Столп огненный
Часть 21 из 182 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Значит, ты выйдешь за Барта Ширинга, потому что так сказал епископ?
– Потому что этого хочет Господь! Мне пора. Нед, нам с тобою впредь лучше встречаться и разговаривать как можно реже.
– Почему? Мы живем в одном городе, ходим в один храм. Почему бы нам не поговорить?
– Потому что у меня сердце разрывается! – выкрикнула Марджери и побежала к брату.
Глава 4
1
Барни Уиллард шагал по запруженной севильской набережной, высматривая, не пришли ли с ранним приливом по реке Гвадалквивир какие-нито английские корабли. Ему отчаянно требовалось узнать, жив ли дядюшка Дик и все ли семейное имущество утрачено.
Вдоль реки задувал студеный ветер, однако небо было ясным и голубым до синевы, а утреннее солнышко согревало загорелое лицо Барни. После пребывания в Испании, подумалось ему, он никогда больше не привыкнет снова к промозглой сырости и низким облакам, характерным для английской погоды.
Севилью выстроили в излучине реки, по обоим берегам. С внутренней стороны излучины начинался широкий берег грязного песка, тянувшийся вверх до более твердого склона, на котором теснились вместе тысячи домов, дворцов и церквей этого города, самого большого в Испании.
У воды толпились люди, лошади и волы, грузы спускали с палуб, извлекали из трюмов или наоборот – грузили на суда, а продавцы и покупатели перекрикивались и вели торги во всю мощь своих луженых глоток. Барни присматривался к пришвартованным кораблям, ловя чутким ухом протяжные гласные и мягкие согласные английской речи.
Почему-то при виде судов его душа начинала петь. На пути сюда, во время плавания, он был счастливейшим человеком на свете. Плевать на полугнилую еду, питьевую воду омерзительного вкуса, на вонючие трюмы и на внушающие ужас штормы, – он любил море. Ощущение полета над волнами, когда ветер наполняет паруса и гонит корабль вперед, ничуть не уступало остротой наслаждения пребыванию с женщиной. Почти не уступало.
Суда у набережной стояли, прижавшись друг к другу, едва ли не плотнее, чем городские дома. Все они были повернуты носами к городу и кормой к реке. Барни доводилось бывать в гавани Кума, и пять-десять кораблей на якоре там наблюдали разве что в лучшие дни, а вот в Севилье регулярно швартовались до пятидесяти судов в день.
У Барни имелась весомая причина выйти к реке в этакую рань. Он проживал в доме Карлоса Круса, своего троюродного брата и мастера по металлу. Севилья производила и поставляла оружие для бесчисленных войн испанского короля Фелипе Второго, и потому металла вечно не хватало. Карлос скупал все, что доставляли суда матери Барни: свинец с холмов Мендип шел на снаряды, олово из корнуолльских копей – на корабельные рундуки для пищи и на посуду, а важнее всего была железная руда. Конечно, руду и металл доставляли в Севилью и другие торговцы, с юга Англии и с севера Испании, и Карлос закупался у всех.
Барни остановился понаблюдать, как аккуратно ставят к причалу только что прибывшее судно. Очертания выглядели знакомыми, и его сердце забилось быстрее в радостной надежде. Судно имело около ста футов в длину и около двадцати в поперечнике, узкие линии потешили бы душу любого морехода, обожавшего резвость и прыть. Барни прикинул, что судно должно брать до сотни тонн. Три мачты, пять квадратных парусов, косой треугольный парус на средней мачте для управления; это и вправду должен быть резвый корабль.
Возможно, это «Ястреб», принадлежащий Филберту Кобли из Кингсбриджа. Услышав, как матросы перекликаются по-английски, Барни уверился в своем предположении. Потом мужчина лет сорока, с лысой, бронзовой от загара головой и русой бородкой, спустился с борта в хлюпавшую под ногами воду на отмели, и Барни узнал Джонатана Гринленда, часто ходившего первым помощником со шкипом Бэконом.
Он подождал, пока Джонатан обвяжет канат вокруг кола, вбитого глубоко в отмель. Дома люди вроде Джонатана не упускали случая пропустить стаканчик-другой в доме Уиллардов напротив кингсбриджского собора, ибо все знали, сколь охоча Элис Уиллард до новостей откуда угодно. В детстве Барни частенько слушал байки Джонатана, который рассказывал об Африке, России и Новом Свете, дивных местах, где всегда светит солнце или где никогда не тает снег, и в этих байках сведения о ценах и особенностях местной политики причудливо смешивались с историями об изменах и пиратах, о восстаниях и абордажах.
Любимой у Барни была история о том, как Джонатан стал моряком. В возрасте пятнадцати лет Гринленд одним субботним вечером упился вусмерть в таверне «Веселый матрос» в гавани Кума, а проснулся утром в двух милях от берега, на борту судна, идущего в Лиссабон. Чтобы вернуться в Англию, ему понадобилось четыре года, а когда он все-таки вернулся, то привез столько денег, что хватило построить дом. Обычно Джонатан излагал эту историю как предостережение молодым, однако юный Барни воспринимал все случившееся как восхитительное приключение и мечтал о том, чтобы и с ним произошло нечто подобное. И поныне, пусть ему стукнуло двадцать, он не переставал грезить морем.
Когда «Ястреб» благополучно встал на отведенное ему место, Барни окликнул Гринленда, и двое мужчин обменялись рукопожатием.
– Ба, да у тебя серьга в ухе! – ухмыльнулся Джонатан. – Местные нравы сказываются? Осваиваешься помаленьку?
– Не совсем местные, – объяснил Барни. – Так у турок принято. Считай, это моя прихоть.
Серьгу он носил потому, что она позволяла воображать себя мореплавателем, да и девушки хорошо клевали на этакую наживку.
Джонатан пожал плечами.
– Мне в Севилье бывать еще не приходилось. На что она похожа?
– Мне нравится! Вино крепкое, девушки красивые, – ответил Барни. – А что с моей семьей? И какие новости из Кале?
– Шкип Бэкон привез тебе письмо от матери. А в остальном рассказывать пока нечего. Мы сами ничего толком не знаем.
Барни приуныл.
– Если бы с англичанами в Кале обошлись достойно, если бы им позволили жить и торговать дальше, они бы уже разослали весточки. Чем дольше ждем, тем понятнее становятся, что они либо в тюрьме, либо погибли.
– Много кто так говорит. – Тут Джонатана окликнули с палубы «Ястреба». – Ладно, мне пора делом заняться.
– Ты привез руду для Карлоса?
Джонатан покачал головой.
– Весь груз – сплошная шерсть. – Его снова позвали, с явным нетерпением. – Все, я пошел. Письмо занесу позднее.
– Приходи на обед. Мы живем по соседству, видишь, вон там, где дым? Место зовется Эль Ареналь, Песчаная Яма, там отливают пушки для короля. Спросишь Карлоса Круса.
Джонатан полез по канату на борт, а Барни двинулся дальше.
Его ничуть не удивило отсутствие новостей из Кале – этого следовало ожидать; но все же на душе сделалось тоскливо. Мать потратила лучшие годы своей жизни, спасая и развивая семейное дело, и Барни не мог не злиться на тех, кто украл богатство его семьи, и не мог не оплакивать утрату.
Прогулка вдоль реки оказалась бесплодной, он так и не нашел железной руды, которую можно было бы купить. У моста Триана он повернул обратно и переместился с набережной на узкие и кривые улочки города, куда уже высыпал местный люд, готовясь заняться повседневными хлопотами. Севилья была куда богаче Кингсбриджа, однако здешние обитатели выглядели весьма скромно. Испания являлась богатейшей страной мира – и одновременно самой консервативной страной на свете; здесь действовали строгие законы, запрещавшие одеваться вычурно. Богатые и знатные ходили в черном, а бедные одевались в поношенное бурое. Забавно, подумалось вдруг Барни, насколько убежденные католики схожи с убежденными протестантами.
Сейчас было самое безопасное время для прогулки по городу: воры и карманники по утрам предпочитали спать, за работу они принимались днем и по вечерам, когда люди от выпитого вина лишались бдительности.
Барни замедлил шаг, приближаясь к дому семейства Руис. Это внушительное кирпичное здание свежей постройки имело четыре больших окна на втором, главном этаже. Позже, когда солнце станет припекать, эти окна прикроют решетчатыми ставнями и толстяк сеньор Педро Руис устроится, изнемогая от жары, подле одного из них, точно лягушка в тростнике, и станет наблюдать за прохожими на улице. В этот ранний час сеньор Руис наверняка спит, ставни подняты, а окна распахнуты, и холодный утренний воздух проникает внутрь.
Задрав голову, Барни углядел ту, кого и рассчитывал увидеть – Херониму, семнадцатилетнюю дочку сеньора Руиса. Юноша пошел еще медленнее, любуясь девушкой, ее светлой кожей, густой волной иссиня-черных волос, искристыми и манящими карими глазами под черными как смоль бровями. Херонима улыбнулась ему и скромно помахала рукой.
Хорошо воспитанным девушкам не полагалось выглядывать в окна, тем более махать проходящим мимо парням, так что Херониму ждут неприятности, если кто-либо из родичей ее заметит. Однако она вполне осознанно выходила к окну каждое утро, и Барни прекрасно понимал, что только так она может с ним кокетничать. Ее постоянство немало его радовало.
Миновав дом Руисов, он остановился, ухмыльнулся – и пошел обратно, спиной вперед. Споткнулся, чуть не упал, состроил обиженную гримасу. Херонима захихикала, прикрывая ладошкой свои алые губы.
Барни отнюдь не собирался жениться на Херониме. В двадцать лет он не ощущал себя созревшим для брака, да и не испытывал уверенности в том, что эта девушка – именно та, единственная. Но ему отчаянно хотелось свести с нею близкое знакомство, ласкать украдкой, когда никто не видит, и срывать поцелуи с ее губ. Увы, в Испании за девицами следили куда строже, чем дома, в Англии, и, посылая красотке воздушный поцелуй, Барни не знал, суждено ли ему когда-нибудь поцеловать Херониму по-настоящему.
Девушка повернула голову, будто кто-то в доме окликнул ее по имени, и мгновение спустя исчезла. Барни с неохотой пошел прочь.
Дом Карлоса находился неподалеку, и мысли Барни перепрыгнули с любви на завтрак с прытью, которая заставила слегка устыдиться его самого.
В стене имелась широкая арка, ведущая во двор, где находилась мастерская. Повсюду громоздились кучи железной руды, угля и известняка, разделенные грубо сколоченными деревянными перегородками. В углу дремал привязанный вол, а посреди двора высилась печь.
Африканский раб Карлоса, Эбрима Дабо, разводил пламя для первой утренней плавки, его черный лоб блестел от пота. Барни доводилось встречать африканцев в Англии, особенно в портовых городах вроде Кума, но те были свободными людьми, и английские законы не предусматривали непременного рабства. В Испании дело обстояло иначе, в Севилье обитали тысячи рабов, и Барни подсчитал на досуге, что их раз в десять больше, чем коренного населения. Среди рабов были арабы, выходцы из Северной Африки, немногочисленные американские индейцы и те, кого, подобно Эбриме, вывезли из Западной Африки. У Барни был врожденный дар к языкам, а потому он сумел выучить несколько фраз на языке мандинка. Так, он слышал и запомнил, как Эбрима приветствует других: «Ай би ньядди?», это означало «Как поживаете?».
Карлос Крус стоял спиной к арке, изучая недавно сложенную из кирпичей печь. Он слыхивал о других печах, в которых воздух подавался снизу, а железная руда и известняк засыпались сверху. Никто из них троих – ни мастер, ни раб, ни Барни – не видел ничего подобного своими глазами, однако они решили попробовать построить что-нибудь этакое, в свободное от работы время.
Барни заговорил с Карлосом по-испански:
– Сегодня на реке не нашлось и крупицы руды.
Карлос, все мысли которого явно были о новой печи, поскреб густую черную бороду.
– Нужно понять, как заставить вола раздувать мехи.
Барни нахмурился.
– Не то чтобы я разбирался, но, по-моему, от любого животного будет толк, если у тебя достаточно колес.
Эбрима услышал их разговор.
– Двое мехов, – сказал он. – Одни дуют внутрь, другие наружу.
– Хорошая мысль, – согласился Карлос.
Место для готовки тоже было во дворе, чуть ближе к дому, чем печь, и бабка Карлоса возилась там с котелком.
– Мойте руки, мужчины! – позвала она. – Все готово.
Барни, внучатый племянник, называл эту старушку тетушкой Бетси, хотя вся Севилья знала ее как Элису. Она была милой и добродушной, но красавицей ее не назвал бы никто. На лице сразу бросался в глаза громадный нос крючком. Широким плечам соответствовали крупные ладони и большие ступни. Тетушки исполнилось шестьдесят пять, но и в этом почтенном возрасте она сохранила живость и свойственную более молодым округлость фигуры. Барни припомнилось, как говаривала другая его бабушка, в Кингсбридже: «В молодости моя сестрица Бетси была сущей занозой, вот почему ее отправили в Испанию».
Сейчас было почти невозможно вообразить, чтобы тетушка Бетси творила что-нибудь этакое. Она вела себя весьма осмотрительно и мудро. Так, она предостерегла Барни насчет того, что Херонима Руис тщательно блюдет свои интересы и наверняка выйдет замуж за того, кто окажется намного богаче англичанина.
Бетси воспитывала Карлоса с тех пор, как умерла родами его мать. Отец же Карлоса умер совсем недавно, за несколько дней до приезда Барни. В итоге дом как бы поделили надвое: мужчины обитали с одной стороны арки, а Бетси, владелица дома, занимала другую половину.
Стол накрыли тоже во дворе. Тут было принято есть на открытом воздухе, если только не становилось вдруг слишком уж холодно. Мужчины принялись поглощать яйца с луком и пшеничный хлеб, запивая еду слабым местным вином. Они были сильными мужчинами, занимались тяжелым трудом и потому ели обильно.
Эбрима завтракал вместе со всеми. В богатых семействах рабов обычно к хозяйскому столу не допускали, однако Карлос был мастеровым, зарабатывал на жизнь собственными руками, а Эбрима трудился с ним бок о бок. Впрочем, раб держался скромно, как и подобало, и никто не подумал бы, что он ровня остальным.
Барни продолжал восхищаться технической сметкой Эбримы и его предложением насчет мехов.
– Ты столько знаешь о литье, – сказал он, обращаясь к рабу. – Тебя научил отец Карлоса?
– Нет, мой отец был мастером по железу.
– Ого! – Карлос изумился. – Мне и в голову не приходило, что африканцы плавят железо.
– А как, по-твоему, мы делаем мечи для войн?
– Ну да… И как же ты стал рабом?
– Мы воевали с соседями. Меня взяли в плен. Там, откуда я родом, пленников обыкновенно обращают в рабство. Рабы трудятся на полях победителей. Но мой хозяин умер, а его вдова продала меня работорговцу-арабу… Потом было много всего, но в конце концов я осел в Севилье.
Раньше Барни не расспрашивал Эбриму о его прошлом, и теперь ему стало любопытно. Скучает ли Эбрима по дому или африканцу нравится в Севилье? На вид Эбриме лет сорок; в каком же возрасте он стал рабом? Тоскует ли он по своей семье? Но Эбрима опередил юношу:
– Могу я вас кое о чем спросить, мистер Уиллард?
– Потому что этого хочет Господь! Мне пора. Нед, нам с тобою впредь лучше встречаться и разговаривать как можно реже.
– Почему? Мы живем в одном городе, ходим в один храм. Почему бы нам не поговорить?
– Потому что у меня сердце разрывается! – выкрикнула Марджери и побежала к брату.
Глава 4
1
Барни Уиллард шагал по запруженной севильской набережной, высматривая, не пришли ли с ранним приливом по реке Гвадалквивир какие-нито английские корабли. Ему отчаянно требовалось узнать, жив ли дядюшка Дик и все ли семейное имущество утрачено.
Вдоль реки задувал студеный ветер, однако небо было ясным и голубым до синевы, а утреннее солнышко согревало загорелое лицо Барни. После пребывания в Испании, подумалось ему, он никогда больше не привыкнет снова к промозглой сырости и низким облакам, характерным для английской погоды.
Севилью выстроили в излучине реки, по обоим берегам. С внутренней стороны излучины начинался широкий берег грязного песка, тянувшийся вверх до более твердого склона, на котором теснились вместе тысячи домов, дворцов и церквей этого города, самого большого в Испании.
У воды толпились люди, лошади и волы, грузы спускали с палуб, извлекали из трюмов или наоборот – грузили на суда, а продавцы и покупатели перекрикивались и вели торги во всю мощь своих луженых глоток. Барни присматривался к пришвартованным кораблям, ловя чутким ухом протяжные гласные и мягкие согласные английской речи.
Почему-то при виде судов его душа начинала петь. На пути сюда, во время плавания, он был счастливейшим человеком на свете. Плевать на полугнилую еду, питьевую воду омерзительного вкуса, на вонючие трюмы и на внушающие ужас штормы, – он любил море. Ощущение полета над волнами, когда ветер наполняет паруса и гонит корабль вперед, ничуть не уступало остротой наслаждения пребыванию с женщиной. Почти не уступало.
Суда у набережной стояли, прижавшись друг к другу, едва ли не плотнее, чем городские дома. Все они были повернуты носами к городу и кормой к реке. Барни доводилось бывать в гавани Кума, и пять-десять кораблей на якоре там наблюдали разве что в лучшие дни, а вот в Севилье регулярно швартовались до пятидесяти судов в день.
У Барни имелась весомая причина выйти к реке в этакую рань. Он проживал в доме Карлоса Круса, своего троюродного брата и мастера по металлу. Севилья производила и поставляла оружие для бесчисленных войн испанского короля Фелипе Второго, и потому металла вечно не хватало. Карлос скупал все, что доставляли суда матери Барни: свинец с холмов Мендип шел на снаряды, олово из корнуолльских копей – на корабельные рундуки для пищи и на посуду, а важнее всего была железная руда. Конечно, руду и металл доставляли в Севилью и другие торговцы, с юга Англии и с севера Испании, и Карлос закупался у всех.
Барни остановился понаблюдать, как аккуратно ставят к причалу только что прибывшее судно. Очертания выглядели знакомыми, и его сердце забилось быстрее в радостной надежде. Судно имело около ста футов в длину и около двадцати в поперечнике, узкие линии потешили бы душу любого морехода, обожавшего резвость и прыть. Барни прикинул, что судно должно брать до сотни тонн. Три мачты, пять квадратных парусов, косой треугольный парус на средней мачте для управления; это и вправду должен быть резвый корабль.
Возможно, это «Ястреб», принадлежащий Филберту Кобли из Кингсбриджа. Услышав, как матросы перекликаются по-английски, Барни уверился в своем предположении. Потом мужчина лет сорока, с лысой, бронзовой от загара головой и русой бородкой, спустился с борта в хлюпавшую под ногами воду на отмели, и Барни узнал Джонатана Гринленда, часто ходившего первым помощником со шкипом Бэконом.
Он подождал, пока Джонатан обвяжет канат вокруг кола, вбитого глубоко в отмель. Дома люди вроде Джонатана не упускали случая пропустить стаканчик-другой в доме Уиллардов напротив кингсбриджского собора, ибо все знали, сколь охоча Элис Уиллард до новостей откуда угодно. В детстве Барни частенько слушал байки Джонатана, который рассказывал об Африке, России и Новом Свете, дивных местах, где всегда светит солнце или где никогда не тает снег, и в этих байках сведения о ценах и особенностях местной политики причудливо смешивались с историями об изменах и пиратах, о восстаниях и абордажах.
Любимой у Барни была история о том, как Джонатан стал моряком. В возрасте пятнадцати лет Гринленд одним субботним вечером упился вусмерть в таверне «Веселый матрос» в гавани Кума, а проснулся утром в двух милях от берега, на борту судна, идущего в Лиссабон. Чтобы вернуться в Англию, ему понадобилось четыре года, а когда он все-таки вернулся, то привез столько денег, что хватило построить дом. Обычно Джонатан излагал эту историю как предостережение молодым, однако юный Барни воспринимал все случившееся как восхитительное приключение и мечтал о том, чтобы и с ним произошло нечто подобное. И поныне, пусть ему стукнуло двадцать, он не переставал грезить морем.
Когда «Ястреб» благополучно встал на отведенное ему место, Барни окликнул Гринленда, и двое мужчин обменялись рукопожатием.
– Ба, да у тебя серьга в ухе! – ухмыльнулся Джонатан. – Местные нравы сказываются? Осваиваешься помаленьку?
– Не совсем местные, – объяснил Барни. – Так у турок принято. Считай, это моя прихоть.
Серьгу он носил потому, что она позволяла воображать себя мореплавателем, да и девушки хорошо клевали на этакую наживку.
Джонатан пожал плечами.
– Мне в Севилье бывать еще не приходилось. На что она похожа?
– Мне нравится! Вино крепкое, девушки красивые, – ответил Барни. – А что с моей семьей? И какие новости из Кале?
– Шкип Бэкон привез тебе письмо от матери. А в остальном рассказывать пока нечего. Мы сами ничего толком не знаем.
Барни приуныл.
– Если бы с англичанами в Кале обошлись достойно, если бы им позволили жить и торговать дальше, они бы уже разослали весточки. Чем дольше ждем, тем понятнее становятся, что они либо в тюрьме, либо погибли.
– Много кто так говорит. – Тут Джонатана окликнули с палубы «Ястреба». – Ладно, мне пора делом заняться.
– Ты привез руду для Карлоса?
Джонатан покачал головой.
– Весь груз – сплошная шерсть. – Его снова позвали, с явным нетерпением. – Все, я пошел. Письмо занесу позднее.
– Приходи на обед. Мы живем по соседству, видишь, вон там, где дым? Место зовется Эль Ареналь, Песчаная Яма, там отливают пушки для короля. Спросишь Карлоса Круса.
Джонатан полез по канату на борт, а Барни двинулся дальше.
Его ничуть не удивило отсутствие новостей из Кале – этого следовало ожидать; но все же на душе сделалось тоскливо. Мать потратила лучшие годы своей жизни, спасая и развивая семейное дело, и Барни не мог не злиться на тех, кто украл богатство его семьи, и не мог не оплакивать утрату.
Прогулка вдоль реки оказалась бесплодной, он так и не нашел железной руды, которую можно было бы купить. У моста Триана он повернул обратно и переместился с набережной на узкие и кривые улочки города, куда уже высыпал местный люд, готовясь заняться повседневными хлопотами. Севилья была куда богаче Кингсбриджа, однако здешние обитатели выглядели весьма скромно. Испания являлась богатейшей страной мира – и одновременно самой консервативной страной на свете; здесь действовали строгие законы, запрещавшие одеваться вычурно. Богатые и знатные ходили в черном, а бедные одевались в поношенное бурое. Забавно, подумалось вдруг Барни, насколько убежденные католики схожи с убежденными протестантами.
Сейчас было самое безопасное время для прогулки по городу: воры и карманники по утрам предпочитали спать, за работу они принимались днем и по вечерам, когда люди от выпитого вина лишались бдительности.
Барни замедлил шаг, приближаясь к дому семейства Руис. Это внушительное кирпичное здание свежей постройки имело четыре больших окна на втором, главном этаже. Позже, когда солнце станет припекать, эти окна прикроют решетчатыми ставнями и толстяк сеньор Педро Руис устроится, изнемогая от жары, подле одного из них, точно лягушка в тростнике, и станет наблюдать за прохожими на улице. В этот ранний час сеньор Руис наверняка спит, ставни подняты, а окна распахнуты, и холодный утренний воздух проникает внутрь.
Задрав голову, Барни углядел ту, кого и рассчитывал увидеть – Херониму, семнадцатилетнюю дочку сеньора Руиса. Юноша пошел еще медленнее, любуясь девушкой, ее светлой кожей, густой волной иссиня-черных волос, искристыми и манящими карими глазами под черными как смоль бровями. Херонима улыбнулась ему и скромно помахала рукой.
Хорошо воспитанным девушкам не полагалось выглядывать в окна, тем более махать проходящим мимо парням, так что Херониму ждут неприятности, если кто-либо из родичей ее заметит. Однако она вполне осознанно выходила к окну каждое утро, и Барни прекрасно понимал, что только так она может с ним кокетничать. Ее постоянство немало его радовало.
Миновав дом Руисов, он остановился, ухмыльнулся – и пошел обратно, спиной вперед. Споткнулся, чуть не упал, состроил обиженную гримасу. Херонима захихикала, прикрывая ладошкой свои алые губы.
Барни отнюдь не собирался жениться на Херониме. В двадцать лет он не ощущал себя созревшим для брака, да и не испытывал уверенности в том, что эта девушка – именно та, единственная. Но ему отчаянно хотелось свести с нею близкое знакомство, ласкать украдкой, когда никто не видит, и срывать поцелуи с ее губ. Увы, в Испании за девицами следили куда строже, чем дома, в Англии, и, посылая красотке воздушный поцелуй, Барни не знал, суждено ли ему когда-нибудь поцеловать Херониму по-настоящему.
Девушка повернула голову, будто кто-то в доме окликнул ее по имени, и мгновение спустя исчезла. Барни с неохотой пошел прочь.
Дом Карлоса находился неподалеку, и мысли Барни перепрыгнули с любви на завтрак с прытью, которая заставила слегка устыдиться его самого.
В стене имелась широкая арка, ведущая во двор, где находилась мастерская. Повсюду громоздились кучи железной руды, угля и известняка, разделенные грубо сколоченными деревянными перегородками. В углу дремал привязанный вол, а посреди двора высилась печь.
Африканский раб Карлоса, Эбрима Дабо, разводил пламя для первой утренней плавки, его черный лоб блестел от пота. Барни доводилось встречать африканцев в Англии, особенно в портовых городах вроде Кума, но те были свободными людьми, и английские законы не предусматривали непременного рабства. В Испании дело обстояло иначе, в Севилье обитали тысячи рабов, и Барни подсчитал на досуге, что их раз в десять больше, чем коренного населения. Среди рабов были арабы, выходцы из Северной Африки, немногочисленные американские индейцы и те, кого, подобно Эбриме, вывезли из Западной Африки. У Барни был врожденный дар к языкам, а потому он сумел выучить несколько фраз на языке мандинка. Так, он слышал и запомнил, как Эбрима приветствует других: «Ай би ньядди?», это означало «Как поживаете?».
Карлос Крус стоял спиной к арке, изучая недавно сложенную из кирпичей печь. Он слыхивал о других печах, в которых воздух подавался снизу, а железная руда и известняк засыпались сверху. Никто из них троих – ни мастер, ни раб, ни Барни – не видел ничего подобного своими глазами, однако они решили попробовать построить что-нибудь этакое, в свободное от работы время.
Барни заговорил с Карлосом по-испански:
– Сегодня на реке не нашлось и крупицы руды.
Карлос, все мысли которого явно были о новой печи, поскреб густую черную бороду.
– Нужно понять, как заставить вола раздувать мехи.
Барни нахмурился.
– Не то чтобы я разбирался, но, по-моему, от любого животного будет толк, если у тебя достаточно колес.
Эбрима услышал их разговор.
– Двое мехов, – сказал он. – Одни дуют внутрь, другие наружу.
– Хорошая мысль, – согласился Карлос.
Место для готовки тоже было во дворе, чуть ближе к дому, чем печь, и бабка Карлоса возилась там с котелком.
– Мойте руки, мужчины! – позвала она. – Все готово.
Барни, внучатый племянник, называл эту старушку тетушкой Бетси, хотя вся Севилья знала ее как Элису. Она была милой и добродушной, но красавицей ее не назвал бы никто. На лице сразу бросался в глаза громадный нос крючком. Широким плечам соответствовали крупные ладони и большие ступни. Тетушки исполнилось шестьдесят пять, но и в этом почтенном возрасте она сохранила живость и свойственную более молодым округлость фигуры. Барни припомнилось, как говаривала другая его бабушка, в Кингсбридже: «В молодости моя сестрица Бетси была сущей занозой, вот почему ее отправили в Испанию».
Сейчас было почти невозможно вообразить, чтобы тетушка Бетси творила что-нибудь этакое. Она вела себя весьма осмотрительно и мудро. Так, она предостерегла Барни насчет того, что Херонима Руис тщательно блюдет свои интересы и наверняка выйдет замуж за того, кто окажется намного богаче англичанина.
Бетси воспитывала Карлоса с тех пор, как умерла родами его мать. Отец же Карлоса умер совсем недавно, за несколько дней до приезда Барни. В итоге дом как бы поделили надвое: мужчины обитали с одной стороны арки, а Бетси, владелица дома, занимала другую половину.
Стол накрыли тоже во дворе. Тут было принято есть на открытом воздухе, если только не становилось вдруг слишком уж холодно. Мужчины принялись поглощать яйца с луком и пшеничный хлеб, запивая еду слабым местным вином. Они были сильными мужчинами, занимались тяжелым трудом и потому ели обильно.
Эбрима завтракал вместе со всеми. В богатых семействах рабов обычно к хозяйскому столу не допускали, однако Карлос был мастеровым, зарабатывал на жизнь собственными руками, а Эбрима трудился с ним бок о бок. Впрочем, раб держался скромно, как и подобало, и никто не подумал бы, что он ровня остальным.
Барни продолжал восхищаться технической сметкой Эбримы и его предложением насчет мехов.
– Ты столько знаешь о литье, – сказал он, обращаясь к рабу. – Тебя научил отец Карлоса?
– Нет, мой отец был мастером по железу.
– Ого! – Карлос изумился. – Мне и в голову не приходило, что африканцы плавят железо.
– А как, по-твоему, мы делаем мечи для войн?
– Ну да… И как же ты стал рабом?
– Мы воевали с соседями. Меня взяли в плен. Там, откуда я родом, пленников обыкновенно обращают в рабство. Рабы трудятся на полях победителей. Но мой хозяин умер, а его вдова продала меня работорговцу-арабу… Потом было много всего, но в конце концов я осел в Севилье.
Раньше Барни не расспрашивал Эбриму о его прошлом, и теперь ему стало любопытно. Скучает ли Эбрима по дому или африканцу нравится в Севилье? На вид Эбриме лет сорок; в каком же возрасте он стал рабом? Тоскует ли он по своей семье? Но Эбрима опередил юношу:
– Могу я вас кое о чем спросить, мистер Уиллард?