Стеклянная женщина
Часть 45 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Это была правда: как только Анна очнулась от полузабытья и поняла, что ее заперли, она принялась раздирать лицо ногтями и рычать, подобно дикому зверю. Она билась в дверь и вопила, чтобы ее выпустили. Всякий раз, как я уже готов был сдаться и отпереть замок, Пьетюр тут же напоминал, почему этого делать нельзя.
– Эйидль придет погреть руки у костра, на котором она будет гореть. И мы вместе с ней.
Когда Анна утихла, я подумал, что она успокоится и станет послушней. Я надеялся, что мы сможем выпустить ее.
Но когда я отворил дверь, она сидела в дальнем углу и чертила что-то на полу острым камнем. Я окликнул ее, но она продолжала чертить; чтобы привлечь ее внимание, пришлось схватить ее за руку. Но и тогда она взглянула только на пальцы, обхватившие ее запястье, как будто не узнавая ни мою, ни свою собственную руку.
– Как поживаешь, муж мой? – Она улыбалась такой же застывшей улыбкой, какую я однажды видел на лице повешенного.
Я посмотрел на знаки, которые она вырезала на полу, и ощутил желчную горечь во рту.
– Что это? – воскликнул я. Она проклинала меня? Или это было заклинание, призывающее злых духов? Может статься, эти каракули выдавали мои секреты? – Что ты написала?
– Только правду, – прошептала она, слабо улыбаясь, и я понял, что она погубит нас всех. Мало было запереть ее на чердаке. Она все уничтожит. Что будет с Пьетюром? Сельчане без колебаний обвинят его в колдовстве.
Я не мог не думать о том, насколько легче стало бы нам всем, если бы она исчезла. Я ненавидел себя за столь отвратительную мысль; наверняка это дьявол внушал мне ее. Но желание это затаилось в дальнем уголке моей души. Мне хотелось потушить в Анне искру жизни.
На другое утро, когда я пришел на чердак, она сидела у стены. Она улыбалась и казалась почти безмятежной. У меня отлегло от сердца. Я присел рядом и погладил ее по щеке.
– Похоже, тебе легче, любовь моя.
– Мне намного легче, Йоун. – Она прильнула ко мне, все еще улыбаясь. Я погладил ее по волосам, и она повернула голову, потерлась щекой о мою ладонь, а потом приподнялась и оказалась у меня на коленях.
– Анна. – Я попытался высвободиться и столкнуть ее. – Я не могу, покуда ты… Ты еще нездорова.
Она обвила мою шею руками и поцеловала меня в губы.
– Мне намного лучше. Ты сам сказал.
– Анна. – Я снова попытался оттолкнуть ее. – Анна, перестань, я не могу…
Она скатилась с моих колен на пол и поднялась. Глаза ее сверкали.
– Вот именно, не можешь! Я хочу ребенка, а ты не можешь мне его дать!
– Я не лягу с тобой, покуда…
Она разразилась жутким скрипучим смехом, улеглась на тюфяк и раздвинула ноги.
– Возьми меня, Йоун. Я вся твоя. – И снова захохотала.
Я покачал головой и отвернулся. Я был весь в поту.
– Ах, нет? – Она вскочила. – Я знаю, кто ты таков. Эйидль кое-что подозревает и будет очень рад узнать, что я видела.
– Ты ничего не видела, – задыхаясь, пробормотал я. – Ты не станешь…
– Я видела, какое у тебя было лицо. Я видела, куда ты смотришь, – вовсе не на меня.
– Да пропади ты пропадом! – Я набросился на нее, но она увернулась, стянула через голову сорочку и осталась голой.
– Иди же ко мне, Йоун, – неожиданно нежным и мелодичным голосом сказала она и сделала шаг вперед. – Докажи, что я неправа.
Я отвернулся.
– Прикройся. Я не лягу с сумасшедшей женщиной, которая…
– Ты вообще не ляжешь с женщиной! – выплюнула она. – Я расскажу всему селению, как ты жалок. Вы оба жалки! Пусть ты и большой человек, но вам обоим шеи свернут, когда я расскажу на альтинге…
Я схватил ее за горло и поднял в воздух. Задыхаясь и хрипя, она принялась раздирать мои руки ногтями. Я выпустил ее и, дрожа, уставился на собственные ладони.
Она лежала на полу, глотая воздух и хватаясь за горло.
Я упал на колени и обнял ее.
– Прости меня, Анна! Прости… – Я покрывал поцелуями ее щеки, веки, губы. – Я не причинил бы тебе боли, но пойми меня…
Она повернулась ко мне лицом, огонь ярости еще пылал в моих жилах, и я, сжимая в объятиях ее обнаженное тело, впервые за долгое время ощутил возбуждение.
Я лег на нее сверху, и она поцеловала меня. Я закрыл глаза, стараясь не спугнуть желание. Она обвила меня руками и ногами. Я поцеловал ее в шею.
Однако у меня ничего не вышло. В последнее мгновение я почувствовал, что опадаю внутри нее. Я скатился с нее и рухнул на пол.
У меня заныло под ложечкой. Анна отползла подальше и, дрожа, съежилась в углу. Она разбила губу, когда упала на пол. Теперь она провела по ней рукой и растерла кровь по рунам на полу, а потом мазнула окровавленным пальцем по моим губам.
Я отпрянул.
– Ты чудовище, – прошептала она.
Меня затошнило, и я сплюнул кровь и желчь. Я хотел попросить прощения, но разве можно было простить такое?
Весь день мы с Пьетюром просидели в baðstofa. Что нам было делать? Я не мог признаться ему в том, что сделал с нею; сказал только, что она и впрямь помешалась и вымазывает чердак собственной кровью. Пьетюр отвечал, что ее нужно отправить обратно в Тингведлир.
– Она не хромая лошадь, чтобы возвращать ее дяде.
– Верно, – холодно подтвердил Пьетюр. – От хромой лошади мы бы как раз легко отделались: перерезали бы ей горло да подвесили тушу в кладовке на зиму.
Никто из нас не улыбнулся.
Той ночью мне снилось, что я чудовище, что люди шепчутся обо мне, и меня прошибал холодный пот. Перед глазами у меня стояло лицо пабби, а в ушах отдавался его хохот и злобное шипение: «Жалкий червяк!»
Я проснулся рано; в глаза мне словно песку насыпали, но в голове прояснело. Я отопру чердак. Пускай себе сплетничают – я отправлю Анну обратно к ее дяде.
Однако, поднявшись наверх, я нашел дверь открытой, а комнату – опустевшей. Лишь руны, глубоко прорезанные в половицах, подтверждали, что Анна была здесь. Да еще в тусклом свете блестела крохотная стеклянная фигурка прелестной женщины, которую я когда-то подарил ей в знак своей любви.
Пьетюр клялся головой, что не знает, когда она исчезла, как сумела выбраться и куда могла уйти. Он оседлал Скальм и отправился в селение, а потом объездил близлежащие холмы, стараясь не привлекать к себе внимания.
Он искал ее два дня, но безуспешно.
– Может, она утонула, – сказал он, сделав большой глоток эля. – Хотела доплыть до какого-нибудь острова, и море забрало ее.
– Она не умеет плавать, – ответил я. – Она не настолько безрассудна.
– А жаль, – буркнул Пьетюр.
Он ел и пил так жадно, будто его вовсе не волновало, что моя жена как сквозь землю провалилась, и во мне крепло подозрение, что он знает о местонахождении Анны куда больше моего. Я совершенно точно запирал чердак. Я это помнил.
Прошло три дня, об Анне не было никаких вестей, и Пьетюр предложил сказать сельчанам, что ей стало хуже.
Катрин, разумеется, захотела увидеть ее.
Стараясь, чтобы мой голос звучал твердо, я отвечал:
– Нам с Пьетюром обоим нездоровится. Мы боимся, что это оспа: у Анны ужасная сыпь. Ты можешь заразиться.
Катрин сжала губы. Я вспомнил, что у нее пропала дочь, и почувствовал укол совести.
– На. – Она сунула мне в руку пучок трав. – Завари их Анне, а для тебя и Пьетюра я соберу еще.
Еще две ночи спустя я вырыл могилу.
Роуса
Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года
Как только Роуса произносит это имя, ресницы Анны трепещут. У нее большие голубые глаза и пухлые губы – наверняка она хороша собой. Но щеки ее ввалились и покрыты слоем грязи, невидящие глаза блуждают. Она кашляет, и Роуса вздрагивает.
– Роуса, возьми ее за руку, – тяжело дыша, велит Пьетюр. – Мы отведем ее в землянку.
Но Роуса как к земле приросла, и голова ее идет кругом – весь мир будто выдернули у нее из-под ног, и теперь она повисла на краю зияющей бездны.
– Живо, Роуса! – злится Пьетюр.
– Эйидль придет погреть руки у костра, на котором она будет гореть. И мы вместе с ней.
Когда Анна утихла, я подумал, что она успокоится и станет послушней. Я надеялся, что мы сможем выпустить ее.
Но когда я отворил дверь, она сидела в дальнем углу и чертила что-то на полу острым камнем. Я окликнул ее, но она продолжала чертить; чтобы привлечь ее внимание, пришлось схватить ее за руку. Но и тогда она взглянула только на пальцы, обхватившие ее запястье, как будто не узнавая ни мою, ни свою собственную руку.
– Как поживаешь, муж мой? – Она улыбалась такой же застывшей улыбкой, какую я однажды видел на лице повешенного.
Я посмотрел на знаки, которые она вырезала на полу, и ощутил желчную горечь во рту.
– Что это? – воскликнул я. Она проклинала меня? Или это было заклинание, призывающее злых духов? Может статься, эти каракули выдавали мои секреты? – Что ты написала?
– Только правду, – прошептала она, слабо улыбаясь, и я понял, что она погубит нас всех. Мало было запереть ее на чердаке. Она все уничтожит. Что будет с Пьетюром? Сельчане без колебаний обвинят его в колдовстве.
Я не мог не думать о том, насколько легче стало бы нам всем, если бы она исчезла. Я ненавидел себя за столь отвратительную мысль; наверняка это дьявол внушал мне ее. Но желание это затаилось в дальнем уголке моей души. Мне хотелось потушить в Анне искру жизни.
На другое утро, когда я пришел на чердак, она сидела у стены. Она улыбалась и казалась почти безмятежной. У меня отлегло от сердца. Я присел рядом и погладил ее по щеке.
– Похоже, тебе легче, любовь моя.
– Мне намного легче, Йоун. – Она прильнула ко мне, все еще улыбаясь. Я погладил ее по волосам, и она повернула голову, потерлась щекой о мою ладонь, а потом приподнялась и оказалась у меня на коленях.
– Анна. – Я попытался высвободиться и столкнуть ее. – Я не могу, покуда ты… Ты еще нездорова.
Она обвила мою шею руками и поцеловала меня в губы.
– Мне намного лучше. Ты сам сказал.
– Анна. – Я снова попытался оттолкнуть ее. – Анна, перестань, я не могу…
Она скатилась с моих колен на пол и поднялась. Глаза ее сверкали.
– Вот именно, не можешь! Я хочу ребенка, а ты не можешь мне его дать!
– Я не лягу с тобой, покуда…
Она разразилась жутким скрипучим смехом, улеглась на тюфяк и раздвинула ноги.
– Возьми меня, Йоун. Я вся твоя. – И снова захохотала.
Я покачал головой и отвернулся. Я был весь в поту.
– Ах, нет? – Она вскочила. – Я знаю, кто ты таков. Эйидль кое-что подозревает и будет очень рад узнать, что я видела.
– Ты ничего не видела, – задыхаясь, пробормотал я. – Ты не станешь…
– Я видела, какое у тебя было лицо. Я видела, куда ты смотришь, – вовсе не на меня.
– Да пропади ты пропадом! – Я набросился на нее, но она увернулась, стянула через голову сорочку и осталась голой.
– Иди же ко мне, Йоун, – неожиданно нежным и мелодичным голосом сказала она и сделала шаг вперед. – Докажи, что я неправа.
Я отвернулся.
– Прикройся. Я не лягу с сумасшедшей женщиной, которая…
– Ты вообще не ляжешь с женщиной! – выплюнула она. – Я расскажу всему селению, как ты жалок. Вы оба жалки! Пусть ты и большой человек, но вам обоим шеи свернут, когда я расскажу на альтинге…
Я схватил ее за горло и поднял в воздух. Задыхаясь и хрипя, она принялась раздирать мои руки ногтями. Я выпустил ее и, дрожа, уставился на собственные ладони.
Она лежала на полу, глотая воздух и хватаясь за горло.
Я упал на колени и обнял ее.
– Прости меня, Анна! Прости… – Я покрывал поцелуями ее щеки, веки, губы. – Я не причинил бы тебе боли, но пойми меня…
Она повернулась ко мне лицом, огонь ярости еще пылал в моих жилах, и я, сжимая в объятиях ее обнаженное тело, впервые за долгое время ощутил возбуждение.
Я лег на нее сверху, и она поцеловала меня. Я закрыл глаза, стараясь не спугнуть желание. Она обвила меня руками и ногами. Я поцеловал ее в шею.
Однако у меня ничего не вышло. В последнее мгновение я почувствовал, что опадаю внутри нее. Я скатился с нее и рухнул на пол.
У меня заныло под ложечкой. Анна отползла подальше и, дрожа, съежилась в углу. Она разбила губу, когда упала на пол. Теперь она провела по ней рукой и растерла кровь по рунам на полу, а потом мазнула окровавленным пальцем по моим губам.
Я отпрянул.
– Ты чудовище, – прошептала она.
Меня затошнило, и я сплюнул кровь и желчь. Я хотел попросить прощения, но разве можно было простить такое?
Весь день мы с Пьетюром просидели в baðstofa. Что нам было делать? Я не мог признаться ему в том, что сделал с нею; сказал только, что она и впрямь помешалась и вымазывает чердак собственной кровью. Пьетюр отвечал, что ее нужно отправить обратно в Тингведлир.
– Она не хромая лошадь, чтобы возвращать ее дяде.
– Верно, – холодно подтвердил Пьетюр. – От хромой лошади мы бы как раз легко отделались: перерезали бы ей горло да подвесили тушу в кладовке на зиму.
Никто из нас не улыбнулся.
Той ночью мне снилось, что я чудовище, что люди шепчутся обо мне, и меня прошибал холодный пот. Перед глазами у меня стояло лицо пабби, а в ушах отдавался его хохот и злобное шипение: «Жалкий червяк!»
Я проснулся рано; в глаза мне словно песку насыпали, но в голове прояснело. Я отопру чердак. Пускай себе сплетничают – я отправлю Анну обратно к ее дяде.
Однако, поднявшись наверх, я нашел дверь открытой, а комнату – опустевшей. Лишь руны, глубоко прорезанные в половицах, подтверждали, что Анна была здесь. Да еще в тусклом свете блестела крохотная стеклянная фигурка прелестной женщины, которую я когда-то подарил ей в знак своей любви.
Пьетюр клялся головой, что не знает, когда она исчезла, как сумела выбраться и куда могла уйти. Он оседлал Скальм и отправился в селение, а потом объездил близлежащие холмы, стараясь не привлекать к себе внимания.
Он искал ее два дня, но безуспешно.
– Может, она утонула, – сказал он, сделав большой глоток эля. – Хотела доплыть до какого-нибудь острова, и море забрало ее.
– Она не умеет плавать, – ответил я. – Она не настолько безрассудна.
– А жаль, – буркнул Пьетюр.
Он ел и пил так жадно, будто его вовсе не волновало, что моя жена как сквозь землю провалилась, и во мне крепло подозрение, что он знает о местонахождении Анны куда больше моего. Я совершенно точно запирал чердак. Я это помнил.
Прошло три дня, об Анне не было никаких вестей, и Пьетюр предложил сказать сельчанам, что ей стало хуже.
Катрин, разумеется, захотела увидеть ее.
Стараясь, чтобы мой голос звучал твердо, я отвечал:
– Нам с Пьетюром обоим нездоровится. Мы боимся, что это оспа: у Анны ужасная сыпь. Ты можешь заразиться.
Катрин сжала губы. Я вспомнил, что у нее пропала дочь, и почувствовал укол совести.
– На. – Она сунула мне в руку пучок трав. – Завари их Анне, а для тебя и Пьетюра я соберу еще.
Еще две ночи спустя я вырыл могилу.
Роуса
Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года
Как только Роуса произносит это имя, ресницы Анны трепещут. У нее большие голубые глаза и пухлые губы – наверняка она хороша собой. Но щеки ее ввалились и покрыты слоем грязи, невидящие глаза блуждают. Она кашляет, и Роуса вздрагивает.
– Роуса, возьми ее за руку, – тяжело дыша, велит Пьетюр. – Мы отведем ее в землянку.
Но Роуса как к земле приросла, и голова ее идет кругом – весь мир будто выдернули у нее из-под ног, и теперь она повисла на краю зияющей бездны.
– Живо, Роуса! – злится Пьетюр.