Стойкость. Мой год в космосе

Вот тебе шоколадка с сюрпризом от меня

Будет слаще, когда вернешься на склоне дня!





В воскресенье мы знакомимся с традиционными казахскими блюдами – в космической упаковке: супом из конины, сыром из молока кобылиц и кумысом – кобыльим молоком. Конина припахивает, но я съедаю всю порцию. Сыр очень соленый, и это приятное разнообразие на фоне обычной низкосолевой диеты. Я отмечаю, что кобылье молоко сладкое, – как командир, я считаю себя обязанным в качестве жеста доброй воли попробовать все блюда, – и Айдын сообщает, что по вкусу оно наиболее близко к человеческому грудному молоку, чем сражает меня наповал. Теперь я ломаю голову, как поступить с почти полным пакетом непастеризованного кобыльего молока. Я говорю Айдыну, что хочу убрать напиток в холодильник, где мы храним соусы и некоторые научные эксперименты, и пить по утрам за завтраком. Когда он не видит, я прячу питье в три пакета и кладу в емкости для всего самого пахучего.

На следующий день, направляясь в служебный модуль поговорить с космонавтами, я застаю Айдына в переходном отсеке между российским и американским сегментами: втиснувшись между приборами, закрепленными на полу, он читает русский журнал об автомобилях. Я хватаю его и со словами «Следуй за мной» увлекаю вниз в «Куполу», где показываю, как открывать и закрывать защитные крышки иллюминаторов.

– Можешь прилетать сюда и сидеть здесь, когда захочешь.

В конце концов, второй возможности полюбоваться таким зрелищем у него не будет.

В отличие от Айдына, Энди очень занят. Европейское космическое агентство прислало вместе с ним множество научных экспериментов. Мне его ужасно жаль, поскольку он почти все время пропадает в одиночестве в европейском модуле «Коламбус», где иллюминаторов нет. Я часто его навещаю, чтобы узнать, не нужна ли помощь, и всегда вижу, что он прекрасно справляется. Когда Энди не работает, то проводит время с нами за телевизором и разговорами. Я убеждаю его чаще выглядывать в иллюминатор, но, похоже, быть частью экипажа ему хочется ничуть не меньше, чем любоваться видами. Меня подмывает напомнить, что он здесь всего на 10 дней и должен проводить все свободное время, приникнув к стеклу иллюминатора, но я не вправе ему указывать. Во время десятидневных полетов на шаттлах все торчали у иллюминаторов, сколько могли, охая и ахая.

Как бы я ни радовался новым лицам, безусловно, чувствуется, что нас слишком много. С согласия НАСА Сергей спит в американском шлюзовом отсеке. Не спрашивая разрешения Японского космического агентства, я устраиваю Энди в японском модуле, чтобы он не сидел безвылазно в глухом «Коламбусе». Айдын ночует в бытовом отсеке «Союза», на котором вернется домой.

Под конец 10-дневного пребывания на орбите Энди замечает:

– Боже мой, до чего мне нужен отпуск!

– Знаешь что, – отвечаю я, – не тому жалуешься.

Он понимает и смеется над собой.

Через несколько дней я делаю себе прививку от гриппа – это первая вакцинация в космосе. Здесь нет возбудителей инфекций, и прививка нужна не для того, чтобы меня защитить. Это часть сравнительного исследования близнецов, Марка и меня. Он получит ту же вакцину в то же время – более того, настаивает на том, чтобы ввести ее самому себе, – затем будет проведено сравнение наших иммунных ответов. Мы оба пишем твиты о том, что привились от гриппа, и получаем неожиданно шумный отклик. Я даже удостаиваюсь ретвитов Центра по контролю и профилактике заболеваний США и Национальных институтов здравоохранения. Кажется, всех восхищает сам факт того, что я ввел себе вакцину. Порой внимание общественности привлекает самая обыденная сторона жизни в космосе.

12 сентября мы собираемся на проводы участников краткосрочной экспедиции. Как всегда, странно, что приходится прощаться с улетающими. Узы, связывающие нас здесь, – общие тяготы, риски и неповторимые впечатления – очень крепки. Геннадий подготовил «Союз» к отлету, члены экипажа облачились в белье, которое прилагается к скафандрам «Сокол». Мы устанавливаем камеры в служебном модуле, чтобы на Земле могли наблюдать за нашим сборищем, и поддерживаем разговор, коротая ожидание. Когда для отбывающих наступает момент перебираться в «Союз», я обнимаю каждого на прощание, Геннадия особенно крепко и со словами, что буду по нему сильно скучать. Когда они в «Союзе», я вплываю следом, словно хочу прокатиться зайцем: «С меня хватит, ребята. Я решил вернуться с вами!» – и под общий смех возвращаюсь на станцию.

Мы закрываем крышку люка, и через пару часов они улетают.

Три дня спустя я переваливаю через середину своего полета.





Глава 14




В начале 2000 г., возвращаясь к обычной жизни после первого полета в космос, я смог подвести промежуточный итог своей карьеры. Что дальше? Большую часть прожитых лет я положил на то, чтобы стать одним из немногих людей, слетавших в космос, и добился цели. Я хорошо справился с задачей, наша экспедиция была успешной, мы благополучно вернулись, и мне не терпелось полететь снова. Но когда это случится?

Один из членов моего экипажа в этом полете, Майкл Фоул, летал на «Мире», поэтому прекрасно говорил по-русски и имел хорошие связи в Российском космическом агентстве. Он являлся заместителем администратора в Космическом центре имени Джонсона и тесно взаимодействовал с директором Центра Джорджем Эбби, так что мог на него повлиять. Вскоре после нашего возвращения НАСА стало подбирать нового представителя КЦД в России – астронавта, который жил бы в Звездном Городке под Москвой и служил координатором между двумя космическими агентствами. Представитель КЦД занимался вопросами подготовки американских астронавтов к полетам на российском космическом корабле и являлся непосредственным руководителем обучавшихся в России астронавтов. Международная космическая станция пока находилась на начальном этапе строительства, и мы наращивали темпы подготовки международных экипажей в Хьюстоне и Звездном Городке, а также в Европе и Японии. Майк сказал, что мистер Эбби видит в должности представителя КЦД меня. Я был польщен, но колебался, поскольку все-таки считал себя пилотом шаттла, а не обитателем станции. Брату я втайне признался, что не хочу взваливать на себя возню с космической станцией – трудно будет вырваться, значит, я буду реже летать на шаттле.

Тем не менее, когда мне предложили эту должность, я согласился. В случае нежелательного назначения я действовал стандартно: рассказывал о своих сомнениях и предпочтениях, но, если предложение взяться за трудное дело оставалось в силе, делал все возможное, чтобы в нем преуспеть. Я должен был приступить к работе всего через несколько месяцев.

Вместе со мной в Россию полетел Майк, чтобы помочь мне адаптироваться. Нас встретил в аэропорту русский водитель по имени Ефим, крепко сбитый быковатый мужик. Впоследствии я узнал, что Ефим сделал бы все, чтобы защитить нас и наших близких, включая применение физической силы, если потребуется; кроме того, он готовил великолепный шашлык – русское барбекю. Ефим загрузил нас в минивэн «Шеви-Астро», один из немногих западных автомобилей в Москве в те времена, и я рассматривал городские виды, мелькавшие за окном. Громоздились высокие сугробы, было сумрачно из-за автомобильных выхлопов и других загрязнений. Когда мы поехали на северо-восток от Москвы мимо старинных русских домов в сельском стиле с резными украшениями и затейливо уложенной черепицей, снег постепенно стал белым. Вскоре мы въехали в ворота Звездного Городка.

Вниз по узкой дороге, обрамленной березами, мимо блочных жилых домов в старом советском стиле и гигантской статуи Гагарина, держащего букет за спиной и делающего шаг вперед, мы приехали к ряду несуразных таунхаусов на западный манер, построенных для НАСА (мы называли их «коттеджами»). Был вечер пятницы, и, оставив вещи, мы сразу пошли в «Бар Шепа» – перестроенное цокольное помещение Коттеджа № 3. Место было названо в честь Билла Шепарда, ветерана НАСА, совершившего три полета на шаттле, который на тот момент проходил подготовку в Звездном Городке, готовясь стать первым командиром Международной космической станции. В прошлом «морской котик», он, уже будучи астронавтом, дал в интервью легендарный ответ на вопрос, что умеет делать лучше любого из присутствующих: «Убивать людей ножом». Билл имел обыкновение укладывать собутыльников под стол, играя с ними в «верю не верю» на выпивку, и в первый вечер в России я должен был участвовать в забаве. Я не стал спорить, тем более что имел небольшое преимущество, поскольку играл в эту игру в бытность летчиком-истребителем. Шеп обошелся с нами, новичками, немилосердно, и я наблюдал, как астронавты-исследователи, впервые приехавшие в Россию, валятся со стульев один за другим. Шепу не нужен был нож, чтобы убивать, хватало игральных костей.

Я не ударил в грязь лицом, но следующее утро было ужасным. Мне пришлось подняться очень рано и четыре часа трястись в автобусе, пропахшем горелым машинным маслом. Я лег на заднее сиденье и попытался уснуть, пока мы ехали в Руссу, дальнюю деревню, где космические путешественники отрабатывали ситуацию приземления «Союза» в холодную погоду. Сначала я должен был только наблюдать, затем принять участие в русском курсе зимнего выживания.

В правление Ивана Грозного Русса была процветающим городом, но сильно пострадала во Второй мировой войне, и теперь здесь почти не на что смотреть, кроме «санатория» – характерного русского сочетания больницы и отеля, с точки зрения американцев, более всего напоминающего старинный курорт. Эта территория славится озерами, питающимися водой подземных источников, которая считается целебной.

Без моего ведома и вопреки возражениям НАСА меня подвергли той же процедуре психологического тестирования, что и русских космонавтов. Это стало моим первым делом в первый рабочий день. Разумеется, НАСА тоже проводит психологическое тестирование, но русское имеет некоторые отличия. Первый тест, в котором я участвовал, начался с того, что мы с психологом сели друг напротив друга под лампочкой без абажура на жесткие деревянные стулья. Казалось, меня вот-вот начнут допрашивать, как Фрэнсиса Гэри Пауэрса, пленника времен холодной войны.

Психолог, на вид упитанная версия Зигмунда Фрейда, объяснил смысл теста: я должен по внутреннему ощущению отсекать различные интервалы времени – останавливать секундомер, не глядя на него, когда мне покажется, что прошло 10 секунд, затем 30 секунд, затем одна минута. Я взял у него секундомер и положил его рядом с собой для первого испытания. Скоро я понял, что со своего места вижу часы врача, в том числе секундную стрелку, и идеально определил все интервалы «по внутреннему ощущению». Психолог был потрясен и рассыпался в похвалах моему чувству времени.

Когда тест окончился, я больше не мог видеть его часы и задумался, не было ли это на самом деле проверкой моей честности или, возможно, умения адаптироваться. Я решил не волноваться по этому поводу. По-моему, умение использовать любое доступное средство для достижения наилучших результатов ничуть не менее важно, чем слепое следование правилам. Я не оправдываю мошенничество, но важно быть изобретательным при решении проблем. Теперь, познакомившись с русской культурой, я считаю свой подход правильным.

Прожив несколько дней в сырой комнате в компании врача НАСА, наблюдавшего за тренировками предыдущей команды, я был включен в группу из трех человек наряду с американским астронавтом Дагом Уилоком и космонавтом Дмитрием Кондратьевым. Тогда я еще не знал, что намного позже слетаю в космос с ними обоими. Даг был армейским офицером и пилотом вертолета, невозмутимым и бесконфликтным, Дима – летчик-истребитель, летавший на МиГе-29, один из тех, с кем я мог бы сойтись в воздушном бою на раннем этапе нашей биографии. Много лет спустя мы выяснили, что однажды стояли по разные стороны советской границы в Скандинавии: он защищал русские стратегические бомбардировщики «Медведь»[10], а я на F-14 Tomcat – многоцелевую группу авианосцев.

Курс на выживание оказался изматывающим. Нас отправили в поля с использованной посадочной капсулой «Союза», имитируя приземление в удаленном районе, не снабдив ничем, кроме НЗ, положенного для космического корабля. Дима не очень владел английским, а мы с Дагом не блистали в русском, но все трое общались достаточно сносно, чтобы справиться с испытанием. Мы построили шалаш, развели костер и постарались не замерзнуть насмерть в ожидании «спасателей». В первую ночь было так холодно, что мы не могли спать и стояли у костра, медленно поворачиваясь, чтобы ничего не отморозить. В пять утра Дима поступил нетипично для русского, предложив в нарушение протокола построить вигвам для сохранения тепла. Валить деревья с помощью мачете в ледяной тьме зимней ночи было сущим бедствием, но к семи утра мы соорудили хижину из березовых стволов и парашюта «Союза». Теперь мы не умирали от холода, однако вигвам быстро наполнился дымом. Мы опустили головы как можно ниже, чтобы дышать во сне.

В последний день мы совершили марш-бросок через лес – это было упражнение на ориентирование, воссоздававшее встречу с поисковой партией. Пейзаж был ошеломляющий: стволы берез высились на фоне неба, все вокруг укрыто свежим пушистым снегом, снежинки сверкают в утреннем свете. Мы вышли из леса к большому замерзшему озеру. Был мороз, над озером стоял пар, повсюду на льду виднелись русские старики, рыбачившие у лунок. Эта картина запомнилась мне как квинтэссенция всего истинно русского. Словно застывший во времени, как масштабная сцена из фильма «Доктор Живаго», трогательный образ навсегда запечатлелся в моей памяти.



В мае я переехал в Россию, чтобы начать работу в качестве представителя Космического центра имени Джонсона. НАСА и Роскосмос учились совместно готовить интернациональные экипажи к работе на Международной космической станции, и в этом масштабном начинании имелось много возможностей борьбы за власть, конфликтов вследствие различия культур и проявлений самодурства людей с большим самомнением с обеих сторон. Однако мне нравилась работа в Звездном Городке, и я легко прижился там. Я поселился на восьмом этаже одного из панельных советских жилых домов и каждый день шел пешком от дома мимо статуи Гагарина и таунхаусов, где жили американские астронавты во время подготовки к полету, к профилакторию (или просто «профи») – зданию в Звездном Городке, где проходят карантин космонавты и где НАСА были выделены кабинеты.


Иногда мне было трудно разрешать вопросы между русскими и американцами. Разные языки, разные технологии, разные представления о том, как нужно летать в космос. Но мне понравились русские, с которыми я познакомился, и всерьез заинтересовала их культура и история, что стало фундаментом нашего будущего сотрудничества на МКС.

Первый модуль Международной космической станции, функционально-грузовой блок, был выведен в космос с Байконура в ноябре 1998 г. Через две недели за ним последовал «Ноуд-1», первый американский модуль, доставленный шаттлом «Индевор». Их соединение стало огромной победой интернациональной команды. Новорожденная космическая станция еще не была готова к постоянному проживанию людей, поскольку отсутствовали такие важные вещи, как система жизнеобеспечения, кухня и туалет. Она оставалась пустой на орбите следующие полтора года, пока не была дополнена русским служебным модулем, что сделало ее пригодной для обитания.

Лесли и Саманта прилетали ко мне в Россию на лето. В конце октября 2000 г. я поехал на Байконур на запуск Экспедиции 1 – первой долгосрочной экспедиции на МКС. Билл Шепард летел на «Союзе» с двумя русскими космонавтами, Юрием Гидзенко и Сергеем Крикалевым. Это был лишь второй полет американца на «Союзе». Еще один экипаж из трех человек должен был заменить их в марте, и не верилось, что отныне станция постоянно будет обитаемой. Я по-прежнему считал, что моя судьба прочно связана с шаттлами, и не предполагал участвовать в долгосрочной экспедиции на станцию, но надеялся, что скоро попаду в экипаж шаттла, снова пилотом. Затем, если повезет, я совершу еще два полета в качестве командира шаттла, и на этом моя карьера астронавта, вероятно, завершится. Проведя в общей сложности восемь дней в космосе, я и помыслить не мог, что проживу на космической станции хотя бы день, не говоря уже о том, чтобы ставить рекорды пребывания.

Вечером накануне старта «Союза» было праздничное застолье. Менеджер из НАСА, приехавший на Байконур, сильно перебрал – очень сильно, – и я весь день за ним ухаживал, потому что в таком ужасном состоянии его нельзя было оставить одного. На следующее утро я коротко повидался с Шепом, когда он шел снаряжаться к запуску.

– Что за дерьмо вчера творилось? – спросил он. – Как в гребаной общаге, визги, крики, кто-то колошматил мне в дверь. Я едва смог поспать.

– Прости, дружище, – сказал я. – Удачи в космосе.

«Союз» в тот день благополучно улетел, но я не смог этого увидеть, помогая своему голому коллеге, когда его рвало в ванной. Жаль было пропускать старт, но я радовался уже тому, что нахожусь на Байконуре в этот знаменательный день. Мне понравилось жить и работать в России больше, чем я ожидал. По телевизору в старой гостинице для космонавтов я наблюдал, как космический корабль превращается в крохотную точку в небе, еще не представляя, какую важную роль «Союз» и это место сыграют в моем будущем.



Вскоре после моего возвращения из России Чарли Прекорт, руководитель Офиса астронавтов, предложил мне стать дублером Пегги Уитсон в пятой экспедиции на МКС, старт которой был запланирован на июнь 2002 г. Обычно дублирующий экипаж летит через две экспедиции после основного, естественным образом переходя от тренировок в качестве дублеров к подготовке к собственному полету. Из-за необычных обстоятельств я бы не был включен в основной экипаж для следующего полета, и поэтому предложение стать дублером выглядело сомнительным. Моей первой реакцией было отклонить предложение. Полет на Международную космическую станцию очень отличается от того, чему я учился, и во многом далека от главного для меня стимула стать астронавтом – от полетов на ракетоплане.

– Честно говоря, я не уверен, что хотел бы провести шесть месяцев на космической станции, – сказал я Чарли. – Я пилот, а не специалист. Наука не для меня.

Чарли понял, он тоже был пилотом. Он объяснил, что никого не смог уговорить стать дублером Пегги, перебрав большинство более опытных астронавтов, и предложил мне сделку: если я соглашаюсь, что означает возвращение в Россию на продолжительное время для изучения русских систем МКС и «Союза», то он делает меня командиром шаттла в моем следующем полете, а после этого командиром Международной космической станции. Я долго думал и вернулся в его кабинет со списком причин, по которым считал себя неподходящим для этой задачи. Чарли терпеливо выслушал.

– Несмотря на все вышесказанное, я никогда не отвечал отказом, когда меня просили сделать что-нибудь трудное, – подытожил я. – И если вы меня попросите, я не отвечу «нет».

– Такой ответ я не приму, – сказал Чарли. – Тебе придется ответить «да».

– Ладно, – согласился я нехотя. – Да, я это сделаю.

Я получил назначение позже обычного и вынужден был не только взяться за работу, к которой не лежала душа, но и наверстывать упущенное. Я очень много тренировался в России, осваивая «Союз» и российскую часть МКС, а также старался усовершенствовать русский, всегда казавшийся мне чудовищно трудным. Вдобавок мне пришлось изучить американский сегмент космической станции, невероятно сложный, научиться управлять роботом-манипулятором и совершать выходы в открытый космос.

Я прошел русский курс выживания на воде с Димой Кондратьевым, с которым мы вместе «выживали» зимой, и космонавтом Сашей Калери – моими новыми товарищами по дублирующему экипажу. Рано утром 11 сентября 2001 г. мы вылетели на старом русском военном самолете из Сочи, поросшего пальмами города на побережье Черного моря у подножия Кавказских гор. Пока самолет неспешно летел в сторону моря, нас познакомили с кораблем и показали, как пользоваться оборудованием. Туалетная бумага была запрещена, поскольку засоряла санитарно-гигиеническую систему. Вместо нее нам предложили щетку, отмокавшую в антисептике рядом с туалетом. «Общая щетка для задницы? – подумал я. – Вот дерьмо!»

Курс выживания на воде оказался ненамного приятнее зимнего испытания. Старый «Союз» спустили на воду, и нам пришлось забираться в него в скафандрах «Сокол», используемых во время взлета и посадки. Крышка люка за нами закрылась, и мы сидели в удушливой жаре, пока не получили указания снять скафандры и надеть зимнее аварийно-спасательное снаряжение, а сверху резиновый гидрокостюм. Было почти невозможно выполнить эти указания в тесноте «Союза». Диме, Саше и мне пришлось по очереди ложиться на колени остальным, чтобы вылезти из одного костюма и влезть в другой. Капсула подпрыгивала вверх-вниз на катящихся волнах Черного моря, и я подумал, что мы не справились бы с этой задачей, вернувшись из космоса, ослабленные пребыванием в невесомости. В дополнение к моей зимней одежде – а в «Союзе» было жарко, как в сауне, – я натянул еще и полный гидрокостюм, включая несколько слоев шапочек и капюшонов. Мы утопали в собственном поту и были вымотаны еще до того, как вылезли из «Союза» и прыгнули в море. Это, по сути, не было освоением оборудования или действий; как и зимний курс выживания, водный был почти исключительно психологическим тренингом и опытом сколачивания команды путем совместного преодоления трудностей. На мой взгляд, было бы лучше открыто это признать – больше смысла.

По окончании тренировки мы вернулись на корабль, на мостике которого капитан предложил отметить наш успех водкой. Как поразила бы меня эта сцена всего несколько лет назад! Я, офицер ВМФ США, пью спиртное на капитанском мостике русского военного корабля в компании капитана и Димы, пилота российских ВВС.

Когда мы вернулись на берег, раздался звонок из Звездного Городка: два самолета врезались в башни Всемирного торгового центра. Мы были потрясены, как и весь мир. Для меня было ужасно находиться так далеко от родной страны, когда ее атакуют. Мы кинулись к ближайшему телевизору, и, как большинство моих соотечественников, я провел много часов, следя за информационными выпусками и пытаясь осмыслить случившееся. Русские проявили себя с наилучшей стороны, всеми силами стараясь помочь нам. Они приносили еду, переводили русские новости, чтобы мы могли понять, что происходит, и даже отменили оставшиеся тренировки, чтобы как можно быстрее доставить нас домой. Мы вылетели из Сочи на следующий день. Меня поразило, насколько ужесточились меры безопасности в аэропорту, хотя террористическая атака произошла в другой стране, в другой части света. Ожидая в Москве возобновления рейсов в Соединенные Штаты, мы видели огромные кипы цветов перед входом в американское посольство, знак солидарности, который я никогда не забуду.

Находясь в России, я пообщался и с основным экипажем: Пегги Уитсон, моей одногруппницей, а также Сергеем Трещёвым и Валерием Корзуном. Валерий, будущий командир 5-й экспедиции, оказался нетипичным русским с приветливой улыбкой и морем обаяния.

Частью нашей подготовки было освоение механической руки – робота-манипулятора канадского производства, и мы с Валерием отправились в Монреаль на одном из НАСАвских реактивных Т-38. Для русского космонавта это была редкая возможность полетать на Т-38, а меня забавляло, что я лечу с бывшим русским летчиком-истребителем. По завершении обучения в Монреале я захотел побывать на своей бывшей базе ВМФ «Пакс-Ривер» на ежегодной встрече выпускников школы летчиков-испытателей. Там я мог повидаться со старыми друзьями, например Полом Конильяро, и я подумал, что Валерию интересно будет познакомиться с летчиками-испытателями американских ВМС, а им с Валерием. Прежде чем сесть на американской военно-морской базе в компании действующего полковника российских ВВС, я заручился всеми необходимыми разрешениями, а также организовал прибытие таможенника к нашему самолету, поскольку мы летели прямиком из Канады.

Когда мы сели и поставили самолет на летном поле в непосредственной близости от Чесапикского залива, таможенный чиновник еще не прибыл. Позвонив, я услышал, что он еще не выехал из офиса – в 90 минутах езды, в Балтиморе. Он грозно запретил нам покидать самолет до его прибытия, но день выдался холодный, ниже нуля, и ветреный, а на нас с Валерием были только синие летные костюмы НАСА и легкие куртки. Я заявил чиновнику, что мы не собираемся замерзнуть насмерть, дожидаясь его, и что он найдет нас в офицерском клубе, и нажал отбой под его протестующие крики. Имей мы все необходимое, построили бы вигвам.

Мы отправились в бар и провели два часа за пивом и летными байками. Валерий рассказал, что значит быть русским летчиком-истребителем и космонавтом и очаровал моих бывших коллег. В конце концов в офицерский клуб явился таможенный чиновник, заверяя всех, кто готов был слушать, что собирается упечь нас с Валерием в тюрьму за нарушение его распоряжения. Командир знал меня с тех времен, когда я был летчиком-испытателем, а Валерий ему понравился, так что таможеннику было велено заполнить бумаги и выметаться с его авиабазы. Валерий впоследствии стал замдиректора Центра подготовки космонавтов им. Гагарина в Звездном Городке и неизменно меня поддерживал.

Старт Пегги в июне 2002 г. прошел идеально, а вскоре я получил назначение в свой второй космический полет на шаттле командиром STS-118, целью которого была доставка нового оборудования на Международную космическую станцию. Мы должны были вылететь на «Колумбии» в октябре 2003 г. и провести в космосе 12 дней. Верный слову, Чарли Прекорт проследил, чтобы я был назначен командиром, хотя он уже и не возглавлял Офис астронавтов.

Поскольку это был лишь второй мой полет на шаттле и я еще не бывал на МКС, новый руководитель астронавтов хотел поставить в экипаж пилота с опытом космических полетов. Казалось бы, простое требование, но все пилоты, летавшие в космос хотя бы раз, были моими одногруппниками, а одногруппникам обычно не поручают командовать друг другом, особенно если у них одинаковый опыт. Кент Роминджер, новый шеф, обсудил со мной варианты. Единственными пилотами, не зачисленными на тот момент в экипажи, были Чарли Хобо, Марк Полански и мой брат. Я считал, что именно брат подходит лучше всех: мы прекрасно ладили (во всяком случае, с 15 лет, когда перестали драться), понимали друг друга и знали, что принадлежность к одному выпуску не станет для нас проблемой. НАСА было всецело за.

С приближением срока официального назначения я лучше обдумал ситуацию. История о братьях-близнецах, ставших командиром и пилотом одного экипажа, привлечет огромное внимание. Разумеется, с какой-то стороны это хорошо – НАСА всегда искало способы расшевелить общественность и пробудить у людей интерес к космическим полетам, – но я не хотел, чтобы этот полет считали пиар-ходом. Сюжет о близнецах в космосе не должен отвлекать внимание от нашей экспедиции и от других членов экипажа.

Другое опасение было личного характера. Мы оба с Марком знали, что рискуем всякий раз, когда летим в космос. Для меня мысль о том, что моя дочь может остаться без отца, всегда немного смягчалась убеждением, что, если случится самое плохое, у нее останется дядя Марк, который заменит ей отца, – будет напоминать ей обо мне. Когда в космос летел Марк, я знал, что, если понадобится, сделаю то же самое для своих племянниц. Если мы с Марком летим вместе, то наши дети могут потерять одновременно отца и дядю. Чем больше я об этом думал, тем меньше мне нравился этот план.

Оставались два кандидата, Чарли Хобо и Марк Полански. Полански не интересно было лететь со мной пилотом, и неудивительно, поскольку формально он был опытнее меня, имея за плечами полет на МКС. Оставался Скорч – Чарли Хобо. Скорч славился прямотой: если он считает тебя неправым, не колеблясь об этом скажет. Он ответил, что без проблем полетит под началом одногруппника – он ценит любую возможность полететь в космос, – и я знал, что это правда.

Итак, мой экипаж был утвержден. Скорч – пилот и пятеро специалистов: Трейси Колдуэлл, Барбара Морган, Лиза Новак, Скотт Паразински и Дэйв Уильямс.

Меня больше всего беспокоила Лиза, которую я знал дольше большинства моих коллег, лет 15, – мы вместе учились в школе летчиков-испытателей в Пакс-Ривер. Она была блестящим бортинженером, но в последнее время демонстрировала одержимость в отношении мелких деталей, не имевших особого значения: например, что съесть сегодня на ланч. Она могла зациклиться на чем-нибудь несущественном и с трудом переключалась. На Земле это не составляло проблемы, но успех космического полета зависит от каждого члена экипажа, а странности Лизы начали меня тревожить.



Утром 1 февраля 2003 г. я стоял на лужайке перед домом и смотрел на север. Была суббота, почти девять утра, и на Землю возвращался шаттл с семью моими коллегами, включая троих одногруппников. Я подумал, что смогу увидеть огненную полоску при входе «Колумбии» в атмосферу к северу от Хьюстона по пути к взлетно-посадочной полосе Космического центра имени Кеннеди. Было туманно, но, глядя в небо, я заметил в разрыве тумана яркую вспышку. «Колумбия»! Я вернулся в дом и съел миску хлопьев. Ближе к плановому времени посадки я стал поглядывать на экран телевизора. Орбитальный корабль еще не приземлился, и NASA TV переключалось с прямых трансляций из Центра управления полетами на ВПП Центра им. Кеннеди и обратно. В ЦУПе я заметил Чарли Хобо – в тот день он был главным оператором связи с экипажем, – и обратил внимание, что он обмяк на стуле. Это было странно, особенно для него, эталонного морского пехотинца, – он не стал бы сидеть на работе, развалившись. Я написал ему по электронке, полушутя посоветовав выпрямиться, поскольку его показывают по телевидению. Затем услышал его голос: «“Колумбия”, вызывает Хьюстон, проверка связи». Долгая пауза. Нет ответа. Что-то не так.

Чарли заговорил снова: «“Колумбия”, вызывает Хьюстон, проверка связи. “Колумбия”, проверка связи в УВЧ-диапазоне». Он переключился на резервную систему связи. По-прежнему никакого ответа. Мое сердце забилось быстрее. Часы обратного отсчета дошли до нуля и начали прямой отсчет. «Колумбии» уже полагалось приземлиться, и у планирующего летательного аппарата было мало возможностей прибыть позже. Чарли снова и снова повторял вызов. Я прыгнул в машину и помчался в Космический центр, названивая брату на мобильный. Мой звонок разбудил его. Уже начали поступать сообщения, что фрагменты ракетоплана падают примерно в 160 км к северу от Хьюстона. Мы с Марком говорили о парашютах, о шансах экипажа выжить благодаря порядку действий при аварийном покидании корабля, разработанному после катастрофы «Челленджера». Все последующие экипажи шаттлов учились выдвигать из люка выносную штангу, скользить по ней против ветра и приземляться на парашюте. Никто, разумеется, не делал этого в реальности. Мы с Марком надеялись, что это сработало, сами себе не веря.

Скоро стало ясно, что произошло. Внешний топливный бак шаттла, нечто вроде гигантского оранжевого термоса, покрывался пенистым материалом для теплоизоляции криогенного топлива и предупреждения обледенения наружной поверхности. Практически с начала программы «Спейс-шаттл» кусочки этой изоляции осыпались из-за вибраций при запуске и давлении воздуха при разгоне, и инженеры не смогли полностью устранить эту проблему. Обычно изоляция падала далеко от челнока или отходила такими крохотными фрагментами, что не причиняла особого ущерба. Однако при запуске «Колумбии» отвалился довольно крупный кусок, размером примерно с портфель, и угодил в переднюю кромку левого крыла орбитального корабля, в то самое место, повреждение теплозащитного покрытия которого было особенно нежелательно. Менеджеры и инженеры на Земле наскоро обсудили возможные последствия и пришли к выводу, что опасности нет. Экипаж «Колумбии» участия в этой дискуссии не принимал; астронавтов проинформировали о случившемся и уверили, что последствия удара проанализированы и «вход в атмосферу не вызывает абсолютно никаких опасений».

Семнадцать лет назад комиссия по расследованию катастрофы «Челленджера» винила в трагедии исподволь отравившее программу «Спейс-шаттл» пренебрежение вопросами безопасности. Вследствие этого культура НАСА претерпела огромные изменения, но, похоже, все вернулось на круги своя. Нельзя сказать, что никто не бил тревогу. Ветеран программы «Аполлон» Джон Янг, командир первого шаттла и живая совесть Офиса астронавтов, всегда брал слово на наших утренних собраниях по понедельникам и напоминал об опасности изоляционной пены на топливном баке. Я помню, как он недвусмысленно заявлял: «Проблему необходимо решить, или какой-нибудь экипаж погибнет».

Я вспомнил тех, кто летел на «Колумбии». Дэйва Брауна я знал дольше большинства одногруппников, поскольку он учился в Пакс-Ривер одновременно со мной. У него была потрясающая щербатая улыбка и кажущаяся несерьезность, опровергавшаяся невероятными достижениями – он был зачислен в элитную программу, позволившую врачам экипажей становиться пилотами палубной авиации. Он помог подготовиться к собеседованию в НАСА Марку, а когда я получил приглашение, то, не раздумывая, и мне.

Лорел Кларк, прежде чем стать астронавтом, являлась врачом ВМС, наши семьи сблизились вскоре после переезда в Хьюстон. У нее был сын Иэн, сверстник Саманты. Лорел часто брала Саманту по субботам и везла вместе с Иэном в зоопарк. Лорел и ее муж Джон входили в ближний круг, часто собиравшийся на вечеринки в доме Марка. Лорел любила вино, как и остальные в нашей компании, и мы провели вместе много прекрасных вечеров. Мы прозвали ее «Флорал» за пристрастие к цветистым нарядам и садоводству. Дома она создала ковер из фиалок, и в последовавшие за трагедией недели и месяцы каждый ее одногруппник получил горшочек фиалок, чтобы ухаживать за цветами и вспоминать ее. Большинство держали их на подоконниках в своих кабинетах, и Лиза Новак часто заходила и поливала фиалки за нас, если они начинали чахнуть.