Странная погода

– Ты не должен меня так называть.

– Милой?

– Да. Даже думать так не должен.

– Я б вообще не думал, если б она меня убила. Пристрели она меня сегодня, то была б последняя моя мысль.

Опять прерывистое дыхание. Ему показалось, что она сдерживает плач. На слезы она скора: в конце телефильмов про Рождество, когда рекламу АОПЖОЖ[54] показывают, когда кинозвезды умирают. Она постоянно носит наряд из чистого бархата своих чувств, ткань, которая трещит при каждом ее шаге в этом мире и которая липнет к ней, куда бы она ни направилась.

– Незачем тебе было туда соваться. Полицию надо было дожидаться. А если б она тебя застрелила? Твоему сыну отец нужен, – выговаривал она ему.

– Адвокатша твоя, похоже, так не думает. Адвокатша твоя думает, что будет просто прекрасно, если я буду видеться с Джорджем раз в месяц под присмотром какой-нибудь бабки, шпионящей за мной.

Она всхлипнула на вздохе, и теперь он уже наверняка знал: плачет. Заговорила лишь через несколько секунд – голосом, ломким от эмоций.

– Моя адвокатша не только тебя пинает. Она и меня вовсю пинает. Грозится бросить дело, если я буду пытаться вести переговоры с тобой. Она из меня такую дуру делала, когда я сказала ей, что знала, что ты меня никогда не ударил бы, что ты бы никогда…

Сестра Холли закудахтала где-то рядом, резкий неразборчивый звук, напомнивший ему взрослых, всерьез рассуждающих о похождениях карикатурного Чарли Брауна[55]. Холли сама не знает, как ей ее стерпеть. Ожидания других походили на сильные порывы ветра, а Холли была при этом всего лишь газетным листком, который швыряло то туда, то сюда под их действием. Рэнд Келлауэй твердо считал, что сестрица Холли была скрытной лесбиянкой, а малый, за кого она замуж вышла, скорее всего, был извращенцем. Звали его Элайджа (ничего себе имечко, а?), он носил яркие рубашки подозрительных цветов: ярко-желтые, как школьные автобусы, мандариновые, сине-зеленые. Плюс, он взахлеб смотрел по телику фигурное катание.

– Что тебе Фрэнсис сказала? – спросил Келлауэй. Он почувствовал, как что-то вспыхнуло в нем, вроде как спичка зашипела перед тем, как вспыхнуть.

Однако Холли больше его не слушала, слушала свою сестру. «Да», – произнесла Холли. Еще кудахтанье. «Нет!» А потом опять: «Нет!» Молящим, завывающим голосом.

– Скажи ей, пусть своими делами занимается, – выговорил в трубку Келлауэй. Он чувствовал, что Холли уходит, до нее не достать, и это бесило его. – Не слушай ее. Что бы она ни говорила – пустое.

Холли вновь обратилась к нему, только голос ее был беспокоен, полон эмоций:

– Д-джордж хочет поговорить с тобой, Рэнд. Я ему трубку передам. Фрэн говорит, что мне больше нельзя говорить с тобой.

Когда они жили вместе, так одним из правил, установленных Келлауэем, было: Холли разговаривает с Фрэнсис только в его присутствии – именно по этой причине. Он не хотел, чтобы у Холли был сотовый телефон, из-за опасения, что Фрэнсис засыплет ее эсэмэсками. Он не позволил Холли купить мобильник, но потом эта чертова компания, где она работала, выдала ей сотовый телефон и требовала, чтоб она носила его с собой.

– Скажи ты этой волосатой пи… – начал он, но телефон клацнул, и зазвучал голос Джорджа:

– Папочка. – У него был голос матери, порывистый, с придыханием, возбудимый, такой же нежный, ласковый и невнятный. – Папочка, тебя по телику показывают!

– Знаю, – ответил он. Понадобилось приличное усилие воли, чтобы выровнять голос и придать ему хоть немного теплоты. – Я сегодня весь день провел в Телеландии, где все телелюди живут. Труднее всего туда попасть. Тебя до того ужимают, чтоб ты стал очень-очень маленьким и смог уместиться внутри телевизора.

Джордж захихикал. Смех его звучал до того приятно, что причинял Келлауэю боль. Ему захотелось усадить сына на колени, обнять его так, чтоб тот вскрикнул и попытался высвободиться. Захотелось поехать с Джорджем на пляж и показать ему, как стрелять по бутылкам. Джордж крепко сжимал бы кулачки и пускался в пляс каждый раз, когда разлеталась бутылка. Келлауэй мир бы разнес, чтоб увидеть, как пляшет Джордж.

– Это неправда, – сказал Джордж.

– Правда. Сначала тебя делают очень-очень маленьким, а потом ты берешь билет и едешь в Телеландию на паровозике Томас. Я всю дорогу сидел рядом с одним из Телепузиков.

– Не может этого быть.

– А вот и сидел. По правде.

– С каким из них?

– С желтым. Он пахнет, как горчица.

Джордж опять хихикнул.

– Мамочка говорит, ты спас людей, чтоб они не умерли! Она говорит, что там была плохая тетя, а ты ее сразу застрелил, прямо – пах! Так и было?

– Так и было. В точности.

– О’кей. Здорово. Я рад, что ты застрелил ту плохую тетю. – Вновь послышалось удаленное кудахтанье: опять появилась Фрэн. Джордж выслушал ее, потом сказал: – Мне надо ужинать и спать ложиться.

– Верно. Иди ужинай. Я люблю тебя, Джордж.

– Я тебя тоже люблю.

– Передай трубку опять маме.

– Тетя Фрэн хочет поговорить с тобой.

Не успел он ответить, как в телефоне опять зашумело. Потом с того конца линии донесся чей-то другой голос. Даже дыхание Фрэнсис было неприятным – тяжелое, медленное и натужное.

– Слышь, Рэнди, – раздалось в трубке. – Суд запретил тебе говорить с моей сестрой.

– Она сама мне позвонила, – терпеливо ответил он. – Никакой суд не запрещал мне отвечать на звонки на мой собственный телефон.


– Тот же суд запретил тебе иметь оружие.

– То оружие, – сказал он, – лежало за стойкой вьетнамского ресторана в дворике закусочных, и я попросил его. То был пистолет мистера Нгуена. Копы убрали эти сведения из новостей, чтобы защитить не меня, а его. Он здесь по визе, а владение оружием могло бы сильно попортить его отношения с иммиграционными властями. Впрочем, двигай дальше. Поднимай бучу. Заставь полицию депортировать малого, давшего мне оружие, которое мне было нужно, чтобы остановить массовое убийство людей. Вот уж станешь ты героиней так героиней! Я хочу поговорить со своей женой. – Ложь свою он еще раньше продумал хорошенько и чувствовал, что не Фрэн с ее хилыми силенками нападать на него.

И оказался прав: та даже не попыталась. Вместо этого накинулась там, где было полегче:

– Она тебе больше не жена.

– Жена, пока я не увижу документов о разводе.

Фрэнсис втянула в себя воздух. Он себе ясно представлял: ноздри сузились на кончике ее длинного изогнутого носа. Черты лица у них с Холли были похожи, только у Фрэн были чуточку искажены, а потому она напрочь была лишена красоты, которая отличала Холли. Рот у Холли был мягкий, податливый, а глаза светились чувством и внутренним желанием радовать. Глаза же Фрэнсис были пустыми и усталыми, вокруг губ ее пролегли глубокие морщины. Холли легко дарила объятия. Обниматься с Фрэнсис не захотел бы никто: от крепких, как сталь, кончиков ее твердых маленьких титек, глядишь, и синяки остались бы.

– Ты, может, думаешь, что вправе воспользоваться этим, чтобы еще поговорить с ними, – заговорила Фрэнсис. – Так не получится. Ни она больше к телефону не подойдет, ни он. Ни за что, после того, что ты им устроил.

– Я сегодня то устроил, – сообщил он ей, – что жизни спас. Я сегодня то устроил, что пристрелил бешеную бабу, прежде чем та лютую бойню устроила.

– Тебе придется еще одну бешеную бабу пристрелить, прежде чем ты хотя бы приблизишься к ним. Потому как тебе придется меня убить, чтобы отнять их.

– Что ж, – сказал он ей, – от этого точно еще больше бы пользы стало, так ведь?

Он повесил трубку.

Он не ждал, что она перезвонит, но телефон задрожал у него в руке спустя мгновение, он еще трубку отпустить не успел. Фрэнсис терпеть не могла, чтобы за кем-то оставалось последнее слово.

– Дай язычку своему передохнуть, – сказал он, – побереги его, чтоб попозже лярве какой дупло вылизать.

На другом конце повисло неловкое молчание. Затем какой-то молодой человек произнес:

– Мистер Келлауэй? Меня зовут Стэнли Рот, я режиссер с программы «Разные истории», на Эн-би-си, слышали? Ну, скажу я вам, нелегко было ваш телефон добыть. Вы – Рэндал Келлауэй, да?

Много времени, чтобы перенастроиться, не понадобилось.

– Я смотрю ваше шоу. Вы же ту передачу делали про арбузы, полные наркотиков, в округе Орандж.

– Да. Это мы делали. Наверняка наш сильнейший рывок к славе. «Наркобуз» еще и название команды нашей редакции по хоккею на траве. Мы сделали ребят из «20/20» и стали победителями в своей лиге прошлым летом, и, надеюсь, опять их сделаем… в рейтингах этих выходных. Уверен, они пытались связаться с вами и пригласить на их шоу, чтоб вы рассказали о том, что сегодня произошло. Буду безумно рад, если сумел дозвониться до вас первым.

Речь Стэнли Рота была до того напориста, что Келлауэю пришлось провернуть ее у себя в голове с начала, чтобы сообразить, что малый ему предложение делает.

– Вы хотите, чтоб я в вашем шоу участвовал?

– Да, сэр, хотим. Хотим ваш рассказ услышать. Рассказ хорошего человека с оружием. Вы как Клинт Иствуд, только настоящий.

– Клинт Иствуд настоящий. Разве нет?

– Ну да, ну… да. Только ему платят за то, что он притворяется тем, кто вы есть на самом деле: человек, знающий, как ответить ударом на удар. Люди по большей части чувствуют себя такими бессильными, такими подавленными силой, выступившей против них. Им нужны такие рассказы, как нужны хлеб и выпивка. Рассказы о людях, которые проявляют себя с лучшей стороны, становятся храбрецами, когда легче было бы отсидеться, которые и составляют, мать его, отличие. Надеюсь, вы извините мне невоздержанность на язык, сэр, но я и в самом деле не в себе от всего этого.

– Мне придется ехать в Нью-Йорк?

– Нет, вы на месте сделаете. Мы договоримся с местной студией и запишем интервью удаленно. Чтобы помочь вам принять верное решение, должен добавить, что шеф полиции Джэй Риклз уже согласился побеседовать с нами и присоединился бы к вам при записи на камеру. Он вас просто обожает. По-моему, он готов усыновить вас. Или женить на одной из своих дочерей. Или, может, сам выйти замуж за вас. Он говорит о вас точь-в-точь с тем же восторгом, с каким мой сын говорит о Бэтмене.

– Может, вам и стоит его держаться. Он, похоже, понимает, что делает, когда с прессой общается. А я не оратор на публике. Я никогда не выступал на телевидении.

– А вам и не надо быть публичным оратором. Вам надо просто быть самим собой. Ничего больше, покуда вы не думаете о восемнадцати миллионах зрителей, ловящих каждое ваше слово. От этого все равно не так страшно, как забежать в магазин, где женщина стреляет по всем без разбора.

– То было не страшно. Времени не было пугаться. Я только пригнулся – и вперед.

– Идеально! Боже ж мой. Это идеально. Будьте готовы еще раз пригнуться, потому как женщины вас своими трусиками закидают.

– Я женат, – вполне сердито отрезал он. – И у меня маленький сын. Поразительный пятилетка.

Последовала уважительная пауза. Затем Стэн произнес:

– Вы думали тогда, что можете больше никогда не увидеть его?

– Нет, если честно, – ответил Келлауэй. – Только я все еще тут. Я все еще тут и ни за что не дам ему уйти.

Они еще двадцать минут занимали телефон, делая, как выразился Стэн, «предынтервью», и Стэн натаскивал его на то, какой предстояло быть беседе в эфире. Записывать они будут днем 10-го, а вечером выпустят в эфир. «Если вы дремлете, это не новость», – несколько раз повторил Стэн. Он и советы ему давал, как получше выглядеть перед камерой, только с Келлауэя советы эти – как с гуся вода. Когда он повесил трубку, то помнил только настоятельное указание Стэна не есть ежевику, потому как семечки забьются меж зубов и он от этого будет выглядеть так, будто никогда зубы не чистит.

И опять телефон зазвонил почти сразу же, как только он повесил трубку. Он подумал, что снова Стэн звонит сообщить какую-нибудь срочную, позабытую в последний момент пустяковину. Или, может, звонил кто-нибудь из Эй-би-си или Эн-би-си, собираясь договориться об интервью для одного из своих шоу.

Но это не был Стэн, не Си-эн-эн и не Фрэнсис. Звонил Джим Хёрст. В трубке шипело и потрескивало, голос Джима звучал откуда-то издалека, будто звонил он с другого конца света или, может, с другой стороны луны.

– Глянь, кто у нас нынче к славе-то пробился, – сказал Джим и кашлянул сухим отрывистым кашлем.

– Скорее уж, глянь, кому повезло, – ответил Келлауэй. – Я-то думал, что если мне когда башку и отстрелят, так там, в морской пехоте, а не тут, в торгцентре.