Стеклянная женщина

Она старается не думать об одиноком младенце, про которого никто не знает и который спит на морском дне под колыбельную песню китов.



На следующий день наступает серый рассвет: солнце почти не выбирается на небо из морского чрева.

Дождь размеренно стучит по дерновой крыше в такт мечущимся мыслям Роусы – зудящее беспокойство не давало ей уснуть всю ночь и наутро по-прежнему звенит под кожей. Йоуна тоже снедает тревога: он лег в постель напротив и притворялся спящим, но слишком частое и отрывистое дыхание выдавало его смятение. Теперь он зевает и потягивается.

– После дождя начнется оттепель. Я пойду чинить разрушенные дома.

Роуса садится.

– Но это невозможно. Твоя рана… и…

– Как еще мне заслужить доверие людей? Я пока что их bóndi, Роуса.

– Они ждут, что ты станешь горевать по Анне. – Как он не понимает? Если он пойдет чинить дома на следующий же день после того, как в море нашли труп его жены с распоротым животом, люди сочтут его бесчувственным. Хуже того, они могут даже подумать, что он знал о смерти Анны. Подозрения падут на него самого и близких ему людей, и он укажет на Роусу. – Нельзя тебе к ним идти.

Йоун морщится, но тут в baðstofa с мрачным видом входит Пьетюр.

– Эйидль дважды проезжал мимо хлева и успел поговорить с сельчанами.

– Значит, уже сочиняет небылицы о гибели Анны.

– Нет, не об этом. Он называет тебя прелюбодеем.

– И хочет, чтобы меня казнили в Тингведлире? Как же он предсказуем.

– Не только предсказуем, но еще и назойлив, как приставший к подошве кусок дерьма. Он заявил, что дом и подворье нужно осмотреть, чтобы отыскать доказательства твоей лжи. – Пьетюр кашляет. – У землянки они тоже останавливались.

Глаза Йоуна расширяются, а Роуса ахает.

– Они не…

– Она заперта, – говорит Пьетюр. – И все же…

Перед глазами Роусы встает жуткая сцена: пропитавшаяся кровью кровать, запятнанный пол.

– Я там приберусь. – У нее все скручивается внутри от одного воспоминания о густом металлическом запахе, но, если кто-нибудь обнаружит кровь, это станет свидетельством ее преступления.

Йоун хмурится.

– Это не женская работа.

Она вздергивает подбородок.

– Ты же хотел, чтобы твоя жена скребла полы и подметала.

Йоун вздыхает. На миг Роусу охватывает жалость. Быть может, и он раздавлен страхом и чувством вины. Но тут он переводит глаза на Пьетюра, и ее снова охватывает подозрение, что муж отправит ее на костер, лишь бы спасти свою шкуру.

Йоун надавливает пальцами на веки.

– Если дождь продлится долго, мы сможем ее похоронить.

Роуса кивает.

– Может быть, когда ее… после похорон толки стихнут? – Ей уже представляется пламя, лижущее ее ноги. Она смотрит на мужа.

Йоун напряженно улыбается.

– Люди здесь все равно что стервятники. Эта история послужит им пищей на долгие годы.



И вот Роуса смотрит с порога, как Пьетюр, Катрин и Паудль спускаются по склону.

Йоун стоит подле нее. Она чувствует на себе его взгляд и замирает.

– Ты умница, Роуса, – наконец говорит он. – Ни слова не проронила.

– А ты… Ты ничего не скажешь?

Его лицо мрачно. Она выдыхает и задерживает дыхание.


Он подходит ближе и мягко обхватывает ее запястье. Рука ее холодна и бледна. Роуса думает об Анне и содрогается.

Кожа у него цвета потемневшего воска.

– Если бы ты рассказала Эйидлю, он мог бы добиться моей казни. Если бы рассказал я… – Нет нужды договаривать до конца. Скулы его очерчены такими глубокими тенями, что лицо походит на череп с пустыми глазницами.

Роуса выдергивает руку.

– Я не допущу, чтобы тебя казнили. – И, как только слова эти срываются с ее губ, она думает, что, наверное, так и есть.

Лицо его смягчается, и она на миг видит в нем одинокого ребенка, который надеется криком прогнать ночь. Дрожа, она поглаживает его по щеке. Все равно что приласкать полудикого волка.

Он берет ее за руку, а потом торопливо прижимает ее к себе с такой силой, что она едва может дышать. Она так и застывает в его объятиях. Наконец он выпускает ее.

– Ступай. Тебе нужно отмыть землянку.

Она берет ведро и щетку и отправляется вниз по холму. Она не оборачивается, но знает, что он смотрит ей вслед. Глубоко в груди она по-прежнему чувствует отголоски передавшейся ей дрожи его рук, точно скрежет сталкивающихся ледников.



В землянке пусто и холодно. С той самой ночи сюда никто не заходил. Крови оказывается больше, чем помнится Роусе. Она замерзла и затянулась корочкой алого льда с рубиновыми вкраплениями. Но теперь, с началом оттепели, темные лужицы оттаивают, и кажется, что сам пол истекает кровью.

Комнатку наполняет кислый медный запах. У Роусы сжимается желудок, и она подавляет рвотные позывы.

Она торопливо прибирает: сперва поливает из ведра скамью и тюфяк, потом принимается за пол. От воды запекшаяся кровь снова становится жидкой, и Роуса сметает пропитавшуюся ею солому вместе с грязью в большую кучу. Но как теперь вынести это жуткое месиво на улицу? Наверное, не стоило лить на пол столько воды. Тогда солому можно было бы сжечь.

В конце концов Роуса собирает ее в охапки, запихивает в ведро и несет к ручью; там она бьет башмаком по льду, проделывает в нем дыру и выливает мерзкую жижу в воду.

Она вся перепачкалась бурой кашицей и поэтому плещет себе на грудь и руки, старательно отмывая платье от пятен.

Но хотя бы в землянке больше не пахнет кровью. Только поднося пальцы к самому носу, Роуса улавливает еле заметный запах… как будто сырого мяса. Она закрывает глаза и несколько раз сглатывает, пока не пройдет комок в горле.

Внезапно за спиной у нее слышится покашливание. Роуса резко оборачивается.

В дверях, запыхавшийся, как после бега, стоит Паудль. Он с изумлением разглядывает ее мокрую одежду и качает головой.

– Сельчане уже сплетничают вовсю, – тяжело дыша, выпаливает он.

На Роусу накатывает дурнота.

– Что они говорят?

– Та старуха – Гвюдрун, да? Она утверждает, что знает, кто убил Анну.

– Ну тогда она провидица. – Роусу мутит: она уже знает, что сейчас скажет Паудль.

– Они говорят, что второй жене Йоуна, то есть тебе, была выгодна смерть Анны.

И тут Роуса начинает хохотать. Это так же неожиданно для нее самой, как и для Паудля, но она не может перестать и сгибается пополам от смеха. Она понимает, как все закончится: ее привезут на альтинг и повесят. Мужчинам за убийство отрубают голову, а женщин вешают – так рассказывал ей пабби. Тела казненных оставляют гнить в назидание остальным. Вороны обгладывают их до костей.

Смех ее переходит в прерывистые заикания. Йоун такого не допустит. Но если обвинят ее, это подтвердит его невиновность…

– Я не дам тебя в обиду. – Паудль обнимает ее.

– Нет! – Она упирается руками в его грудь и пятится назад. Она не может подвергать его опасности, не может позволить ему шагнуть в болото, которое поглотит их обоих.

Он хочет подойти ближе, но она вытягивает руки перед собой, будто обороняясь от нападения.

– Я мужняя жена, и не тебе меня спасать.

Он останавливается, и в глазах его отражается такая боль, что она чуть было не сдается и не падает в его объятия. Она переводит дыхание.

– Мне нужно… нужно рассказать Йоуну, что они говорят.

Он скупо кивает.

– Можно с тобой?

– Конечно, – говорит она, словно они друг другу чужие.

Паудль идет следом за ней вверх по склону, и жалящие капли превращают красивое белое покрывало в серую топкую жижу. Если дождь не прекратится, селению будет грозить потоп – опасность даже более серьезная, чем метель.

В грязи под ногами Роусы что-то сверкает. Она наклоняется. Маленькая стеклянная женщина. Одна рука у нее откололась, а вглядевшись пристальнее, Роуса замечает еще и глубокую трещину, проходящую через самую середину фигурки, как будто на нее наступили. Теперь она изуродована, и остается лишь выбросить ее. Но Роуса подбирает и прячет в карман эту хрупкую вещицу, прочностью которой совсем недавно так восхищалась.

В десяти шагах от дома они слышат громкие мужские голоса и женские вопли.