Стеклянный отель

Раздался стук в дверь, и в комнату вошла Симоне с кофе. Все старательно отводили глаза. Симоне работала у нас всего три недели и не участвовала в соглашении, но сразу почуяла неладное. Атмосфера в помещении была словно наэлектризована, как перед грозой. Она была уверена, что перед ее приходом кто-то сообщил нечто ужасное. Только на лицо Рона вернулась улыбка. Джоэль смотрела на нее невидящим взглядом. Оскар не отрывался от блокнота, лежавшего перед ним на столе, и Симоне показалось, что он плакал. Энрико и Харви уставились в пустоту. Алкайтис кивнул, когда она вошла, и следил за ней взглядом, пока она не вышла. Симоне разлила кофе по чашкам и закрыла за собой дверь, но не ушла, а замерла в коридоре, прислушиваясь. Ей показалось, что молчание за дверью длится неестественно долго.

– Слушайте, – заговорил наконец Алкайтис, – мы все понимаем, чем здесь занимаемся.

Позже некоторые из нас притворялись, что не слышали этого, но показания Симоне подтвердили отчеты тех, кто слышал. Те же люди притворялись, что позже не слышали слов Джоэль «Я такая же потерпевшая, как и инвесторы мистера Алкайтиса», но судья с ней не согласился и приговорил ее к двенадцати годам; в другую крайность ударился Харви Александр, который с жаром подтвердил все показания Симоне и в приступе самобичевания продолжал со слезами сознаваться даже в том, в чем его не обвиняли – от раздувания счетов до кражи канцтоваров из офиса, пока обескураженные следователи делали пометки и мягко пытались вернуть разговор в русло текущего расследования.

Но для тех из нас, кто слышал слова Алкайтиса на собрании, – тех из нас, кто признался в этом, – его заявление маркировало финальную черту или, вернее сказать, тот момент, когда стало невозможно игнорировать рельеф местности и притворяться, что черта не была пересечена. Разумеется, все мы знали, чем мы здесь занимаемся. Мы не были идиотами, если не считать Рона. Мы копались в бумагах, или рассматривали свои записи, или глядели в пространство и представляли, как сбежим из страны (Оскар), или смотрели в окно, твердо решив уехать из Штатов (Энрико), или обреченно смотрели в окно с чувством, что уже слишком поздно бежать (Харви), или утешали себя иллюзией, что все как-нибудь уладится (Джоэль).

Рон глазел по сторонам и казался сбитым с толку. Мы уже замечали, что он частенько выглядел растерянным, но тогда он будто бы и вправду не понимал происходящего, что было крайне странно: чем, по его мнению, мы занимались, если не схемой Понци? Когда мы обсуждали между собой соглашение, как мы его называли, что еще мы могли иметь в виду? Он огляделся в полной тишине, прокашлялся и сказал: «Ну, вообще-то сейчас у нас так много торговых операций в лондонском офисе».

Тишина после его реплики стала еще более ужасающей, если это вообще возможно. В лондонском офисе не было и не могло быть никаких торговых операций, потому что весь офис состоял из единственного сотрудника с пятью адресами электронной почты, который в основном пересылал деньги в Нью-Йорк, изображая видимость сделок в Европе.

– Хорошо подметил, Рон, – мягко сказал Харви с ноткой грусти в голосе.

Собрание закончилось через несколько минут. Офисы Алкайтиса в здании Gradia Building занимали 17-й и 18-й этажи, и после совещания он оставил нас в маленьком мрачном кабинете на 17-м, а сам поднялся по лестнице на 18-й этаж, в другой мир. Алкайтис занимал весь этаж целиком, и там все сияло. Люди на 18-м занимались, по мнению их клиентов, тем, что рекомендовали и продавали акции и другие ценные бумаги. Сто человек на 18-м этаже работали в брокерской фирме, и ФБР пришло к выводу, что они делали это совершенно легально. Мы же на 17-м совершали преступные действия с инвестициями клиентов, и дурной умысел словно находил отражение и в обстановке наших офисов. Если 18-й этаж состоял из моря стеклянных столов, выстроенных в идеальном геометрическом порядке на мягких серебристых коврах, то на 17-м лежал выцветший за тридцать лет ковер неопределенного цвета, на стенах висели хлопья краски, а в кабинетах стояла подержанная мебель и горы коробок с файлами.

Когда Джонатан Алкайтис поднялся на 18-й, он увидел, что Симоне разговаривает с одним из инвесторов. Большинству инвесторов не разрешали заявляться сюда без предупреждения, особенно тем, кто, как Оливия Коллинс, вложил меньше миллиона долларов, но Алкайтис всегда испытывал к ней теплые чувства. Она знала его давно умершего брата Лукаса. Когда Алкайтис увидел Оливию, 74-летнюю женщину, одетую во все черное за исключением огромного бирюзового шарфа, Симоне показалось, что на секунду он вздрогнул, и только потом на его лице появилась улыбка.

– Добрый день, дорогая. – Алкайтис расцеловал ее в обе щеки на французский манер.

– Я была тут неподалеку, – сказала Оливия.

– Тогда я рад, что вы зашли. Кофе?

– Пожалуй, не откажусь.

Симоне приготовила кофе и отнесла его в офис Алкайтиса, где Оливия рассказывала о какой-то выставке, говорила позже Симоне следователям, или о чем-то вроде того. Чтобы бороться со смертельной скукой на работе, Симоне придумывала себе разные игры: например, когда ее просили приготовить кофе, она представляла, что участвует в загадочной кофейной церемонии с необычайно высокими ставками, ритуале, где все зависело от точности ее жестов. То же самое она делала и с кофе для Алкайтиса и Оливии: поставила поднос точно в середине стола, расставила фарфоровые чашки ровно посередине блюдец, а потом – и это было крайне необычно – Алкайтис поднял вверх палец, прервав монолог Оливии, и обратился к Симоне:

– Симоне – Оливия, мне ужасно жаль прерывать наш разговор, мне было очень интересно, надеюсь, вы потом расскажете остальное, – Симоне, ты не могла бы сегодня остаться допоздна и помочь с проектом?

– Конечно, – ответила Симоне, но, возвращаясь к своему столу, почувствовала себя обманутой, поскольку была уверена, что вовсе не обязана перерабатывать: ее рабочий день длился с девяти утра до пяти вечера. Оливия вышла спустя несколько минут, явно уязвленная – она привыкла, что Джонатан посвящал ей не меньше часа своего времени, – и закрыла за собой дверь офиса.



После совещания прошло всего полчаса, но этажом ниже, на 17-м, у каждого из нас была куча дел. Харви сходил в подсобку за новым блокнотом, сел за стол и начал писать признательные показания; Джоэль решила прогуляться вокруг здания, что ничуть не уменьшило ее панику; Энрико сел за компьютер, купил билет на самолет в Мехико, распечатал его и ушел, ни на кого не глядя; Рон в смятении сел за стол и стал смотреть видео с котами и ставить «лайки» под чужими постами на «Фейсбуке», пытаясь избавиться от навязчивого ощущения, что что-то пошло не так. Оскар целых полтора часа изучал цены на недвижимость в Варшаве, потом семь минут выяснял, с какими странами у США нет соглашения об экстрадиции, потом еще 23 минуты смотрел цены на недвижимость в Казахстане, где жили его двоюродные братья, и, наконец, вышел из своей учетной записи, выключил компьютер и вышел из офиса, намереваясь переждать где-нибудь – где угодно – оставшиеся часы до вечеринки. Был еще только полдень, но он думал, что будет совсем не против, если его уволят.

По дороге к метро он представлял, как в будущем расскажет своему восхищенному работодателю: «Я понял, что участвую в мошеннической схеме, и в тот же день все бросил. Я бы никогда не позволил себе просто так уйти с работы, но иногда нужно провести черту». Что касается черты, то Оскар пересек ее еще одиннадцать лет назад, когда его впервые попросили оформить сделку задним числом. «Можно одновременно о чем-то знать и не знать», – сказал он позже на перекрестном допросе, и прокуроры его буквально растерзали, но ведь он говорил не только за себя, но и за нас, тех из нас, кто тоже постоянно размышлял над двойственным положением вещей, когда можно о чем-то знать и в то же время не знать, быть честным человеком и лгуном, знать, что делаешь плохие вещи, но пытаться быть хорошим, балансировать на грани. В глубине души все мы охотно умерли бы за правду, или, может, не умерли, а как минимум втайне сделали пару телефонных звонков и изобразили удивление при появлении полицейских, но в реальности нам платили фантастически много денег за молчание, и мы твердили себе, что, если ты закрываешь глаза на некоторые вещи или даже активно в них участвуешь, это еще не означает, что ты плохой человек, пока ты не один: ведь никто из нас не действует в полном одиночестве? Всегда находятся и другие соучастники. Наши зарплаты и бонусы давали нам крышу над головой, крекеры в виде золотых рыбок, деньги на обучение, содержание в доме престарелых, ипотеку матери Оскара и многое другое.

К тому же в этом уравнении была составляющая, которую никто бы не решился озвучить в суде, но которая казалась крайне важной: когда ты годами работаешь в коллективе, обратиться в полицию означает сломать жизнь своим товарищам. Адвокаты просили нас не упоминать об этом в показаниях, но нам поистине была противна мысль о том, чтобы отправить своих коллег за решетку. Мы работали вместе очень давно.

Однако в день совещания арест был уже неизбежен, ловушка захлопнулась слишком быстро для всех, кроме Энрико, потому что он решился пойти на крайние меры и уехал до появления полиции, и Симоне, которая не была виновна и ни о чем бы не узнала, но к полуночи уничтожала документы в шредере в конференц-зале на 18-м этаже. Алкайтис подошел к ней спустя пять минут после ухода Оливии и попросил сходить в магазин и купить несколько машин для уничтожения бумаг.

– Сколько?

– Три.

– Сейчас сделаю заказ, – сказала она.

– Нет, они нужны прямо сейчас. Можешь сбегать в канцелярский магазин?

– Я бы с радостью, но вряд ли я сама унесу три шредера. Мне может кто-нибудь помочь?

Он поколебался.

– Я пойду с тобой, – ответил он. – Мне не помешает подышать воздухом.

Ей было неловко стоять в лифте рядом с начальником и смотреть на улицу. Он был в два с лишним раза ее старше, они вели разный образ жизни и жили в совершенно разных частях Нью-Йорка; им было совсем нечего сказать друг другу. Симоне раздумывала, должна ли она первой завязать разговор, и как раз собиралась выдать фразу о погоде, когда он вытащил свой мобильный, хмуро глянул на экран и стал без остановки прокручивать список контактов.

– Джоэль, – сказал он, – принесешь все коробки Ксавье с файлами в малый конференц-зал на 18-м? Да, конференц-зал B. Пусть Оскар и Рон помогут. Да, отчеты, письма, служебные записки, в общем, все. Все коробки, на которых написано его имя. Спасибо. – Он положил телефон обратно в карман, и спустя пару минут они очутились в канцелярском магазине под слепящим светом люминесцентных ламп.

Симоне показалось, что Алкайтис выглядел больным, хотя, по правде сказать, при таком освещении кто угодно выглядел бы неважно. Воздух был спертым. Офисные работники медленно прохаживались между высокими стальными стеллажами. Алкайтис на удивление беспомощно оглядывался вокруг, будто впервые узнал, откуда появляются ручки на столе в его кабинете, и даже представить не мог, что где-то на земле существуют столь внушительные запасы стикеров и папок для файлов. Симоне отвела его к полке со шредерами, и он растерянно уставился на них.

– Вот этот вроде бы неплохой, – сказала наконец Симоне, указав на модель по средней цене из всех предложенных.

– Хорошо, – согласился он. – Да.

– Три штуки?

– Лучше четыре, – ответил он, взяв себя в руки. Они отнесли шредеры на кассу, Алкайтис заплатил за них наличными, и они вышли на улицу под дождь. Алкайтис шел быстрым шагом, Симоне едва поспевала за ним. Она надела туфли на каблуках на пару сантиметров выше обычного, потому что вечером намечалась новогодняя вечеринка, но сейчас жалела об этом. В лифте они ехали молча.

– Спасибо, что согласилась задержаться сегодня, – сказал он, когда они доехали до 18-го этажа. – В пятницу можешь уйти пораньше.

– Хорошо, спасибо.


Симоне проследовала за ним в конференц-зал, куда уже кто-то отнес – вероятно, Джоэль – целую гору коробок с файлами, помеченных именем Ксавье. Алкайтис повесил на дверь свое мокрое пальто и оставил Симоне наедине со шредером, а через несколько минут вернулся с коробкой с пакетами для мусора. Она уже подключила шредер и открывала коробки.

– Измельченные бумаги можно складывать в эти мешки, – сказал он. – Оставь их здесь, когда закончишь, уборщики все унесут. Еще раз спасибо за помощь. – После этого он ушел.

Через пару минут на пороге возникла Клэр Алкайтис. Симоне еще ни разу не разговаривала с Клэр, она работала здесь всего три недели и узнала, кто такая Клэр, только накануне, когда решила поинтересоваться, что за женщина постоянно врывается без предупреждения в офис Алкайтиса, даже не глядя на нее.

– Здравствуй, Симоне, – сказала Клэр. Симоне удивило, что она знает ее имя. – Мне сказали, мой отец где-то здесь?

– Он только что ушел, – ответила Симоне. – Он оставил свое пальто, так что я думаю, он еще вернется. – Клэр с подозрением посмотрела на шредеры и коробки с надписью «Ксавье».

– Можно узнать, что ты делаешь?

– Задание мистера Алкайтиса. Он захотел освободить место в шкафах для документов.

– Господи, – пробормотала Клэр, и в первую секунду ее слова показались Симоне оскорбительными, но, судя по всему, Клэр волновало нечто, вовсе не связанное с Симоне, потому что она развернулась и ушла, ничего не сказав. Ковры на 18-м этаже приглушали звук шагов, но Симоне все равно казалось, что она идет необычайно быстро. Она посмотрела на клочок бумаги в руке. Это была служебная записка Алкайтиса для Джоэль: «Re: Счет Л. Ксавье: Мне нужен долгосрочный прирост капитала в размере 561 тыс. долларов для инвестиций в размере 241 тыс. долларов на полученную от продажи выручку в размере 802 тыс. долларов», – говорилось в записке. Симоне изучила ее, свернула и положила в карман.

Клэр нашла отца в его кабинете – он неподвижно сидел за столом, обхватив руками голову. Харви сидел на диване, сжав руки, и смотрел в пол со странной полуулыбкой. Позже он рассказывал, что у него почти кружилась голова. То был знаменательный день. Он знал, что инвесторы выходят из игры. Он также знал, что сумма запросов на снятие средств превышала баланс на счетах. Развязка была близка. У него слезились глаза, и вместе с тем его охватила почти маниакальная радость. Его письменное признание лежало под файлом в верхнем левом ящике стола, и он впервые за несколько десятилетий почувствовал облегчение. Он чувствовал – он просил суд извинить его за столь клишированное выражение, но возможно, вы согласитесь, дамы и господа присяжные, что иногда без клише не обойтись, – как с его плеч свалился груз.

Они оба подняли глаза, когда вошла Клэр.

– Джонатан, – сказала она, – почему твоя секретарша в конференц-зале уничтожает документы?

– Я просто освобождаю место в шкафах, – ответил Алкайтис.

Харви издал странный смешок, больше похожий на кашель.

– Ладно, – сказала Клэр, сделав вид, что все в порядке, будто хваталась за спасательный жилет. – Неважно. Я хотела у тебя спросить про вчерашние денежные переводы. Займы у брокерской компании для отдела управления активами.

Он молчал.

– Четыре займа, – продолжала она, пытаясь расшевелить его память, но ответом снова было молчание. – Слушай, – сказала она, – вообще-то я сейчас не пытаюсь делать никаких выводов. Но когда случились восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый займ в этом квартале, и ни один при этом не погашен… послушай, пожалуйста, я хочу сказать, что со стороны это выглядит как нарушение.

– Клэр, эти переводы – обычное дело. Мы расширяем свою деятельность в Лондоне.

– Но зачем?

– Не уверен, что понял вопрос.

– Везде идут сокращения, – сказала она. – Я слышала твой разговор с Энрико на прошлой неделе, ты говорил, что инвесторов становится меньше, а не больше.

– Клэр, ты выглядишь уставшей.

– Потому что я всю ночь думала об этом и не могла уснуть.

– Клэр, дорогая, я знаю, что делаю.

– Да я понимаю, я просто говорю, что сейчас все выглядит настолько…

– Ты права. Настолько. – Он заморгал.

– Папа. – Она не называла его так уже больше десяти лет.

– Я больше не могу продолжать, – тихо проговорил он. – Я думал, что смогу покрыть убытки.

– Покрыть убытки? Что ты имеешь в виду?





2.


Почему Симоне уничтожала документы? Почему Алкайтис оставил свою секретаршу одну в конференц-зале с коробками, в которых лежали улики? Алкайтис притворился в показаниях, что не понял этих вопросов. Харви предположил, что Алкайтис, с его потрясающей способностью к самообману, наконец осознал неизбежность ареста, но надеялся выгородить своего ключевого инвестора Ленни Ксавье, который с самого начала распознал схему Понци и тем не менее продолжал вкладывать деньги. Возможно, Симоне уничтожала документы именно потому, что была всего лишь секретаршей, и Алкайтис не думал, что она поймет, с чем имеет дело. Он был умен, но страдал от синдрома, свойственного большим начальникам, которые начинают воспринимать секретарей как часть офисной обстановки – может быть, не шкаф, но нечто вроде того. Возможно, дело в том, что Симоне была новенькой не только для офиса, но и для мира вокруг – модная девушка, типичная представительница гламурной молодежи из центрального Нью-Йорка, – к тому же ей было всего двадцать три, и Алкайтис рассчитывал на ее наивность – будто она не увидит ничего подозрительного в просьбе задержаться и помочь боссу «освободить место в шкафах для документов». А может, уничтожение бумаг было скорее символическим жестом, и мы уже оказались по ту сторону границы, за которой не имело значения, кто там что увидел.

Прошло какое-то время, и Алкайтис вернулся в конференц-зал B. Его манера поведения заметно изменилась с того момента, как Симоне в последний раз его видела. Неужели в его глазах были слезы? Он выглядел как человек на грани краха.

– Симоне, – сказал он, – позвони, пожалуйста, моей жене. Скажи ей, что это срочно, мне нужно как можно быстрее с ней поговорить.

– Хорошо, – ответила она, – сейчас. – И когда она подошла к столу, он уже вернулся в офис и плотно закрыл дверь. Она позвонила Винсент, передала сообщение и вернулась к шредеру в конференц-зал B.

Симоне с удивлением увидела на пороге Харви с пиццей в руках. На часах было около половины восьмого. Она почувствовала запах пиццы еще до того, как он вошел.

– Ну ничего себе! – бодро воскликнул он. – Ты все еще здесь.