Стеклянная женщина

Роуса оглядывается на птицу в темном углу и снова переводит взгляд на колыбельку. Она сделана из выброшенного на берег плавника, который тщательно вылизывало море, а потом обтачивали человеческие руки. Острые края отшлифованы шершавым камнем. Вещь эта сработана с большим терпением и любовью.

Мысли Роусы снова возвращаются к звукам. Она вглядывается в смутно различимый силуэт кречета, привязанного к насесту в дальнем углу чердака. Ей вспоминаются легенды о детях, превращенных в животных. Кречет пристально смотрит на нее, не мигая – она кое-как различает во мраке его желтые глаза, – и подбирается, будто готовясь снова напасть на нее. Однако здесь ему ее не достать, она слишком далеко. Он щелкает клювом. Роуса отводит глаза. Это птица, всего лишь птица. А старинные легенды – просто сказки, которыми пугают детей.

И все же… Она снова смотрит на колыбельку. Неужто у Йоуна был ребенок? Она ничего не слышала ни о младенце, ни о беременности Анны – по крайней мере, слухи об этом до Скаульхольта не доходили. Впрочем, Йоун умеет пресекать любые сплетни. Роуса думает о сельчанах с каменными лицами и плотно сжатыми губами и о том, какие секреты хранят их ссутуленные спины и неприязненный прищур.

Быть может, ребенок Анны умер. А вдруг… Вдруг Анна понесла дитя, а Йоун запер ее здесь после того, как она обнаружила нечто такое, что он так тщательно скрывал? Роуса изучает колыбельку, пристально вглядывается в древесину. Никаких отметин, никаких признаков того, что здесь спал ребенок.

Йоун у нее за спиной ворочается и что-то бормочет, и Роуса вздрагивает. Глаза его открываются и смотрят прямо на нее.

– Анна! – шепчет он, снова закрывает глаза и затихает. Роуса глядит на него с колотящимся сердцем, но он больше не шевелится – только грудь поднимается и опадает.

Внизу что-то похрустывает, с улицы доносятся голоса, и она вспоминает, что вот-вот должен вернуться Пьетюр.

Роуса стремглав бежит через всю комнату к двери, влажные ладони соскальзывают с ручки. Она неловко возится с ключом, чуть было не роняет его, и голоса снаружи звучат все громче. Всхлипывая, она силится провернуть ключ в замочной скважине, но он входит очень туго и застревает.

Пьетюр заметит, что дверь не заперта. Роуса так и видит его исказившееся от ярости лицо.

Прерывисто хватая воздух ртом, она надавливает в последний раз. Замок с визгом подается, ключ проворачивается, вонзается ей в ладонь, и на коже остается ровный полукруглый надрез в форме его головки.

Роуса чертыхается. По запястью течет струйка крови, и она вынуждена спускаться, неловко держась за ступеньки одной рукой. Споткнувшись и чуть не упав, она бежит в baðstofa, прижимает к ранке первую попавшуюся тряпицу, хватает вязанье и садится на постель. В последнее мгновение она вспоминает, что ключ остался у нее в кармане, и швыряет его на солому. Он падает туда же, где лежал, и вдруг Роуса замечает – слишком поздно, увы, – что он запятнан ее кровью.

Тут входят Пьетюр и Паудль, и она выдавливает из себя улыбку. Рана саднит.

Их лица припорошены инеем. Пьетюр торопливо проходит мимо нее и начинает взбираться по лестнице. Роуса слышит, как он обшаривает карманы в поисках ключа, как, ничего не найдя, судорожно переводит дыхание. Она сидит, окаменев, и ждет, пока он спустится. Паудль смотрит на нее, удивленно приподняв брови, но она не осмеливается взглянуть ему в глаза, страшась, как бы это не сломило ее хрупкое притворство.

Пьетюр спускается вниз и щелкает языком.

– Где ключ?

Лицо Роусы ничего не выражает, хотя внутри у нее все переворачивается. В горле пересохло, губы запеклись, но она отвечает спокойно, и ложь, словно вода, так и льется у нее с языка:

– Я его не видела.

Она смотрит, как Пьетюр снова похлопывает себя по карманам, бурча под нос. Горло ее сжимается, и она подавляет истерический смешок. Ладонь дергает. Пьетюр вот-вот увидит ранку.

– Ты его, наверное, на улице выронил.

Выругавшись, он идет к двери. Роуса смотрит ему вслед, смотрит, как он отворяет дверь и исчезает в метели. Пока он будет искать ключ, который она только что бросила на пол, снег погребет его под собой. На миг Роуса воображает его мертвое тело, окоченевшее, посиневшее от холода, раздавленное весом безжалостного снежного бога.

– Пьетюр! – окликает его Паудль и указывает на пол.

Пьетюр возвращается, подбирает ключ, поблескивающий в свете пламени, и хлопает Паудля по плечу.

– Молодец. Я бы насмерть замерз, выискивая его в снегу, – говорит он с ухмылкой, и Роуса через силу улыбается тоже, но все равно представляет себе его труп.

Пьетюр переводит взгляд на ключ и замечает кровь. На скулах у него выступают желваки, и у Роусы сжимается горло. В следующее мгновение Пьетюр обтирает ключ рукавом и ничего не говорит.

Роуса медленно выдыхает.





Йоун





Под Тингведлиром, декабрь 1686 года


Мне всегда было непросто убивать. Отнимать чужую жизнь нужно подобающим образом и только в том случае, когда это и вправду необходимо. Я слыхал, будто за океаном есть такие страны, где одна лишь мысль об убийстве вселяет в сердца людей восторг. Они упиваются тем, как перестает биться сердце жертвы, как пелена заволакивает ее глаза.

Я убивал только тогда, когда у меня не было иного выбора. Но сейчас я крадусь во мраке с двумя ножами за поясом и с остро заточенным кремнем в кулаке, и во мне кипит такая ярость, что я не задумываясь размозжу человеческий череп.



До встречи с Пьетюром я ни разу не убивал людей – по крайней мере, нарочно. Но после знакомства с ним все переменилось, и я внезапно осознал, что способен лишить человека жизни.

Эйидль и Биргит усыновили Пьетюра, когда ему было около двенадцати весен, хоть сам он не мог точно назвать свой возраст. Его нашел один купец. Он тогда бродил среди обломков застывшей лавы у подножия Геклы и питался листьями и ягодами, тощий, как весло, и вымазанный грязью с ног до головы, словно вылепленный из земли. Купец приманил его ломтем хлеба, затащил на свою подводу, связал ему руки и ноги и попытался продать в рабство. Однако никто не захотел покупать Пьетюра, потому что он скалился, рычал и щелкал зубами, когда к нему приближались. Купец привез его в Стиккисхоульмюр, рассчитывая сторговаться с кем-нибудь из датчан, чтобы они отвезли его в Данию и показывали как местную диковинку.

Однако Биргит совершенно пленилась им. У них с Эйидлем не было собственных детей, и она решила, что станет о нем заботиться. Эйидль сперва воспротивился, но она так умоляла, что он сдался, и они взяли Пьетюра к себе. Сельчане, узнав об этом, пришли одновременно в ужас и восторг.


Я в то время путешествовал в чужих краях, и мальчишка с дикими глазами, который едва-едва умел говорить, меня не слишком занимал. Он ходил в отрепьях, босой, и люди хохотали над бедняжкой Биргит, которая бегала за ним с башмаками, а поймав его, принималась целовать.

Катрин рассказывала, что за пять лет мальчик мало-помалу утихомирился и привязался к Биргит, однако с Эйидлем они не сошлись. До соседей часто доносились гневные отповеди, сменяющиеся криками боли: Эйидль наказывал приемного сына за непослушание.

С годами Пьетюр стал покладистей, а к своей восемнадцатой весне уже мог сойти за родного сына Эйидля, когда бы не темные волосы и глаза. Однако летом из их дома как-то раз послышались дикие вопли и женский визг.

Потом наступила долгая тишина.

Я старался не обращать внимания на сплетни, но Катрин рассказала, что после этого Пьетюра не видели несколько дней. Люди радостно потирали руки в полной уверенности, что Эйидль убил его. Однако Эйидль сам пришел ко мне, бледный, и сказал, что Пьетюр сбежал и наверняка отправился на юг на торговом корабле. Не соглашусь ли я помочь ему отыскать мальчишку?

– Почему я? – спросил я его. – Разве ты не должен сам отправиться за своим сыном?

– Он меня даже слушать не станет. А ты – человек значительный. И ты хорошо умеешь… убеждать. – Тут его губы скривились от отвращения.

Я рассмеялся.

– Это не торговая сделка, Эйидль. И Пьетюр не датский купец, его не прельстишь парой локтей полотна или бараньей вырезкой. Отправь на поиски кого-нибудь из его друзей.

– У него нет друзей. Сельчане его ненавидят, а он ненавидит их. Прошу тебя, Йоун.

Эйидль умолял и торговался. Он даже пообещал, что станет всячески превозносить меня на альтинге. Мол, если собравшиеся услышат, что он, Эйидль, считает меня мудрым и опытным bóndi, я смогу получить в свое владение новые земли на полуострове Снайфедльснес.

– Быть может, Йоун, тебе позволят торговать и на севере тоже.

Я кивнул.

– Говоришь ты убедительно, но я ведь не могу притащить его силком. К тому же я слыхал, что вы с ним в последнее время… не слишком-то ладите.

Эйидль скривил губы.

– Я пытался перевоспитать его, пытался спасти. Им владеет дьявол. Но только Биргит теперь тоскует по нему.

Он отвел глаза, но я успел увидеть, что в них на миг мелькнуло нечто похожее на боль. Похоже было, что исчезновение мальчика и впрямь стало для него ударом.

Я вздохнул.

– Что ж, попробую.

Выследить Пьетюра оказалось делом нетрудным: слухи о смуглом исландце-дикаре привели меня на северное побережье. Укладывая на дно лодки камни, чтобы ее не унесло в море, я вдруг заметил Пьетюра, бегущего вдоль берега. За то время, что я не видал его, он вырос, но, по-видимому, жил впроголодь и так исхудал, что походил на тонконогого, чересчур быстро вытянувшегося жеребенка.

И тут я увидел, что следом за ним с криками и хохотом бегут двое дюжих мужчин. Поначалу я решил, что это игра, но лицо Пьетюра окаменело, глаза расширились. Таких глаз я больше ни у кого не видел – темная медь в обрамлении длинных черных ресниц. Однако в эти мгновения они были полны ужаса.

– Стойте! – закричал я, загораживая путь его преследователям. – Оставьте мальчишку в покое. Он напуган, это и дураку понятно.

– Кого это ты назвал дураком? – осклабился один из мужчин.

– Отрежь-ка его дерзкий язык, – прорычал второй и положил руку на пояс.

Я тоже положил руку на пояс, на рукоятку ножа.

– Погоди! – воскликнул первый, вытянув перед собой руки. – Ты Йоун Эйрихссон из Стиккисхоульмюра.

Он слегка покачивался, и было видно, что он пьян.

Я коротко кивнул.

– Он самый.

Незнакомец повернулся к своему приятелю.

– Йоун привозит в наши края мясо и зерно, а вдобавок еще и дерево и сукно из Дании. – Он икнул. – Брось нож, Болли.

Болли сердито хмыкнул и опустил руки.

– Улепетнет же, – проворчал он, кивая в сторону убегающего Пьетюра.

– Что он натворил? – спросил я. – Он совсем еще мальчишка.

– Он не здешний. Даже собственных родителей не знает. Тут всем известно, что этот паршивец – найденыш, – буркнул Болли.

– Он сын Эйидля и Биргит из Стиккисхоульмюра.

– Эйидля? – Он сплюнул. – Тем хуже.

– Нельзя же бить мальчишку за преступления его пабби.