Стокгольмское дело

— Что ты собираешься делать? — спросил Тедди.

— Добраться домой и заняться тем же, чем занималась последние дни.

— Пытаться уснуть, чтобы досмотреть вчерашний и позавчерашний кошмары?

— Типа того, да.

— Может, поужинаешь со мной?

Ритмичные движения дворников напомнили Тедди гипнотизера в тюрьме: тот тоже раскачивал перед глазами какой-то штуковиной.

— Приглашаешь? Мне казалось, твои ресурсы…

— Может, я рассчитывал на твои… — улыбнулся Тедди. — Твой бизнес процветает, насколько мне известно.

— Процветал… пока не начали мочить моих клиентов, — Эмили тоже улыбнулась, впервые за весь день.

Тедди окатило теплой волной.



«Суши и Гриль». Маленький ресторанчик поблизости от Эмили, а машину Тедди припарковал вообще чуть не у ее подъезда.

— Эти вродеяпонцы на грани вымирания. Почти как панды, — сказала Эмили.

Она заказала суши. Тедди, к своему облегчению, нашел что-то на гриле — так и не приучился есть сырую рыбу. Белые параллелограммы тарелок на черном столе и обязательные палочки. Он попросил пива, Эмили — полбутылки белого вина. Ему хотелось поговорить, спросить, как она себя чувствует, обсудить сегодняшние находки, но за соседними столами сидят люди — наверняка им слышна каждая запятая в их беседе.

— А всерьез: как твоя фирма?

— Справляюсь. Даже взяла на работу адвоката. Амбициозный и старательный, работает больше, чем я. Я ухожу, а он еще копается в делах.

— У вас с ним что-то есть?

— Кончай, Тедди, — она ловко подцепила палочками маленький ролл, но в рот не отправила.

— А ты что поделываешь? — спросила она.

Он отпил пива и позавидовал: ловко управляется с палочками. У него этот ролл точно шмякнулся бы на стол.

— Помогаю Деяну. Старый друг, знаешь… всякие мелочи.

— Ты о нем рассказывал. Разве это не тот, который…

Тедди со стуком поставил бокал на стол.

— Знаю, что ты хочешь сказать. Уже слышал от моего куратора в бюро по трудоустройству. Деян — уголовник, а значит…

— Я не знаю, что хочу сказать, — перебила его Эмили.

— Он много чего навытворял в жизни, — Тедди не мог остановиться. Его задело. — Как и я. И сейчас его стерильным не назовешь, если иметь в виду разные экономические трюки. Но я не считаю его вором. Открой любую газету: владельцы ИКЕА, другие лопающиеся от денег шведы вообще не платят налоги. Кто больше всех получает, тот меньше всех платит — разве не странно?

Эмили молча подлила вина в стакан.

— И вы таким помогаете… ты же работала в «Лейоне», разве не так?

— Думаю, самое время попросить счет, — сухо сказала Эмили. — Если ты собираешься себя накручивать, у меня нет желания все это выслушивать.

Тедди вовсе не хотел обидеть Эмили. У него просто опять появилось чувство: она уверена, что он ей не пара. Ей наверняка стыдно показать Тедди кому-то из своих приятелей.



Они просидели еще два часа. Эмили выпила еще два бокала вина, а Тедди — три больших кружки пива. Конечно, зацепило, но голова ясная.

— За руль ты сесть не можешь, — она встала и повесила сумку на локоть. — Поезжай на электричке.

— В Альбю электрички не ходят. А такси — сама знаешь. Не по карману.

Он вышел первым и придержал дверь. На улице заметно похолодало. Ее слегка качнуло.

— А ты не поднимешься? На чашку чая, как в таких случаях говорят.

Тедди представил себе спальню, приглушенный свет, запах ее тела…


— Нет, — решительно сказал он. — Я в это не верю. Не верю, что у нас может что-то получиться. А еще точнее: ты не веришь.





14




Похороны: пришло больше тысячи. А может, и две, трудно сказать. Одно Никола знал твердо: ортодоксальная сирийская церковь Святого Афрема вмещает очень много народу, а у семьи Ханна было очень много родни и еще больше знакомых. Все проходы забиты, у стенок, у колонн — везде люди. Мужчины с одной стороны, женщины с другой. И еще столько же, если не больше, толпилось на улице.

Впервые в жизни Никола был на похоронах, и впервые в жизни — в сирийской православной церкви. Он бывал с дедом в церкви Святого Саввы в Эншеде, но то была сербская церковь, и по сравнению с этой — крошечная, как кемпер.

Хор. Курения. Мужчины в черных костюмах и галстуках, пожилые женщины в платках.

Николу посадили в третьем ряду. Он не родственник, ни даже соплеменник… но Шамон был его лучшим другом. Никола был благодарен матери — Линда тоже пришла, хотя и сидела по другую сторону от прохода.

Закрытый гроб на пьедестале завален розами — белыми и красными. На стуле рядом — портрет Шамона в траурной рамке с креповой лентой в углу, а по обе стороны горят метровые стеариновые свечи.

На подиуме несколько человек в рясах и расшитых шапочках. У того, кто в середине, — огромная борода и жезл в руке. Епископы, священники… а этот, наверное, самый главный. Он говорил что-то нараспев, потом все начинали петь, потом он опять говорил. Священник помоложе переводил на шведский — не всё, а, наверное, самые важные, ключевые моменты заупокойной службы. Когда они замолкали, вступали музыканты — пианист и скрипач. Тихая, печальная музыка. Многие женщины плакали, мужчины обнимали друг друга…

Никола никак не мог взять в толк… каждый раз, когда он вновь и вновь осознавал случившееся, сердце сжимала ледяная рука.

Шамона больше нет.



Его продержали в камере предварительного заключения три дня — почему-то решили, что он замешан в убийстве. Вечная история: раз ты из Ронны, значит, под подозрением. Флешбэк: такая же камера полтора года назад. Его обвиняли в попытке ограбления супермаркета IСА Maxi. И тактильная память: прикоснулся к стене и отдернул руку, показалось, что кожа сейчас пойдет трещинами, как краска на старинных картинах.

И так же, как тогда, свернулся клубочком на тонком поролоновом матрасе, обтянутом темно-зеленой клеенкой. Все равно лучше, чем пол — холодный и вонючий. Щедрость государства более чем ограничена: подушка не полагается, тапки — только мечтать. Изрисованные и исписанные цементные стены. Ни туалета, ни телевизора, ни телефона. И читать нечего, кроме нецензурщины на стенах.

Наедине с паникой, отчаянием… Почему-то именно в эти часы, не зная за собой никакой вины, он чувствовал себя сломленным.

Спасти лучшего друга не удалось… эти свиньи отказываются даже люк открыть — узнал хотя бы, нашли ли убийц.

На следующее утро после ареста на него надели наручники и отвели на допрос. Никола так и не мог понять, почему его задержали: он же не преступник! Там было полно свидетелей — и врачи, и сестры, и этот здоровенный медбрат. Все они могут подтвердить, что он пытался спасти Шамона, что у него ничего общего нет с этим патрулем смерти.

Его вывели в коридор: он с наручниками впереди, надзиратель сзади. Комната для допросов — или та же, что в прошлый раз, или точно такая же. Стол, намертво привинченный к покрытому грязным линолеумом полу, голые серо-белые стены.

Дверь открылась, и вошел Симон Мюррей. Как же без него — снют в гражданском. Тот самый, который пас их с Шамоном с детства. Останавливал их машины, расспрашивал их девчонок, навещал родителей. Задействован в проекте «Гиппогриф — безопасный юг Стокгольма»… вот в чем они мастера, так это придумывать громкие названия.

Коротко стриженные светлые волосы, черные бутсы, пульсометр на запястье. Прикид нормальный, но выглядит так, как и всегда: снют. Снют от рождения. Что-то в его ДНК, должно быть. Никола не мог взять в толк, почему ему велели носить гражданскую одежду. Ходил бы в форме, и то были бы сомнения: снют или нет. А так — за версту видно.

— Привет, Нико, — Мюррей сделал вид, что раскрывает руки для объятия.

Никола поспешил сесть. Какой он ему «Нико», суке-Мюррею? И он что, не знает, какое у него горе?

— Прими мои соболезнования. Ты не мог спасти друга. Физически не мог. К тому же Шамон умер мгновенно.

Никола посмотрел в окно — небо и бетонная стена одного цвета. Если прищуриться, не различить. Он и без него знал, что Шамон умер мгновенно. Он видел его живот.

— Я понимаю, как тебе трудно. Знаю, как вы были близки… но я обязан тебя допросить. Уверен: если кто и знает, почему так получилось, так это ты.

Никола не шевельнулся. Он мерз. Здесь было потеплее, но он охотнее всего вернулся бы в камеру.

— Никола, ты же не хочешь… расскажи, по крайней мере, что произошло, когда Шамон был ранен. Кто присутствовал?

Никола поплотнее завернулся в захваченное из камеры тонкое шерстяное одеяло. Они с Юсуфом отвезли Шамона в больницу и договорились: оставят его там — и исчезнут. Никому ни слова. Внутренняя разборка.

— А помнишь, как я вас замел в самый первый раз? — мечтательно произнес Мюррей. — Вам тогда было десять и одиннадцать, так что отвезли вас к родителям. Вы сперли бейсболки в «Интерспорте» и продавали их в школе.

— Помню.

Какое это имеет значение теперь, когда Шамон мертв?

— Тогда, наверное, помнишь, что сказала твоя мать. Она сказала: «Никола не такой. Мой сын не такой».

А что тут помнить — Никола и так знал. Он много раз выкидывал номера, но твердо знал: мать продолжает в него верить. Слайд-шоу в голове: картинки вспыхивают, как маленькие болезненные молнии. Вот мать кормит их с Шамоном ланчем, вот они гоняют мяч на пустыре, вот Шамон придумывает смешные песенки про их дураков-учителей…

Его начал бить озноб. Симон Мюррей молча ждал.

А если плюнуть на закон и рассказать снютам все как есть?.. Все, что он знает, — этих сволочей видели как минимум десять человек в ММА-зале. И пацаны, и их тренер. Они что, тоже молчат? И в то же время — они-то чем занимаются, снюты? Почему он должен им помогать? Это их работа…