищущую, что бы поесть, на помойке позади молочного ресторана. Ноги у нее были черными от грязи, исцарапаны и в крови, ногти на пальцах поломаны, сами пальцы ободраны, как будто она упала в канаву и выбиралась из нее, цепляясь за края. Кто-то успел прибрать к рукам ее свадебное и обручальное кольца. Она не узнала Ларри, когда тот приехал забрать ее. Она не отзывалась на собственное имя. Не могла сказать, где она была, и ей было без разницы, куда она едет, лишь бы там был телевизор.

Я приехал повидаться с ней на следующий день, и Ларри открыл дверь одетым в мешковатую футболку с надписью «МЕКСИКА!» и трусы, его серебристые волосы с одной стороны головы стояли торчком. Когда я спросил, могу ли помочь с Шелли, лицо его сморщилось, подбородок задрожал.

– Хектор уфез ее! Он забрал ее, пока я спал!

– Пап! – донесся выкрик откуда-то у него из-за спины. – Пап, ты с кем разговариваешь?

Ларри не обратил внимания на голос и сошел на одну ступеньку, выйдя на свет.

– Что ты толжен думать обо мне? Я позфолил Хектору уфезти ее. Фсе бумаги подписал. Делал, что мне фелели, потому что я устал, а от нее было слишком много неприятностей. Ты феришь, что она когда-нибудь предала бы меня? – И он, обхватив меня руками, принялся рыдать.

– Пап! – вновь закричал Гектор, подходя к двери.

Вот он, явился: культурист и матрос, гордый обладатель гоночного авто 82-го года выпуска прямо из «Рыцаря дорог», сын, о котором я лишь изредка вспоминал, что он у Шелли с Ларри есть. Малый, показавший фокус на вечеринке: поднял одной рукой стул с сидевшей на нем матерью.

Он прибавил лишний слой жира, а его матросская наколка стала блекнуть и стираться. Вкус к моде за годы, что он был в отъезде, в нем не вызрел, и лучше всего его можно было бы охарактеризовать как шик а-ля Ричард Симмонс[28]. Он носил на голове яркую красную ленту, державшую его вьющиеся волосы подальше от глаз, одет был в подобие борцовской майки с изображением пирата. Вид у него был смущенный.

– Господи, пап. Пойдем же. Ты ж мальчика до кондрашки доведешь. Ты ж не в богадельню ее отправил. Можешь навещать ее каждый день. Мы оба можем! Так было для нее лучше. Бегая в ее поисках, ты б себя раньше времени в могилу загнал. Думаешь, она этого хочет? Перестань. Пойдем уже. – Он положил свою громадную лапищу папе на плечо и мягко отстранил Ларри от меня. Наделил меня какой-то досадливой улыбкой и сказал: – Заходи, браток. Я только что печенье с финиками сделал. – Когда он обратился ко мне «браток», я содрогнулся.

Шелли поместили в заведение, называвшееся Приходской Дом. Гектор отвез ее туда в то утро, пока отец его еще спал. Не гостиница «Четыре времени года», понятно, но таблетки свои она получать будет вовремя, и рыться по ресторанным помойкам в поисках съестного не придется. Гектор сказал, что с тех пор его отец только и знает, что плачет. Он рассказал мне об этом после того, как Ларри Бьюкс поплелся обратно в кровать, где проводил почти целый день. К тому времени мы с Гектором уже сидели перед телешоу «Народный суд», пили чай с теплыми финиковыми печеньями с их сладкой и клейкой начинкой, смешанной с кусочками ореха, от которых печенья слегка хрустели.

Гектор склонился над тарелкой, чтобы поговорить со мной доверительным тоном, что было совершенно напрасно, ведь мы были совсем одни.

– Знаешь, я, было дело, вроде ревновал к тебе. Из-за того, как мама разговаривала с тобой. Из-за того, что ты все делал правильно. Хорошие отметки. Никогда не огрызаешься. Я звонил ма из Токио, чтоб рассказать ей, что я только что ел суши с родственником императора, а она говорит: ой, здорово, между прочим, браток только что изобрел работающий ядерный реактор из деталек «лего» и всяких резинок. – Он покрутил головой, усмехаясь под густыми усами. – А ведь она была права в отношении тебя. Ты во всем был тем высокого полета мальцом, каким она тебя считала. Если бы не ты, не знаю, как бы отец справлялся бы со всем в последние полтора года. И ма… тогда, когда еще не все позабылось ею, ты давал ей повод вставать каждое утро. Рядом с тобой она смеялась. Ты делал ее намного счастливее, чем, полагаю, это хоть когда-то удавалось мне.

Я был подавлен. Не знал, что сказать. Вперил взгляд в телевизор и с набитым ртом проговорил:

– Здоровские печенья. Прям такие же, как ваша мама пекла.

Он неохотно кивнул.

– Да-а. Я рецепт нашел в одной из ее записных книжек. Знаешь, как она их называла?

– Финиковые печенья?

– «Майковы любимые», – сказал он.





Глава 13




В течение последующей пары лет время от времени я навещал ее. Иногда приезжал с Ларри, иногда с Гектором, переехавшим в Сан-Франциско, чтобы быть поближе к родителям. Позже ездил сам.

В первый год или около того она всегда радовалась, видя меня, хоть и считала меня телемастером. Но ко времени, как я заканчивал среднюю школу, когда я приезжал, она больше не узнавала меня… вовсе никого не узнавала. Сидела перед теликом в переполненной общей комнате, залитой солнцем, пропахшей мочой, старичьем и пылью, с грязной плиткой на полу и с расползающейся, годной на вторсырье мебелью. Голова ее клонилась вперед, складки подбородка сползали на грудь. Иногда она шептала самой себе: «Следующий канал, дальше, дальше, дальше». Приходила в очень сильное возбуждение, когда кто-то менял канал, подскакивала на своем месте вверх-вниз пару секунд, прежде чем снова сутуло застыть.

Может, за месяц до того, как я уехал в МТИ[29], я отправился в Сан-Франциско на встречу с доморощенными компьютерными энтузиастами и на обратном пути свернул с автострады на два съезда раньше, направляясь в Приходской Дом проведать Шелли. Ее не было в комнате, сестра в регистратуре не могла сказать мне, где ее искать, если ее нет перед телевизором. Я нашел ее сидящей в кресле-каталке у каких-то торговых автоматов в неухоженном и позабытом проходе, к которому от ее спальни вел коридор.

В прошлом уже осталось время, когда Шелли хотя бы замечала меня, не говоря уж, чтоб узнавала. Однако когда я склонился рядом с нею, что-то, некое смутное узнавание, засияло в ее зеленых глазах, увядших и выцветших, как выброшенное морем стекло.

– Браток, – прошептала она. Взгляд ее перенесся в сторону и вновь вернулся. – Ненавижу это. Жаль. Не могу забыть. Как дышать. – И потом слабый, едва ли не довольный проблеск света в ее глазах. – Слушай. Что ты с фотоаппаратом станешь делать? Не хотел бы меня сфотографировать? Хоть что-то, что напоминало бы твою лучшую из девчушек?

У меня вся спина мурашками покрылась, холодом обдало, будто кто меня ведром ледяной воды окатил. Я отпрыгнул в сторону, потом обошел ее сзади и взялся за ручки кресла, вывез ее в коридор и с грохотом покатил к фойе. Я не хотел знать, что она имела в виду. Я не хотел думать об этом.

Я загнал в угол сестру в регистратуре, страшно и некрасиво заорал на нее. Сказал, что желал бы знать, кто оставил мою мать у гребаного торгового автомата, долго ли она пробыла там и долго ли еще находилась бы там, если бы я случайно не наткнулся на нее. Когда я говорил о ней как о матери, я ничуть не ощущал, что это хоть в каком-то смысле ложь. К тому же приятно было сердиться. Жалкое было подобие чувства любви, но все ж лучше, чем ничего.

Орал я до тех пор, пока сестра не покрылась краской и не обрела вид подавленной и пристыженной. Мне доставило удовольствие увидеть, как она промокает салфеткой глаза, увидеть, как затряслись у нее руки, когда она брала телефонную трубку, чтобы вызвать свое начальство. И, пока я кипятился, Шелли сидела в своей каталке, свесив голову на грудь, такая же позабытая и невидимая, какой была у торговых автоматов.

Как же легко мы забываем…






Глава 14




В тот вечер горячий ветер (он походил на воздух, вырвавшийся из открытой топки) пронесся по Купертино, гром грохотал, но дождя не выпало совсем. Утром, когда я шел к машине, то нашел на капоте мертвую птицу. Порыв ветра швырнул ее на ветровое стекло, о которое она и разбилась до смерти.





Глава 15




Отец спросил, собираюсь ли я навестить Шелли до отъезда в Массачусетс.

Я ответил, что, по-видимому, навещу.





Глава 16




«Солярид» лежал в коробке в гардеробной моей спальни вместе с фотоальбомом мыслей Шелли и плотным желтым конвертом, содержавшим воспоминания Финикийца. Неужто вы подумали, что я выбросил хоть что-то из этого? Что я мог бы хоть что-то выбросить?

Однажды, через несколько недель после того, как я в последний раз видел Финикийца, я достал этот не-фото-аппарат с верхней полки у себя в гардеробе и принес его в гараж. Даже касаясь его, я нервничал. Вспомнилось, как когда Фродо надел Кольцо, то сделался видимым для воспаленного красного глаза Саурона, и я боялся, что, просто прикасаясь к «Соляриду», могу как-то вызвать Финикийца обратно. «Привет, толстячок. Помнишь меня? Да ну? Помнишь? Недолго осталось».

Однако в конце концов, повертев «Солярид» так и сяк в руках, я положил его обратно в гардероб. Никогда ничего с ним не делал. Не разбирал его на части. Не мог понять, как это сделать. Не было никаких швов, никаких мест, где пластиковые детали соединялись друг с другом. Это было невозможно, но он весь был – из одного куска. Наверное, решись я сделать снимок, может, и узнал бы больше, но я не осмеливался. Нет, я забросил его обратно в гардероб, а потом закрыл коробкой с проводами и платами. Через месяц-другой я уже порой мог целых пятнадцать минут обходиться без мыслей о нем.

В выходные, перед тем как мне предстояло отправиться в Бостон (мы с отцом летели туда вместе), я открыл гардеробную и принялся отыскивать «Солярид». Что-то во мне подсказывало: не жди, что найдешь его там, – я уже почти уверился, что Финикиец привиделся мне годами раньше во сне в день болезни или эмоционального напряжения. Увы, «Солярид» оказался там, как мне это и помнилось. Его пустой невидящий стеклянный глаз уставился на меня с верхней полки – механический Циклоп.

Я осторожно положил его на заднее сиденье моей «Хонды» так, чтобы он мне на глаза не попадался во время поездки в Приходской Дом. Просто пялиться на него попахивало какой-то опасностью. Типа, он может вдруг мстительно заработать и стереть мой разум в наказание за то, что я четыре года позволял ему покрываться пылью.

Шелли была у себя в спальне, помещении, лишь немногим побольше тюремной камеры. Я знал, что Гектор с Ларри приезжали к ней за несколько часов до этого: они всегда наведывались с утра в субботу. Я так рассчитал свое посещение, чтобы приехать вскоре после них, чтоб у них была последняя возможность побыть с нею.

Я нашел ее сидящей в кресле-каталке лицом к окну. Как же мне хотелось, чтоб перед глазами у нее было хоть что-то прекрасное, чем можно было бы полюбоваться! Зеленый дубовый парк, площадка с фонтаном, скамейками и детьми. Увы, из ее комнаты была видна выжженная солнцем автостоянка да пара мусорных контейнеров.

На коленях у нее лежал плеер, голову охватывала пара наушников. Гектор всегда надевал ей наушники, чтоб она могла слушать музыку из фильма «Останься со мной»… песни, под которые они с Ларри танцевали, когда он еще не обжился в этой стране, а она только-только окончила школу.

Музыка, впрочем, давно отзвучала, и Шелли просто сидела, голова ее дергалась на шее, слюна стекала с подбородка, ей явно надо было поменять памперс. Я это по запаху чувствовал. О, достоинство серебряных лет!

Я снял с нее наушники, развернул кресло, повернув лицом к кровати. Сел на матрас напротив нее так, что наши колени почти соприкасались.

– День рождения, – произнесла Шелли. Коротко глянула на меня и отвернулась. – День рождения. Чей день рождения?

– Твой, – сказал я. – Это твой день рождения, Шелли. Можно я тебя сфотографирую? Можно мне сделать несколько снимков новорожденной? А потом… потом мы будем гасить свечи. Вместе загадаем желание и задуем их все-все.

Взгляд ее опять перескочил на меня, и в глазах ее вдруг появился почти мимолетный интерес.

– Снимки? О-о. О’кей. Браток.

Я сфотографировал ее. Вспыхнула вспышка. И еще раз.

И еще раз. И еще.

Снимки падали на пол и проявлялись: согбенная бабушка Шелли достает из духовки противень с финиковыми печеньями, в уголке ее рта торчит сигарета; черно-белый телевизор, детишки с ушами Микки-Мауса, прилаженными на головах; фамилия Бьюкс над телефонным номером, выписанная расплывающимися черными чернилами на поднятой розовой ладони; толстый карапуз со вздернутыми кулачками и джемом, размазанным по подбородку, Гекторовы волосы уже в путаной пене кудряшек.

Я снял немногим больше тридцати снимков, но последние три не проявились – поэтому я и узнал, что свое дело сделал. Снимки были серыми, ядовито пустыми, цвета надвигающейся грозы.

Когда я вставал, я плакал, молчаливо и порывисто, ощущая во рту вкус меди. Шелли резко подалась вперед, глаза ее были открыты, но ничего не видели. Дыхание ее сделалось натужным, прерывистым. Губы вытянулись в трубочку… как будто она вот-вот задует свечи на торте в честь дня рождения.

Я поцеловал Шелли в лоб, глубоко вдыхая запах комнаты, в которой она провела последние годы своей жизни: пыль, испражнения, разложение, неухоженность. Если я и презирал себя в тот момент, то не потому, что навел на нее фотоаппарат… а потому, что так долго ждал, чтобы сделать это.