Стойкость. Мой год в космосе
Часть 22 из 29 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Подобное оживление и оптимизм иногда кажутся искусственными, но, проработав с Челлом много времени в тесном пространстве и в тяжелых обстоятельствах, я убедился, что он абсолютно искренен. Его жизнелюбие неподдельно. Думаю, эта черта часто помогала в бытность врачом-реаниматологом и не менее ценна в долгосрочном космическом полете.
– Речь о следующем выходе в открытый космос, – говорю я со всей серьезностью и делаю паузу, словно подбирая слова.
– А что? – спрашивает Челл, на сей раз с оттенком обеспокоенности.
– Мне придется тебе сказать… Боюсь, тебе не быть вторым оператором выхода экипажа в открытый космос.
Во время нашего первого выхода именно Челл был вторым оператором. Первым, или ведущим оператором как более опытный астронавт был я, хотя мы оба впервые оказались в открытом космосе.
На лице Челла мелькает обеспокоенность, быстро сменяющаяся огромным разочарованием.
– Ну, ладно… – откликается он и ждет продолжения.
Я решаю, что достаточно покуражился.
– Челл, ты будешь первым оператором.
Шутка жесткая, но дело того стоит – достаточно видеть его облегчение и восторг, когда он понимает, что получил повышение. У Челла еще будут полеты, возможно и выходы в открытый космос, и опыт руководства станет для него бесценным. Я абсолютно убежден, что он справится с этой ролью, о чем ему и сообщаю. Нас ждет обширная подготовка.
3 ноября, в день промежуточных выборов на Земле, я звоню в избирательную комиссию по месту жительства – округ Харрис в Техасе – и получаю пароль для открытия PDF-файла, высланного мне ранее. Я заполняю бюллетень и отправляю обратным письмом. Кандидатов в бюллетене нет, только вопросы референдумов. Тем не менее я горжусь, что исполняю долг избирателя, находясь в космосе, и надеюсь, это послужит напоминанием о важности голосования (неудобство не может быть достаточно веской причиной, чтобы пропускать выборы).
Из космоса я слежу за новостями, особенно политическими, и у меня создается впечатление, что президентские выборы следующего года будут не похожи ни на какие другие. Подобно ураганам, которые я вижу сверху, на горизонте собирается буря, которая изменит наш политический ландшафт на грядущие годы. Я пристально слежу за праймериз обеих партий и, хотя не отличаюсь тревожностью, начинаю беспокоиться. Иногда перед сном я смотрю из окон «Купола» на планету внизу. Что за чертовщина там творится? Однако нужно сосредоточиваться на вещах, которые мне подконтрольны, и все они здесь, наверху.
Глава 16
У русских совершенно другая система медицинского допуска к полету, и, поскольку мы летаем на «Союзах», то должны подчиняться их правилам. Когда мой новый врач экипажа Стив Гилмор представил меня в качестве участника полета в корабле «Союз» на Международную космическую станцию вскоре после моего излечения от рака, возникла проблема.
Российские варианты оперативного и консервативного лечения рака простаты не столь продвинуты, как в США, вследствие чего у них совсем другая статистика выживаемости и выздоровления. Российские врачи переоценивали вероятность возникновения у меня тяжелых последствий операции или раннего рецидива рака. Особенно их беспокоило, что я внезапно потеряю способность мочиться в полете, что потребует дорогостоящего и сложного раннего возвращения с орбиты, и не хотели идти на такой риск.
Стиву пришлось потрудиться, чтобы убедить российских врачей, что операция у меня прошла успешно и что в космосе с моим мочеиспусканием все будет в порядке. Мы звали Стива «Дуги» из-за моложавости или «Счастливчик» за жизнерадостный нрав. Он бился над этой проблемой больше года. НАСА было бы проще заменить меня, и я благодарен Агентству, что оно настояло на моей кандидатуре. В конце концов русские согласились отправить меня в полет, признав превосходство нашего умения и опыта в этой области, однако заставили меня взять с собой в «Союз» комплект с мочевым катетером.
Я начал готовиться к полету на космическую станцию в конце 2007 г., запуск был назначен на октябрь 2010 г. Полеты на МКС были разбиты на экспедиции в составе шести членов экипажа, и мое пребывание на станции должно было охватить время 25-й и 26-й экспедиций. В 2008 г. я начал тренироваться с Сашей Калери, командиром «Союза», и Олегом Скрипочкой, которому предстояло лететь в левом кресле в качестве бортинженера. Саша – спокойный серьезный парень с обильной проседью в густой темной шевелюре. Один из самых опытных космонавтов, он провел три длительные экспедиции на «Мире» и еще одну на МКС – в общей сложности 608 дней. Кроме того, он оказался носителем классических представлений и традиций, вплоть до того что среди его личных вещей, с которыми он прибыл на посадку в «Союз», нашлось место для нескольких маленьких советских флажков. Судя по всему, он с ностальгией вспоминает коммунистическую систему, что, конечно, казалось мне странным. Тем не менее он мне понравился. Для Олега этот полет был первым. Прилежный и прекрасно подготовленный, он старался во всем брать пример с Саши, который, в свою очередь, относился к нему как к сыну или младшему брату.
Я, разумеется, не впервые тренировался вместе с русскими. Я был дублером 5-й экспедиции 2001 г., затем, также в составе дублирующего экипажа, готовился к полету, который предшествовал нашему. Я досконально знал, в чем подходы Российского космического агентства к подготовке космонавтов аналогичны подходам НАСА (в частности, активным использованием тренажеров) и в чем отличаются (например, акцентом на теории, а не на практике, причем в крайней степени). Если бы НАСА учило астронавта отправлять посылку, то взяло бы коробку, положило туда что-нибудь, показало дорогу на почту и отправило его выполнять задание. Русские начали бы в лесу с обсуждения пород деревьев, древесина которых идет на коробки для почтовых отправлений, чтобы затем перейти к изложению подробнейшей истории изготовления коробок. Рано или поздно вы доберетесь до нужной информации о том, как отправить посылку, если только еще не заснули. Мне кажется, это часть их системы ответственности – каждый участник подготовки космонавтов должен подтвердить, что экипаж обучен всему, что, может быть, понадобится. Если что-то пойдет не так, это уже будет вина экипажа.
Прежде чем получить право лететь на «Союзе», мы должны были сдать устные экзамены, которые оценивались баллами от одного до пяти, точно так же, как экзамены во всей системе российского образования. Наш заключительный комплексный экзамен оценивала большая комиссия в составе почти 20 человек в присутствии многочисленных зрителей. Про себя я называл устные экзамены «публичным побиванием камнями». Частью процесса является обсуждение итогов экзамена, на котором члены экипажа отстаивают свое ви́дение результата, стараясь свести к минимуму или вообще снять с себя ответственность за любую ошибку. Спор о баллах чем-то напоминает спортивное состязание, и мне кажется, что нас оценивали отчасти по умению защитить свою позицию, как в суде. Я никогда не спорил – был готов на любую оценку, которую инструкторы захотят мне поставить, потому что знал: в конечном счете все равно скоро окажусь в космосе.
Наша подготовка проходила на разных площадках, поскольку мы учились всему, от ремонта оборудования до проведения экспериментов по многим научным дисциплинам. Однажды в Космическом центре имени Джонсона я был на занятии со специалистом по материаловедению, который учил группу астронавтов пользоваться на МКС новым прибором – печью для нагревания материалов при нулевой гравитации. Рассказывая о свойствах печи, он продемонстрировал образец размером с мячик для гольфа, подвергнутый «прокаливанию», и многократно повторил, что он стал «тверже алмаза». Я усомнился и попросил разрешения проверить. Он с улыбкой протянул мне образец.
– Он действительно тверже алмаза? – уточнил я.
Услышав подтверждение, я положил образец на пол и занес над ним ногу, вопросительно глядя на ученого.
– Смелее! – подбодрил он.
Я с силой опустил ногу, во все стороны разлетелись осколки образца. Он явно не был «тверже алмаза». Этот случай стал частью стереотипных представлений обо мне, распространившихся среди определенного круга людей в НАСА, – будто я не уважаю научную работу, которая ведется на космической станции. Действительно, я не ученый и научные исследования никогда не были главной причиной моего стремления в космос. Однако, даже если не наука побудила меня стать астронавтом, я с огромным уважением отношусь к научному поиску и ответственно подхожу к собственному участию в нем. В конце концов, испытание того образца из печи было примером использования научного метода с целью приобретения знаний.
Еще одним сугубо русским элементом подготовки к космическому полету было изготовление индивидуального ложемента для каждого члена экипажа. Впервые став членом дублирующего экипажа, я поехал в компанию «Звезда», которая делает кресла «Союза» и скафандры «Сокол», а также скафандры для выхода космонавтов в открытый космос и катапультируемые кресла для российских военных самолетов. Вместе с врачом экипажа НАСА и переводчиком-специалистом по медицинской терминологии я поехал из Звездного Городка на другой конец Москвы через многие мили московских пригородов. На огороженной и охраняемой территории компании «Звезда» мне помогли улечься в контейнер наподобие маленькой ванны и всего залили теплым гипсом. Когда гипс затвердел, мне помогли выбраться и предоставили возможность посмотреть, как работает старый, повидавший виды техник с бородой, как у Толстого, больше похожий на художника, чем на техника. Его огромные огрубелые руки с длинными чуткими пальцами скульптора вырезали лишний гипс, создавая идеальный шаблон моей спины и ягодиц.
Через несколько недель я снова приехал на «Звезду» для примерки нового ложемента и последующей ужасающей процедуры проверки герметичности – полтора часа в индивидуальном скафандре, куда подано давление, лежа на спине в индивидуальном же ложементе. Кровообращение в нижней части ног оказалось нарушенным, и испытание стало пыткой. Все космонавты и астронавты боятся этой процедуры, но если кто-нибудь жалуется, то слышит категоричное: «Если вы не можете вытерпеть эту боль сейчас, как справитесь с ней в космосе?» Я никогда его не оспаривал, однако аргумент неубедительный: в космосе вы терпите неудобство, зная, что это спасает вам жизнь. Через несколько недель я снова участвовал в проверке на герметичность, на сей раз в вакуумной камере – этот ритуал призван вселить в нас уверенность в надежности скафандра. Подобные мероприятия могут казаться скорее ритуалами посвящения, чем технической необходимостью, как и многие традиции российской космической программы. В ближайшие годы мне предстояло пройти эти болезненные ритуалы еще дважды.
Мы прилетели на Байконур за две недели до назначенного времени старта. Утром в день старта прошли процедуру надевания скафандров и проверки их герметичности, а также поговорили с нашими близкими через стеклянную стену. Приехали на гагаринскую стартовую площадку, по дороге пописав на колесо автобуса, и забрались в капсулу. Среди прочих действий, необходимых для обеспечения готовности к полету, была конфигурация параметров системы подачи кислорода – это задача второго бортинженера, в данном случае моя. К концу обратного отсчета, когда я работал с одним из кислородных клапанов, мы услышали громкий визжащий звук. Предположили протечку сжатого кислорода в кабину и оказались правы. Я немедленно закрыл клапан, но масштабная утечка возобновлялась бы при каждом его открывании, неизбежном по время полета.
По указаниям Земли Саша попытался взять ситуацию под контроль, стравив кислород через клапан люка в бытовой отсек над нами и далее за борт через клапан, выходящий наружу. Он отстегнул ремни, чтобы сесть и дотянуться до клапана, расположенного прямо у него над головой. Я следил за данными на наших LCD-мониторах, обращая пристальное внимание на парциальное давление кислорода в сравнении с общим. Проделав ряд вычислений в уме, я пришел к выводу, что содержание кислорода в капсуле близко к 40 %, при котором многие материалы могут легко воспламениться даже от маленькой искры.
Все астронавты знали, что экипаж «Аполлона-1» погиб во время тренировки при пожаре в своей капсуле, поскольку она была заполнена чистым кислородом, и крохотная искра вызвала воспламенение спускаемого аппарата, обклеенного изнутри ворсовыми лентами велкро. НАСА навсегда отказалось от идеи использования в капсулах кислорода под высоким давлением. Более того, крышка люка корабля «Аполлон» была переделана так, чтобы открываться наружу – как и во всех последующих пилотируемых средствах выведения на орбиту. Но не у русских. Крышка люка нашего «Союза» открывается внутрь, и, если бы возник пожар, расширяющиеся горячие газы оказывали бы огромное давление на нее, поймав нас в ловушку, как команду «Аполлона-1». Пока Саша пытался дотянуться до клапанов, ерзая в кресле, металлические застежки его ремней звякали о голый металл внутренностей капсулы. Помню свою отчетливую мысль: «Лучше сейчас быть подальше отсюда».
Когда Саша вернулся в кресло и стало ясно, что пожар нам не грозит, мы обсудили ситуацию. Я решил не озвучивать опасение по поводу опасности возгорания и заметил только:
– Скверно, что сегодня мы не улетим.
– Да, – согласился Саша. – Мы будем первым с 1969 г. экипажем, чей полет отменили после пристегивания ремней.
Это потрясающая статистика, если вспомнить, сколько раз отменялись старты шаттлов за считаные секунды до запуска и даже после включения главных двигателей.
Нас прервал голос из Центра управления полетами:
– Ребята, приступайте к проверке «Соколов» на герметичность.
Что? Мы с Сашей переглянулись с одинаковым выражением: «Какого черта!» Уже шел отсчет последних пяти минут перед запуском. Саша поспешно начал пристегиваться. Уже была активирована система аварийного спасения, и в случае опасности ракета катапультировала бы нас без предупреждения. Не будучи пристегнутым, Саша, скорее всего, погиб бы. Мы закрыли гермошлемы и лихорадочно провели проверку герметичности. Менее чем за две минуты до старта мы были готовы и устроились в креслах в ожидании расставания с Землей.
Ощущения при запуске были не такие, как в шаттлах. Капсула «Союза» меньше и проще кабины шаттла, и экипажу нужно совершать меньше действий. При этом «Союзы» намного более автоматизированы, чем космические челноки. Ничто не сравнится с мощью твердотопливных ускорителей шаттла, уносивших нас от Земли с невероятным усилием свыше 2 млн кг в момент отрыва, но любой взлет с планеты – очень ответственное дело.
По достижении орбиты мы обречены на почти полное двухдневное бездействие в холодной консервной банке в ожидании стыковки с космической станцией. Корабль то входил в зону связи, то покидал ее, Солнце вставало и садилось каждые 90 минут, и мы быстро утратили нормальное ощущение времени, то задремывая, то пробуждаясь. Бытовой отсек был тесным и спартанским, обшитый ворсовыми лентами велкро уныло-желтого цвета, кое-где открывавшей взгляду металлические рамы или конструкции, мгновенно покрывшиеся конденсатом. У нас даже не было хорошего вида Земли, поскольку «Союз» постоянно поворачивался вокруг оси, ориентируя панели своих батарей на Солнце для подзарядки. У меня был iPod, но он быстро разрядился в нуль. Большую часть времени я парил в центре бытового отсека, чувствуя себя так же, как в детстве, когда меня оставляли в продленке после уроков, и я, глядя на часы, с тоской ждал, когда пройдет день. Когда наступил день стыковки, я был счастлив, но, взглянув на наручные часы, понял, что мы проплывем через люк космической станции лишь через 18 часов: «О, черт! Чем, мать вашу, мне заниматься еще 18 часов?» Ответ был очевиден – ничем. Просто висеть в невесомости. Я утверждал, что каждый день в космосе хорош, и был искренен, но два дня в «Союзе» оказались не особенно хороши.
Это был мой первый старт, за которым наблюдала Амико. Прежде чем мы с ней сблизились, она видела три запуска шаттлов, в том числе с моим братом в экипаже. (Она запомнила меня, хлопотавшего вокруг заснувшей золотоволосой малышки Шарлотт, по предстартовой вечеринке в Коко-Бич во Флориде.) В общем, опыт не был для нее незнакомым, но отличие состояло в поездке на Байконур и наблюдении за тем, как это принято у русских. Кроме того, разумеется, совсем другое дело – видеть запуск космического корабля, на борту которого находится близкий человек. Брат рассказал мне, когда я уже благополучно достиг орбиты, что во время старта она плакала. Это удивило меня; мы были вместе больше года, но я никогда не видел ее плачущей. Амико объяснила мне, что не ожидала от себя такого взрыва эмоций, но была ошеломлена красотой и ужасающей мощью старта и бесконечно счастлива за меня. Она знала, что значило для меня полететь в космос и сколько я ради этого трудился.
Спустя годы я узнал больше о том, что происходило в тот день на стартовом комплексе Байконура. Кто-то из Центра управления запусками рассказал, что они разобрались в нашей проблеме и нашли частичное решение – приоткрывать кислородный клапан и закрывать, не дожидаясь полного открытия, чтобы попробовать приладить упрямую деталь на место. За несколько минут до запуска официальные лица передавали друг другу листок бумаги, ставя на нем свои подписи, чтобы засвидетельствовать, что дают добро на старт несмотря на утечку кислорода и попытки Саши выровнять давление, пока тикает обратный отсчет. Меня, как члена экипажа, готового в тот момент умчаться в космос, это несколько напрягло.
Вплывая через люк на МКС, чтобы официально присоединиться к 25-й экспедиции, я ликовал – начиналась моя долгосрочная экспедиция. Это был долгий путь: представитель КЦД, дублер в 5-й экспедиции, катастрофа «Колумбии», мое участие в полете STS-118, рак простаты, второй цикл подготовки в качестве дублера и, наконец, включение в основной экипаж – целых десять лет.
На борту МКС находились двое американцев и один русский. Даг Уилок – командир станции, после которого командование МКС перейдет ко мне. Начать работу на МКС под началом Дага было здорово. Он придерживался политики невмешательства, предоставляя каждому возможность проявить себя.
Вторым членом моего экипажа в американском сегменте станции была Шеннон Уокер. До этого полета я не особенно хорошо ее знал, но, увидев в космосе, удивился изменению ее облика: в ее давно не крашенных волосах стала заметна седина. Шеннон готовилась к полету в левом кресле «Союза», что означало, что она должна была достаточно хорошо знать системы корабля, чтобы принять управление на себя в случае экстренной ситуации, которая вывела бы из строя российского командира. Поэтому она провела в Звездном Городке намного больше времени, чем я. На борту МКС я был впечатлен ее способностями. Это был ее первый полет, и сразу по прибытии я относился к ней как к новичку, но скоро сообразил, что она уже пробыла в космосе почти в 10 раз дольше меня и это мне впору прибегать к ее помощи. В НАСА есть понятие «экспедиционное поведение», под этим обобщающим термином подразумевается способность позаботиться о себе и о других, прийти на помощь при необходимости и держаться в стороне, когда вмешательство не требуется, – сочетание личных качеств и навыков общения, которым трудно дать точное определение и трудно обучить, но отсутствие которых представляет собой серьезную проблему. Шеннон обладала ими в полной мере.
Российский космонавт Федор Юрчихин, невысокий и коренастый, с широкой улыбкой, уже был на борту. Федор – один из всего лишь двух людей, с которыми я встречался в космосе чаще одного раза (второй Эл Дрю). Федор родился в Грузии в семье этнических греков, что необычно для отряда космонавтов, состоящего по большей части из русских. Он страстно увлекался фотографией и любил делать снимки Земли. Еще больше ему нравилось показывать фотографии остальным членам экипажа, чем бы они ни пытались в это время заниматься. Космонавты на МКС обычно живут по менее сумасшедшему расписанию, чем американцы, и иногда эта разница проявляется в том, что они могут позволить себе общаться в течение дня, плавая вокруг обеденного стола за совместным кофе или перекусом, пока мы торопимся перейти от выполнения одного задания к следующему.
В этой экспедиции я усвоил разницу между посещением космоса и жизнью в нем. В долгосрочном полете работаешь в ином ритме, лучше осваиваешься с перемещениями, лучше спишь и ешь. Проходили дни, и меня не переставало удивлять, как мало сил я, оказывается, затрачиваю, чтобы передвигаться и оставаться на месте. Легкого движения пальца руки или ноги было достаточно, чтобы пересечь весь модуль и оказаться именно там, где нужно.
Одним из первых моих заданий по прибытии стал ремонт системы Сабатье, которая делает воду из кислорода, извлекаемого «Сидрой» из углекислоты, и водорода, служащего побочным продуктом работы агрегата, вырабатывающего кислород. Система Сабатье – важный элемент почти замкнутой среды обитания на космической станции. Я должен был отладить ее, проделав кропотливую многодневную работу с использованием счетчиков-расходомеров и других диагностических приборов. Тогда мне казалось, что я хорошо с ней справился, но спустя годы, с высоты накопленного опыта, я вижу, как мне помогла Шеннон, заранее приготовив все необходимые инструменты и детали, проверяя, как у меня дела, если замечала затруднения, и подбадривая, когда я падал духом. Без ее содействия такое задание в самом начале экспедиции оказалось бы для меня практически неподъемным.
Я впервые отпраздновал День благодарения на космической станции незадолго до того, как должен был в первый раз принять командование МКС. На следующий день Шеннон, Даг и Федор улетели на Землю, а мы с Сашей и Олегом остались.
Через несколько недель прибыл следующий экипаж. Американский астронавт Кэди Коулман была полковником американских ВВС в отставке и имела докторскую степень по химии, а также, как я вскоре узнал, играла на флейте. Некоторые наши общие знакомые полагали, что мы не уживемся в одной команде или что я попросту убью ее, поскольку мы пришли из разных миров – летчик-истребитель и ученый. На деле мы с Кэди стали большими друзьями, и она оказалась прекрасным членом экипажа, хотя мне так и не удалось заставить ее вовремя ложиться спать. Случалось, я просыпался в будни в три часа ночи, чтобы сходить в туалет, и обнаруживал ее в «Куполе» с флейтой. Кэди научила меня лучше разбираться в чувствах, собственных и других людей, с которыми мы взаимодействовали на Земле. Она же показала мне плюсы большей публичности, позволяющей людям разделить с нами восторг от того, что мы делаем в космосе. Это чрезвычайно пригодилось мне в годовом полете.
Третьим членом нового экипажа был итальянский астронавт Паоло Несполи, талантливый инженер с прекрасным чувством юмора. Паоло очень рослый – слишком рослый, чтобы нормально умещаться в «Союзе», и Европейское космическое агентство доплатило русским за переделку его кресла, которое было установлено под более крутым углом, чтобы он мог вписаться в капсулу.
Командиром «Союза» стал Дима, с которым мы были дублерами 5-й экспедиции и проходили курс выживания десять лет назад. Это был его первый космический полет. Еще когда нас с Димой зачислили в один дублирующий экипаж, он утверждал, что должен командовать МКС, поскольку является командиром «Союза» и военным офицером. Саша Калери с его обширным опытом космических полетов гораздо лучше подходил на роль командира, но не имел воинского звания. Дима был так убежден, что с ним поступили несправедливо, что написал руководству два письма в очень сильных выражениях, доказывая, что Саша не справляется со своими обязанностями на должной высоте и должен быть исключен из экипажа. Следствием столь вопиющего нарушения протокола стало многолетнее отлучение Димы от полетов, несмотря на его выдающиеся технические навыки.
Я слышал о случаях, когда члены экипажа не ладили во время космического полета, но лично с ними не сталкивался – до этого момента. Однажды я заглянул в российский сегмент с каким-то вопросом, и Дима попросил меня помочь с русским агрегатом, который пытался починить, – «Электроном», генерирующим кислород из воды. В этом не было ничего необычного, кроме того, что он обратился ко мне, хотя рядом находился Саша. Саша, надо отдать ему должное, предложил свою помощь, но Дима сделал вид, что не слышит. Не представляю, каково это, работать, есть и спать бок о бок четыре месяца при таких трениях. Отсутствие взаимодействия осложняло их работу и в аварийной ситуации могло стоить жизни им и, теоретически, нам.
Когда я пробыл в космосе несколько месяцев, в прессе появились сообщения, что Саша Калери привез с собой Коран, подаренный ему Ираном. Ходили слухи, что это символический ответ на недавнюю волну осквернения Коранов в Соединенных Штатах в годовщину террористической атаки 11 сентября. Руководитель программы МКС хотел знать, правда ли это. Когда меня спросил об этом глава Офиса астронавтов, я ответил, что меня не интересует, какие книги берут в полет члены экипажа, и выразил недоумение, что НАСА интересуется подобными мелочами. Я сказал, что не собираюсь никого расспрашивать о личных вещах, и думал, что история на этом закончится. Однако вскоре я получил непосредственно от руководителя программы космической станции недвусмысленное требование выяснить, есть ли у Саши этот Коран.
Обычно я только один раз высказываю несогласие с требованием Земли (если, конечно, речь не идет о вопросах безопасности), но, когда она настаивает, поступаю, как велено. Это проще, чем раздувать конфликт из любого разногласия, и экономит душевные и физические силы на случай, если они действительно понадобятся. Однако на сей раз я был глубоко убежден, что не должен уступать.
На следующий день я отправился в российский сегмент и нашел Сашу в тесном пространстве российского шлюзового отсека за работой над одним из скафандров.
– Привет, Саша, – сказал я. – Я обязан тебя кое о чем спросить, хотя лично меня не заботит, что ты ответишь.
– О’кей, – сказал он.
– Я должен спросить, есть ли на борту станции иранский Коран.
Саша поразмыслил и благожелательно откликнулся:
– Это не твое дело.
– Точно, – ответил я. – Не бери в голову.
Я вернулся в американский сегмент и передал этот ответ своему руководству. Больше я об этом деле не слышал.
8 января 2011 г. в Тусоне, штат Аризона, ярко светило солнце, но на космической станции погода была такой же, как всегда, а я чинил туалет. Мне пришлось разобрать его и закрепить детали вокруг себя, чтобы они не разлетались, и я ничем больше не смог бы заниматься, пока не покончу с этой работой. Мы можем при необходимости пользоваться туалетом в российском сегменте, но это неблизкий путь, особенно глубокой ночью, и лишняя нагрузка на ресурсы русских. Туалет – одно из устройств, требующих наибольшего внимания. Если оба сломаются, останется туалет в «Союзе», но надолго его не хватит. Если бы мы летели к Марсу и не смогли починить отказавший туалет, то погибли бы.
Я так погрузился в работу, что не заметил, как телевизионная трансляция была прервана. Мы то и дело теряем сигнал, когда космическая станция уходит с линии визирования между нашими антеннами и спутниками связи, и меня это не обеспокоило. Затем с Земли поступил вызов.
ЦУП сообщил, что глава Офиса астронавтов Пегги Уитсон должна со мной поговорить и будет звонить по каналу связи в закрытом режиме через пять минут. Я не представлял, в чем дело, но ничего хорошего не ждал.
Пять минут – большой срок, если проводишь его за размышлениями, что стряслось на Земле. Возможно, умерла бабушка? Пострадала одна из дочерей? Я не связал мертвый телевизионный экран и телефонный звонок – НАСА намеренно прервало трансляцию, оберегая меня от дурной вести.
Прежде чем отправиться в этот полет, я решил, что в любой экстренной ситуации моим представителем должен быть Марк. Он знал меня, как никто, и я доверил ему решать, что и когда я услышу от него или от другого человека, скажем, врача экипажа или кого-то из астронавтов. Он понимал, что в случае кризиса я, скорее всего, захочу узнать все, и как можно быстрее.