Стеклянная женщина
Часть 32 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Первые мои сделки были весьма скромны. Я начал торговать с жителями соседней деревни, через три года тяжелой работы купил стадо овец, и так у нас появились молоко, skyr и шерсть. Продав двух кречетов, я не только разбогател, но и снискал уважение датских торговцев. Они часто заезжали в Стиккисхоульмюр и видели, что мне удается прокормить людей, которые мало-помалу сделались моими людьми – так мне казалось.
Катрин удивлялась, что я почти ничего с них не беру, но я всякий раз отвечал: «Нет нужды требовать большего». И в то время так оно и было.
Прежде люди всегда сплетничали обо мне, прикрыв рот ладонью, а то и усмехались мне прямо в лицо. Теперь же они кланялись, делали книксены и звали меня господином. Я не подпускал их близко и запретил входить в мой дом без разрешения. Иной раз я видел, как они вздрагивают, когда я прохожу мимо, и гордо расправлял плечи. Быть может, мне стоило улыбаться им, но я не улыбался.
Когда прежний гнилозубый bóndi умер, сельчане были единодушны: хоть я никогда и не требовал от них платы, они решили избрать новым bóndi меня, чтобы отныне я взимал с них подати. Они сказали, что я щедр и что у меня незаурядный талант к торговле, поскольку имя мое известно почти во всей Исландии.
Тем вечером, ложась в постель, я старался не думать о том, сколько мне придется скрывать от других, чтобы выжить.
В пещере стемнело, и по горизонту, разматываясь в тонкую нить, катится остаток солнечного клубка. В небе оживают звезды. Вытянув руку перед собой, я сгибаю и разгибаю пальцы, потом хватаюсь за рукоятку ножа и стискиваю ее так сильно, будто сжимаю горло умирающего, не давая ему сделать последний вдох.
Мне хватит сил. Хватит.
Часть четвертая
Когда буря стихает, волны еще бушуют.
Исландская пословица
Роуса
Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года
Сверкающий иней ложится на землю густым слоем, и Роуса все больше и больше времени проводит в доме. Иногда мужчины тоже остаются дома, иногда уходят. Но даже в одиночестве она продолжает ощущать на себе чужой взгляд. По ночам ей снится, как Йоун, укутанный в плащ с капюшоном, склоняется над ней и заносит нож. Днем она смотрит, как он разговаривает с Пьетюром и Паудлем, как они смеются, и что-то мучительно сдавливает ей грудь и виски.
Становится все холодней. Земля изнывает под гнетом пузатых туч.
Однажды ночью густой стеной начинает идти снег, и от огромных белых хлопьев воздух мутнеет и становится осязаемым. Выйдя поутру за порог, Роуса оказывается в самой гуще метели и никак не может отдышаться. Снег летит в нее отовсюду. Кажется, что он не только падает с неба, как ему положено, но и поднимается с земли, и студеный ветер хлещет в нос и в рот, не давая сделать вдох. Ледяные прикосновения снежинок обжигают кожу.
Роуса захлопывает дверь и укрывается в кухне. Она одна. Мужчины в хлеву, и она совершенно отрезана от них. Задержав дыхание, она прислушивается к оглушительной тишине метели. Крыша постанывает под тяжестью снега, и за окнами из тонко растянутого пергамента, сквозь которые в дом обыкновенно просачивается свет, теперь царит полумрак. Слабый огонек лампы мигает.
Роуса вдруг вскакивает: мужчины, оставшиеся в хлеву со скотом, теперь не могут выйти наружу. Она представляет себе теплых коров и овец, которые внезапно очутились в темноте, взаперти, а крыша над ними скрипит и прогибается. Как они, наверное, беснуются со страху!
Там же Паудль!
Она набирает в грудь побольше воздуха и опрометью выбегает на улицу. Метель душит ее, снег забивается в ноздри, от ветра перехватывает дыхание, стужа змеей заползает под одежду и пронизывает до самых костей. Мама сказала бы: «Улль, бог снега, опять разбушевался». Роуса встряхивает головой, отгоняя эту мысль. Погодой распоряжается один лишь Господь.
Правда, тогда Он, должно быть, тоже в ярости.
Она с трудом пробирается через сугробы, проваливаясь по пояс. Спотыкается, падает, поднимается и бредет дальше. Юбки отяжелели от налипшего на них снега. За неумолимой белой стеной темнеют очертания хлева.
Вдруг до нее доносится крик:
– Роуса! Роуса!
Она бросается на голос. Перед хлевом высятся сугробы. Она видит узкую темную щель – мужчины пытались открыть дверь, но снежная стена подалась только на палец. Она принимается разгребать завал руками и ногами, отбрасывая снег в сторону.
– Я здесь! – задыхаясь, кричит она.
– Скорее! – В голосе звучит страх.
Расчищая себе путь, Роуса вдруг с ужасом замечает алую извилистую полоску, выползающую из-под двери хлева. Смешиваясь с белым снегом, она превращает его в зловещую розовую слякоть.
Роуса начинает рыть быстрее и яростнее, и вот наконец она уже может приотворить дверь настолько, чтобы протиснуться в душную темноту.
Одинокая масляная лампа вырывает из мрака кружок света. В воздухе стоит густой медный дух. Роуса слышит сбивчивое дыхание и стон боли. Пьетюр и Паудль склонились над Йоуном, свернувшимся на соломе, будто окровавленный зародыш.
Пьетюр пытается закрыть ладонью глубокую, обнажившую внутренности рану в боку Йоуна. Роуса в ужасе зажимает руками рот. Совсем недавно она мечтала выхватить у мужа нож и зарезать его. И вот, пожелав ему смерти, она как будто стала виновницей произошедшего.
Йоун еще в сознании.
– Судя по твоему лицу, я уже покойник.
Пьетюр глядит на Роусу умоляюще, словно ждет, что она сейчас совершит какой-то магический ритуал.
– Это овца, – хрипло выдавливает он. – Она перепугалась. Йоун пытался ее удержать. Я ему говорил – отпусти.
Роуса потрясенно смотрит на рваные края раны.
Из нее струится кровь, глаза Йоуна стекленеют. Роусе снова вспоминается лиса. Окажись здесь какой-нибудь охотник, счел бы он нужным прекратить страдания ее мужа?
В ее мысли вторгается окрик Пьетюра:
– Роуса. Роуса! Рана. Скорее же!
Ну конечно! Она стремглав выбегает на улицу, с трудом пробирается по глубоким сугробам к дому и, обшарив baðstofa, наконец находит свою швейную корзинку. Насколько толстой должна быть игла, насколько прочной – нитка, чтобы шить по человеческому телу?
На краткий миг она представляет, как останется сидеть в кухне, как метель укроет снегом весь дом, а там, в хлеву, Йоун истечет кровью.
Боже правый, в кого я превращаюсь?
Прикрыв рот и нос воротом, чтобы можно было дышать на холоде, она бредет обратно. Слезы мешаются со снегом, летящим в лицо.
Добравшись наконец до хлева, она подозревает, что Йоун уже мертв. Пожалуй, на мгновение она на это даже надеется. Однако он все еще дышит, хрипло и тяжело. Крови натекло еще больше, Пьетюр с Паудлем бледны и дрожат.
Роуса торопливо сшивает края раны. Йоун стонет, но она продолжает шить. Кожа под ее пальцами стягивается, закрывая рану. Шов получился огромным и уродливым, но кровь останавливается – остается лишь тоненькая струйка, которую она вытирает подолом.
– Хорошо сработано, – шепчет Пьетюр.
Йоун лежит без чувств, рот его полуоткрыт, кожа бледна до прозрачности, как заиндевевшие лепестки, и под ней проступают голубые вены. Роуса прижимается ухом к его груди, вслушиваясь в бешеный перестук сердца. Она чувствует облегчение – или, по крайней мере, думает, что чувствует.
Отвесно падающий снег укрывает землю толстым саваном, и становится тихо, как в могиле. Пьетюр и Паудль поднимают Йоуна и с трудом пробираются к дому. Роуса придерживает его бессильно мотающуюся голову. На него сыплются колючие ледяные снежинки, и он дергается и стонет.
– Тише, – шепчет Роуса, успокаивая его, как мечущегося в бреду ребенка. – Тише.
Всю ночь напролет они поочередно сидят у его постели. Время от времени он постанывает. Снег заметает их следы, погребая под собой и протоптанную к хлеву тропинку, и замерзшие капли крови.
Наутро лица у них землистого цвета. Кожа Йоуна блестит от пота, и дышит он часто и неглубоко. Роуса осматривает рану – красная и воспаленная.
Йоун снова стонет, и из уголка его рта тянется ниточка слюны. Пьетюр утирает ее краешком рубахи. Такой будничный и полный любви жест – Роуса часто видела, как матери вытирают чумазые щеки своим детям.
Заметив, что она смотрит на него, Пьетюр выгибает бровь и кривит губы. Не человек, а чудовище.
Роуса сглатывает.
– У Катрин есть дягиль.
– У него же не кашель, Роуса. – Пьетюр глядит на нее исподлобья. – Травы Катрин ему не помогут.
– Он не может оставаться в baðstofa. В кухне стоит тяжелый дух. Посмотри, какой дым. – Она указывает на закручивающиеся спиралью клубы – черное отражение снегопада за стеной.
– И где тогда его уложить? – спрашивает Пьетюр.
– На чердаке?
– В запертой комнате? – Пьетюр качает головой.
Паудль хмурится.
– Что еще за чердак? И почему он заперт?
– Он останется здесь, – говорит Пьетюр.
Все тело Йоуна сотрясается в жестоком ознобе, и Роуса со вздохом подбрасывает в огонь торфа. Дым становится еще гуще. В воздухе кружат частицы сажи и пепла.
Йоун заходится кашлем, подвывая от боли, и на его рубахе расплывается пятно винного цвета. Пьетюр бросается к нему и зажимает рану ладонью. Йоун морщится, снова кашляет от дыма и снова вскрикивает.
Роуса не отрывает взгляда от лица Пьетюра.
Катрин удивлялась, что я почти ничего с них не беру, но я всякий раз отвечал: «Нет нужды требовать большего». И в то время так оно и было.
Прежде люди всегда сплетничали обо мне, прикрыв рот ладонью, а то и усмехались мне прямо в лицо. Теперь же они кланялись, делали книксены и звали меня господином. Я не подпускал их близко и запретил входить в мой дом без разрешения. Иной раз я видел, как они вздрагивают, когда я прохожу мимо, и гордо расправлял плечи. Быть может, мне стоило улыбаться им, но я не улыбался.
Когда прежний гнилозубый bóndi умер, сельчане были единодушны: хоть я никогда и не требовал от них платы, они решили избрать новым bóndi меня, чтобы отныне я взимал с них подати. Они сказали, что я щедр и что у меня незаурядный талант к торговле, поскольку имя мое известно почти во всей Исландии.
Тем вечером, ложась в постель, я старался не думать о том, сколько мне придется скрывать от других, чтобы выжить.
В пещере стемнело, и по горизонту, разматываясь в тонкую нить, катится остаток солнечного клубка. В небе оживают звезды. Вытянув руку перед собой, я сгибаю и разгибаю пальцы, потом хватаюсь за рукоятку ножа и стискиваю ее так сильно, будто сжимаю горло умирающего, не давая ему сделать последний вдох.
Мне хватит сил. Хватит.
Часть четвертая
Когда буря стихает, волны еще бушуют.
Исландская пословица
Роуса
Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года
Сверкающий иней ложится на землю густым слоем, и Роуса все больше и больше времени проводит в доме. Иногда мужчины тоже остаются дома, иногда уходят. Но даже в одиночестве она продолжает ощущать на себе чужой взгляд. По ночам ей снится, как Йоун, укутанный в плащ с капюшоном, склоняется над ней и заносит нож. Днем она смотрит, как он разговаривает с Пьетюром и Паудлем, как они смеются, и что-то мучительно сдавливает ей грудь и виски.
Становится все холодней. Земля изнывает под гнетом пузатых туч.
Однажды ночью густой стеной начинает идти снег, и от огромных белых хлопьев воздух мутнеет и становится осязаемым. Выйдя поутру за порог, Роуса оказывается в самой гуще метели и никак не может отдышаться. Снег летит в нее отовсюду. Кажется, что он не только падает с неба, как ему положено, но и поднимается с земли, и студеный ветер хлещет в нос и в рот, не давая сделать вдох. Ледяные прикосновения снежинок обжигают кожу.
Роуса захлопывает дверь и укрывается в кухне. Она одна. Мужчины в хлеву, и она совершенно отрезана от них. Задержав дыхание, она прислушивается к оглушительной тишине метели. Крыша постанывает под тяжестью снега, и за окнами из тонко растянутого пергамента, сквозь которые в дом обыкновенно просачивается свет, теперь царит полумрак. Слабый огонек лампы мигает.
Роуса вдруг вскакивает: мужчины, оставшиеся в хлеву со скотом, теперь не могут выйти наружу. Она представляет себе теплых коров и овец, которые внезапно очутились в темноте, взаперти, а крыша над ними скрипит и прогибается. Как они, наверное, беснуются со страху!
Там же Паудль!
Она набирает в грудь побольше воздуха и опрометью выбегает на улицу. Метель душит ее, снег забивается в ноздри, от ветра перехватывает дыхание, стужа змеей заползает под одежду и пронизывает до самых костей. Мама сказала бы: «Улль, бог снега, опять разбушевался». Роуса встряхивает головой, отгоняя эту мысль. Погодой распоряжается один лишь Господь.
Правда, тогда Он, должно быть, тоже в ярости.
Она с трудом пробирается через сугробы, проваливаясь по пояс. Спотыкается, падает, поднимается и бредет дальше. Юбки отяжелели от налипшего на них снега. За неумолимой белой стеной темнеют очертания хлева.
Вдруг до нее доносится крик:
– Роуса! Роуса!
Она бросается на голос. Перед хлевом высятся сугробы. Она видит узкую темную щель – мужчины пытались открыть дверь, но снежная стена подалась только на палец. Она принимается разгребать завал руками и ногами, отбрасывая снег в сторону.
– Я здесь! – задыхаясь, кричит она.
– Скорее! – В голосе звучит страх.
Расчищая себе путь, Роуса вдруг с ужасом замечает алую извилистую полоску, выползающую из-под двери хлева. Смешиваясь с белым снегом, она превращает его в зловещую розовую слякоть.
Роуса начинает рыть быстрее и яростнее, и вот наконец она уже может приотворить дверь настолько, чтобы протиснуться в душную темноту.
Одинокая масляная лампа вырывает из мрака кружок света. В воздухе стоит густой медный дух. Роуса слышит сбивчивое дыхание и стон боли. Пьетюр и Паудль склонились над Йоуном, свернувшимся на соломе, будто окровавленный зародыш.
Пьетюр пытается закрыть ладонью глубокую, обнажившую внутренности рану в боку Йоуна. Роуса в ужасе зажимает руками рот. Совсем недавно она мечтала выхватить у мужа нож и зарезать его. И вот, пожелав ему смерти, она как будто стала виновницей произошедшего.
Йоун еще в сознании.
– Судя по твоему лицу, я уже покойник.
Пьетюр глядит на Роусу умоляюще, словно ждет, что она сейчас совершит какой-то магический ритуал.
– Это овца, – хрипло выдавливает он. – Она перепугалась. Йоун пытался ее удержать. Я ему говорил – отпусти.
Роуса потрясенно смотрит на рваные края раны.
Из нее струится кровь, глаза Йоуна стекленеют. Роусе снова вспоминается лиса. Окажись здесь какой-нибудь охотник, счел бы он нужным прекратить страдания ее мужа?
В ее мысли вторгается окрик Пьетюра:
– Роуса. Роуса! Рана. Скорее же!
Ну конечно! Она стремглав выбегает на улицу, с трудом пробирается по глубоким сугробам к дому и, обшарив baðstofa, наконец находит свою швейную корзинку. Насколько толстой должна быть игла, насколько прочной – нитка, чтобы шить по человеческому телу?
На краткий миг она представляет, как останется сидеть в кухне, как метель укроет снегом весь дом, а там, в хлеву, Йоун истечет кровью.
Боже правый, в кого я превращаюсь?
Прикрыв рот и нос воротом, чтобы можно было дышать на холоде, она бредет обратно. Слезы мешаются со снегом, летящим в лицо.
Добравшись наконец до хлева, она подозревает, что Йоун уже мертв. Пожалуй, на мгновение она на это даже надеется. Однако он все еще дышит, хрипло и тяжело. Крови натекло еще больше, Пьетюр с Паудлем бледны и дрожат.
Роуса торопливо сшивает края раны. Йоун стонет, но она продолжает шить. Кожа под ее пальцами стягивается, закрывая рану. Шов получился огромным и уродливым, но кровь останавливается – остается лишь тоненькая струйка, которую она вытирает подолом.
– Хорошо сработано, – шепчет Пьетюр.
Йоун лежит без чувств, рот его полуоткрыт, кожа бледна до прозрачности, как заиндевевшие лепестки, и под ней проступают голубые вены. Роуса прижимается ухом к его груди, вслушиваясь в бешеный перестук сердца. Она чувствует облегчение – или, по крайней мере, думает, что чувствует.
Отвесно падающий снег укрывает землю толстым саваном, и становится тихо, как в могиле. Пьетюр и Паудль поднимают Йоуна и с трудом пробираются к дому. Роуса придерживает его бессильно мотающуюся голову. На него сыплются колючие ледяные снежинки, и он дергается и стонет.
– Тише, – шепчет Роуса, успокаивая его, как мечущегося в бреду ребенка. – Тише.
Всю ночь напролет они поочередно сидят у его постели. Время от времени он постанывает. Снег заметает их следы, погребая под собой и протоптанную к хлеву тропинку, и замерзшие капли крови.
Наутро лица у них землистого цвета. Кожа Йоуна блестит от пота, и дышит он часто и неглубоко. Роуса осматривает рану – красная и воспаленная.
Йоун снова стонет, и из уголка его рта тянется ниточка слюны. Пьетюр утирает ее краешком рубахи. Такой будничный и полный любви жест – Роуса часто видела, как матери вытирают чумазые щеки своим детям.
Заметив, что она смотрит на него, Пьетюр выгибает бровь и кривит губы. Не человек, а чудовище.
Роуса сглатывает.
– У Катрин есть дягиль.
– У него же не кашель, Роуса. – Пьетюр глядит на нее исподлобья. – Травы Катрин ему не помогут.
– Он не может оставаться в baðstofa. В кухне стоит тяжелый дух. Посмотри, какой дым. – Она указывает на закручивающиеся спиралью клубы – черное отражение снегопада за стеной.
– И где тогда его уложить? – спрашивает Пьетюр.
– На чердаке?
– В запертой комнате? – Пьетюр качает головой.
Паудль хмурится.
– Что еще за чердак? И почему он заперт?
– Он останется здесь, – говорит Пьетюр.
Все тело Йоуна сотрясается в жестоком ознобе, и Роуса со вздохом подбрасывает в огонь торфа. Дым становится еще гуще. В воздухе кружат частицы сажи и пепла.
Йоун заходится кашлем, подвывая от боли, и на его рубахе расплывается пятно винного цвета. Пьетюр бросается к нему и зажимает рану ладонью. Йоун морщится, снова кашляет от дыма и снова вскрикивает.
Роуса не отрывает взгляда от лица Пьетюра.