Стеклянная женщина

– Благослови Боже эту старую ведьму!

Выглянув из-за их спин, Роуса различает в полумраке неясные очертания лошади с двумя всадниками. Перед ними трусит стадо коров и блеющих овец. Руки и ноги Роусы внезапно немеют. Она не может пошевелиться, и, чтобы не упасть, ей приходится ухватиться за дверь.

Йоун и Пьетюр, смеясь, торопятся им навстречу.

– Как вы нашли скотину? – кричит Йоун. – Это все животные? Они не пострадали? Даже лошади здесь! Да вас того и гляди в seiðr обвинят!

Приблизившись, всадники с трудом спешиваются. Катрин опирается на руку Паудля: она хромает, и ему приходится тащить ее на себе. Оба они измучены, сильно исхудали и в льющемся из дверного проема свете кажутся полупрозрачными духами, пришедшими с холмов.

Пьетюр загоняет скот в хлев, а Роуса ведет Катрин и Паудля в дом.

Щурясь от яркого света, они садятся к оранжевому теплу огня.

– Это просто чудо, – задыхаясь от волнения, говорит Роуса и сует им миски с жарким. Их бьет дрожь, и руки у них так оледенели, что не могут удержать миски. Роуса трясет Катрин за плечо. – Ты можешь есть? Ты ранена? – На осунувшееся лицо Паудля она посмотреть не в силах. Ей вспоминаются истории о том, как люди, заплутавшие среди холмов, трогались рассудком.

Катрин закашливается.

– Наколдую себе новую ногу. – Она криво ухмыляется Йоуну, и тот закатывает глаза.

Роуса кормит Катрин и Паудля с ложки, и они, не успевая перевести дух, начинают рассказывать, как им удалось выжить. Они обнаружили все стадо высоко на склоне холма. К тому времени уже стемнело, они выбились из сил и решили заманить скот в одну из пещер, которую хорошо знала Катрин. Сами они питались сушеной рыбой и копченой бараниной, а животные лизали мох на стенах пещеры.

– Они так изголодались, что я опасался, как бы они не съели нас, – говорит Паудль.

С ним все хорошо. Он жив. Ноги Роусы дрожат. Она чуть было не берет его за руку, но Йоун задумчиво наблюдает за ними.

В дверях появляется Пьетюр.

– Ты крепка, как лед, Катрин. Даже крепче.

Катрин как будто что-то прикидывает в уме.

– Нам показалось, что мы видели тебя, Пьетюр. В первый день, когда я уже боялась, что мы заблудимся и насмерть замерзнем. Помнишь, Паудль? Я увидала какого-то человека, широкоплечего, высокого и темноволосого, прямо как ты, Пьетюр. Но когда мы окликнули его, он отвернулся и пустился вниз по склону.

Лицо Пьетюра спокойно.

– В метель что только не привидится. Но теперь все уже позади. Съешьте еще жаркого. Вам нужно согреться.

Он опускает глаза и принимается наполнять их опустевшие миски. Но Роуса вдруг настораживается. Она припоминает, как осталась с Анной наедине, а Пьетюр отправился искать Катрин и Паудля. Но не мог же он оставить их замерзать!

Пьетюр бросает быстрый взгляд на Йоуна и склоняет голову. От этого едва заметного движения сердце Роусы уходит в пятки.

Он видел их! Он видел их – и пошел в другую сторону.

Если Пьетюр с легкостью оставил Катрин и Паудля умирать в снегу, что бы он тогда сделал с ними, узнай они о судьбе Анны? Никак нельзя допустить, чтобы они обо всем догадались.

И теперь, после того, что Роуса видела, Йоун ни за что не позволит ей вернуться домой. Ему будет недостаточно просто объявить ее мертвой, как это было с Анной. Он пустится за ней в погоню и убьет ее на самом деле.



На другой день после начала оттепели Йоун и Пьетюр уходят в хлев задать корм скоту, а Паудль заглядывает к Роусе в кухню. Увидев ее, он улыбается, но она отворачивается, и улыбка его гаснет.

– Позволь мне помочь тебе, – говорит он, пытаясь отобрать у нее тесто.

– Нет. – Она отодвигает тесто в сторону. – Ты должен быть в хлеву.

Уходи, думает она. Прошу тебя.

Он стоит не шевелясь и молчит, словно она его ударила.

– Ступай в хлев, Паудль. Йоуну и Пьетюру нужна твоя помощь, а мне нет.

Он уходит, и ей становится так больно, будто с нее сдирают кожу. Но нельзя подвергать его опасности. Она представляет, в какую ярость придет Йоун, когда узнает, что она рассказала Паудлю об Анне; она вспоминает, как выступили на его скулах желваки, когда он напомнил ей, что нужно молчать.

Лучше всего держаться от Паудля подальше. Иначе ее решимость ослабеет.

Она расплющивает тесто кулаком и прерывисто вздыхает.



На пятый вечер Роуса остается в доме одна. Катрин и мужчины в хлеву. Утром они отнесут в селение съестные припасы и станут помогать людям заново отстраивать разрушенные дома. Роуса страшно устала: весь день она пекла ржаной хлеб. Мука почти кончилась, но Йоуна это как будто не беспокоит. Интересно, чем объясняется такая щедрость: то ли чувством вины, то ли желанием, чтобы сельчане оказались в еще большем долгу перед ним.

Роуса снимает с hloðir последнюю буханку и садится за вязание. За дверью раздаются шаги. Она ожидает увидеть Йоуна или Катрин, но это снова Паудль.


– Я уже закончила, – говорит Роуса прежде, чем он откроет рот. Она думает, что он уйдет, но он остается стоять в дверях. – В чем дело?

– Не надо. – Он подходит ближе и останавливается перед ней.

Она вскидывает подбородок.

– Уходи. – Воздух между ними искрится. Он берет ее за руку и притягивает к себе; они оказываются так близко, что она видит только его глаза. – Я… – Она отталкивает его. – Пожалуйста…

Он выпускает ее и трет лицо.

– Я помню, когда я понял это впервые. – Голос его осекается. – Когда я убедился… что люблю тебя.

У нее пересыхает во рту. Нужно остановить его. Если кто-нибудь услышит эти слова, оба они поплатятся жизнью.

Паудль гладит ее по щеке. Она вздрагивает, но не отстраняется – она не в силах отстраниться.

– Нам было по двенадцать, – шепчет он.

Двенадцать? Он любит ее с тех самых пор? Но, взглянув на него, она понимает, что всегда это знала. Он играет прядью ее волос.

– Это было тем летом, когда я еще не начал помогать пабби крыть крыши, – говорит он. – А ты должна была сидеть дома с отцом. Помнишь?

Она кивает и закрывает глаза. Это лето они провели на улице, под зорким солнцем, описывающим круг в вышине. Свет без конца, бездонная небесная синева. Паудль. Плаванье. Черника на болоте. Он тайком положил несколько ягод в карманы Роусы, стиснул ее в объятиях, и ягоды расплюснулись лиловыми пятнами.

Они играли, будто она истекает кровью.

Нам казалось, это смешно – воображать, что меня ударили ножом, думает Роуса с горькой иронией.

– Это было прекрасно, – шепчет она. Его лицо снова оказывается близко. Его улыбка, тепло, щетина на подбородке. Кожу ее покалывает, и все тело наполняется гулом, точно морские раковины, которые время от времени выносит на берег. На первый взгляд они кажутся пустыми, но стоит поднести их к уху, и эхо стучащей в висках крови заставит их запеть.

Он теребит прядь ее волос.

– Помнишь, как описывается в «Саге о людях из Лососьей долины» Гудрун, дочь Освивра? «Среди женщин, выросших в Исландии, она была первой по красоте и уму»[19]. Но на самом деле все не так. Это ты.

– Что я?

– Самая красивая женщина в Исландии.

– Насмехаться жестоко.

Лицо его серьезно.

– А ума в тебе вдвое больше, чем красоты.

Она отворачивается.

– Вовсе нет. А ты льстец.

– Я говорю правду. – Он снова склоняется к ней.

Она делает шаг назад.

– Я… – Кто? Замужняя женщина? Обманщица? Убийца? Внутри у нее все сжимается, когда она вспоминает кровь Анны. Целые лужи крови. – Я не могу…

– Я знаю, – понуро говорит он.

Она чувствует на своем лице его дыхание, чувствует, как колотится его сердце. Обнять его – что может быть естественней? Падать будет легко: земное притяжение тянет ее вниз. Нужно уйти. Нужно прогнать его. Нужно позвать мужа. Она берет его за руку, прижимается к ней щекой и закрывает глаза.

– Прости меня.

Она и сама не знает, у кого и за что просит прощения. Однако слова эти надламывают что-то у нее внутри. Она кладет руку ему на грудь.

Под ее ладонью трепещет его сердце.

Дыхание его горячо. Он целует ее губы, щеки, нос, волосы, веки, шею. Между поцелуями он шепчет:

– Никогда… не… оставляй… меня.

Она смеется и целует его в ответ. Его прикосновения проникают сквозь одежду, и она, несмотря на разделяющие их слои ткани, чувствует себя обнаженной. Губы его теплы и солоны. Она с жаром целует его, все больше ужасаясь своему поступку.

Наконец она вскрикивает и отталкивает его.

– Нет! Я…

– Ты верна мужу. – Он со вздохом касается губами ее лба. – Не страшись за свою невинность, прекрасная дева. Я буду спать у твоих ног, как верный пес.