Стеклянная женщина
Часть 23 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Она вздыхает, переводит взгляд на лежащий на столе хлеб и понимает, что не может заставить себя поесть. Вместо этого она подметает пол. Она не так глупа, чтобы поверить, что они сейчас выйдут в море. Они просто избегают ее. Им нужно поговорить с глазу на глаз. Но почему же они ушли из дома? Почему бы не пойти в baðstofa или на чердак?
Задержав дыхание, она прислушивается к шуршанию и вздохам дома. Говорят, Анна перед смертью сошла с ума. Может, ей тоже мерещились всякие звуки? Может, это и есть признак безумия?
Роуса больно щиплет себя и сильно прикусывает губу, пока не чувствует медный привкус. Потом достает бумагу, перо и чернила.
Милая мама,
Я рада, что тебе стало лучше. Здесь все так странно. Я слышу непонятные звуки, и мне чудится, будто надо мной нависла какая-то беда. Но это, наверное, всего лишь игры воображения. Йоун
Роуса снова вздыхает и вычеркивает все, кроме «Я рада, что тебе стало лучше». Потом складывает листочек маленьким квадратиком и опускается на колени, чтобы спрятать его между половиц под кроватью, туда, где лежат остальные письма.
Ладонь ее натыкается на что-то холодное и острое. Сперва она отдергивает руку, потом снова осторожно нащупывает неизвестный предмет и вытаскивает его на свет.
Это нож. Он потускнел, будто пролежал без дела не один месяц, и, вглядевшись пристальнее, Роуса замечает на кончике лезвия бурые пятнышки. Похоже на ржавчину, но цвет ярче. Она поддевает одно из пятен ногтем, и оно легко отслаивается. Почувствовав во рту привкус металла, она осознает, что снова прикусила губу.
Во рту у нее пересохло, сердце трепещет в груди. Она прислоняется головой к двери и достает из кармана маленькую стеклянную женщину. Фигурка холодна – она всегда холодна, хоть и должна нагреваться от тепла ее тела.
Часть третья
Кровавые ночи – ночи скорой расправы.
Исландская пословица из «Саги о Глуме Убийце»
Йоун
К югу от Мунодарнеса, декабрь 1686 года
Прошлое нельзя укрыть под коркой морского льда. Я стал тем, кто я есть сейчас, задолго до того, как на поверхности воды показалась бледная рука. Мне бы хотелось представить, что время – это леска для ловли рыбы и что, ощупывая ее, я сумею понять, в какой же момент совершил ошибку, привязав себя к камню, который когда-нибудь утянет меня за собою на дно. И все же, как ни бьюсь, я не в силах понять, когда леска начала перетираться.
Иногда я гадаю, слышит ли меня Господь. Молитвы сыплются с моих губ, как мелкие камешки, но Он молчит в ответ.
Даже Создатель не сумеет сделать прошлое небывшим.
Я съеживаюсь в канаве. Позади семь утомительных дней пути от Стиккисхоульмюра. Башмаки из тюленьей кожи промокли, в горле скребет от страха и резкой навозной вони. Шагах в пятидесяти от моего укрытия виднеется чей-то дом, но я не сдвинусь с места, покуда не стемнеет. Под покровом темноты я проберусь в хлев и, даст Бог, мне удастся разжиться горсткой зерна и напиться из кормушек овец. Я прижмусь к их теплым бокам и буду, как милости, ждать забытья.
Но долго отдыхать мне нельзя. Я знаю, что за мной уже идет погоня. Закрыв глаза, я представляю их – стаю жарко дышащих волков, напавших на след. Мне нужно протянуть еще три дня. А дальше – пускай хватают меня, пускай убивают, это уже неважно.
Я сижу на корточках. Хлюпающее месиво подается под моим весом и булькает едкими пузырями. Глаза слезятся. Я шепчу молитву, и собственный голос кажется мне чужим, а потом я засыпаю, свесив голову на грудь.
Студеные ночи тянутся мучительно долго, и я то просыпаюсь, то снова проваливаюсь в сон. Мороз заползает в мои внутренности, щекочет перышком кости. Я сплю очень чутко, боясь, что иначе проснусь от холода приставленного к горлу ножа или не проснусь вовсе.
Открыв глаза, я вижу набухающий на горизонте бледный зимний свет. Нельзя, чтобы меня заметили. Я снова съеживаюсь в своей канаве. Мой путь лежит на юг, но от мысли о том, чтобы передвигаться днем, у меня меж лопаток пробегает холодок. Однако ночные переходы таят другую опасность: земля в Исландии всегда беспокойна, словно неугомонный зверь, всегда готова проглотить ни о чем не подозревающих путников.
Солнце восходит, как всевидящее Божье око. Я обнимаю себя руками и пытаюсь произнести: «Аминь».
Но вместо этого слышу дрожащий шепот: «Анна. Анна. Анна».
Наконец я заставляю себя выбраться из канавы и продолжить путь.
Над головой у меня взмывает кречет, востроглазый охотник, оседлавший ветер. Я вспоминаю, как впервые поймал двух птенцов, чтобы продать их датским торговцам. Несколько недель я следил за самкой, согревавшей яйца своим теплом. Сперва она настороженно косилась на меня, но скоро привыкла, и я мало-помалу подбирался к гнезду все ближе и ближе.
И вот птенцы вылупились. Я долго наблюдал за тем, как они набирали вес и обрастали перьями, как мать набивала рыбой их кричащие рты. Наконец в один пасмурный день, пока мать кружила под свинцовым небом, я вскарабкался по камням прямо к гнезду.
Молодые птицы заклекотали и захлопали своими еще не окрепшими крыльями, но я схватил сперва одного, потом второго и сунул их в мешок, висевший у меня за плечом. Они были мягкими и теплыми на ощупь и сопротивлялись оковам моих пальцев, раздирая мне кожу когтями и острыми клювиками. Я старался не сжимать их слишком сильно.
Можно укротить даже самый вольнолюбивый дух, но от смерти не убежишь.
Я продолжаю путь на юг, хотя уже перестаю понимать, где я и как долго мне предстоит еще идти. Я всегда ориентировался по солнцу и звездам, но теперь сами небеса поменялись местами с землей: солнце ходит низко, почти не поднимаясь над горизонтом, а земля постоянно окутана туманной полутьмой, погружена в тихие унылые сумерки. Рана в животе сочится кровью и ноет. Прохладный воздух обжигает кожу, а ноги, подобно сникшим парусам, дрожат от каждого порыва ветра.
Но эта бледная рука, которую я постоянно вижу краем глаза, манит и манит меня, тянет за собой и сулит тишину и покой под промерзшей землей.
Роуса
Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года
Следующие пять дней Роуса почти не видит мужа и Пьетюра. Они говорят, что ходят в море, и кладовка действительно наполняется треской, которую Роуса должна потрошить и подвешивать сушиться на ветру. Мужчины даже на ночь не возвращаются в дом.
– Мы спим в лодке, – говорит Йоун, отводит глаза и отворачивается.
– Но ведь ночи нынче длинные. – Роуса втягивает голову в плечи, вспоминая, как ветер обрушивается на стонущий дом. Иногда по вечерам она на ощупь взбирается по лестнице и нашаривает ладонью запертую дверь. Она пыталась вскрыть замок ножом, проворачивая в нем лезвие, пока от скрежета металла по металлу у нее не начинали ныть зубы. Она по-прежнему просыпается от звука шагов в изголовье, сворачивается клубком и крепко зажмуривает глаза.
Увидев свое отражение в ручье, она едва узнает эту исхудавшую, бледную девушку с синяками под глазами. Но не признаваться же мужу в том, что она, словно дитя, боится темноты.
– Побудь со мной. – Она берет Йоуна за руку.
Он стряхивает ее ладонь.
– Я не могу все селение голодом морить ради твоей прихоти, Роуса.
Бывают ночи, когда Роуса лежит без сна и думает о ноже у себя под кроватью. Он притягивает ее к себе, будто магнит. В темноте она опускает руку и проводит пальцем вдоль лезвия. До чего простая вещица этот нож. У него одна-единственная задача.
Временами она набирается духу и хочет уже спросить Йоуна об этом ноже, обмолвиться о нем как-нибудь между делом. «Я нашла нож. Ты его, наверное, уронил», – скажет она. И что он сделает тогда? О чем спросит? Что станется с этим острым лезвием?
Когда муж взглядывает на нее, она растягивает губы в неестественной улыбке.
В один из дней начинается сильный ветер, угрюмое море отливает металлическим блеском, и на горизонте сгущаются облака.
Йоун возвращается поздно, озябший, с землистым лицом. Он почти не смотрит на Роусу и молча отправляет в рот один кусок за другим.
Роуса переводит дух.
– Близится шторм.
– Я и сам это вижу.
– Может, завтра останешься дома? Переночуешь здесь? – Несмотря на его холодность, на душе у нее становится легче.
Но он качает головой.
– Нам нужно загнать овец и коров в хлев. Мы встанем рано, чтобы убрать последнее сено до дождя. Я заночую в хлеву.
Роуса резко набирает в грудь воздуха, и Йоун поднимает глаза, кладет ладонь ей на плечо и сжимает его – пусть мягко, но она все равно чувствует, какая сила таится в его руках.
– Ты ведь не возражаешь?
Она качает головой.
– И хорошо.
Он убирает руку с ее плеча и снова принимается за еду. Потом встает, проходит мимо Роусы, мазнув губами по ее щеке, и отправляется к Пьетюру.
После его ухода дом накрывает тишина. Роуса слышит, как стучит в висках кровь. Вдруг на чердаке снова раздастся шум? Она не в силах еще одну ночь прятаться с головой под одеяло и представлять себе холод металлического лезвия под кроватью.
Она подметает baðstofa, нарочно задевая щеткой скамьи, как будто этот обыденный, будничный шум может отогнать злые силы. Она думает, на какой кровати умерла Анна. Обычай велит проделывать дырку в стене рядом с тем местом, где лежит мертвец, чтобы его душа не сумела найти дверь в дом и не возвращалась туда в виде draugur. Однако Роуса не видит даже намека на дырку: все доски нетронуты.
Сверху раздается шуршание.
Задержав дыхание, она прислушивается к шуршанию и вздохам дома. Говорят, Анна перед смертью сошла с ума. Может, ей тоже мерещились всякие звуки? Может, это и есть признак безумия?
Роуса больно щиплет себя и сильно прикусывает губу, пока не чувствует медный привкус. Потом достает бумагу, перо и чернила.
Милая мама,
Я рада, что тебе стало лучше. Здесь все так странно. Я слышу непонятные звуки, и мне чудится, будто надо мной нависла какая-то беда. Но это, наверное, всего лишь игры воображения. Йоун
Роуса снова вздыхает и вычеркивает все, кроме «Я рада, что тебе стало лучше». Потом складывает листочек маленьким квадратиком и опускается на колени, чтобы спрятать его между половиц под кроватью, туда, где лежат остальные письма.
Ладонь ее натыкается на что-то холодное и острое. Сперва она отдергивает руку, потом снова осторожно нащупывает неизвестный предмет и вытаскивает его на свет.
Это нож. Он потускнел, будто пролежал без дела не один месяц, и, вглядевшись пристальнее, Роуса замечает на кончике лезвия бурые пятнышки. Похоже на ржавчину, но цвет ярче. Она поддевает одно из пятен ногтем, и оно легко отслаивается. Почувствовав во рту привкус металла, она осознает, что снова прикусила губу.
Во рту у нее пересохло, сердце трепещет в груди. Она прислоняется головой к двери и достает из кармана маленькую стеклянную женщину. Фигурка холодна – она всегда холодна, хоть и должна нагреваться от тепла ее тела.
Часть третья
Кровавые ночи – ночи скорой расправы.
Исландская пословица из «Саги о Глуме Убийце»
Йоун
К югу от Мунодарнеса, декабрь 1686 года
Прошлое нельзя укрыть под коркой морского льда. Я стал тем, кто я есть сейчас, задолго до того, как на поверхности воды показалась бледная рука. Мне бы хотелось представить, что время – это леска для ловли рыбы и что, ощупывая ее, я сумею понять, в какой же момент совершил ошибку, привязав себя к камню, который когда-нибудь утянет меня за собою на дно. И все же, как ни бьюсь, я не в силах понять, когда леска начала перетираться.
Иногда я гадаю, слышит ли меня Господь. Молитвы сыплются с моих губ, как мелкие камешки, но Он молчит в ответ.
Даже Создатель не сумеет сделать прошлое небывшим.
Я съеживаюсь в канаве. Позади семь утомительных дней пути от Стиккисхоульмюра. Башмаки из тюленьей кожи промокли, в горле скребет от страха и резкой навозной вони. Шагах в пятидесяти от моего укрытия виднеется чей-то дом, но я не сдвинусь с места, покуда не стемнеет. Под покровом темноты я проберусь в хлев и, даст Бог, мне удастся разжиться горсткой зерна и напиться из кормушек овец. Я прижмусь к их теплым бокам и буду, как милости, ждать забытья.
Но долго отдыхать мне нельзя. Я знаю, что за мной уже идет погоня. Закрыв глаза, я представляю их – стаю жарко дышащих волков, напавших на след. Мне нужно протянуть еще три дня. А дальше – пускай хватают меня, пускай убивают, это уже неважно.
Я сижу на корточках. Хлюпающее месиво подается под моим весом и булькает едкими пузырями. Глаза слезятся. Я шепчу молитву, и собственный голос кажется мне чужим, а потом я засыпаю, свесив голову на грудь.
Студеные ночи тянутся мучительно долго, и я то просыпаюсь, то снова проваливаюсь в сон. Мороз заползает в мои внутренности, щекочет перышком кости. Я сплю очень чутко, боясь, что иначе проснусь от холода приставленного к горлу ножа или не проснусь вовсе.
Открыв глаза, я вижу набухающий на горизонте бледный зимний свет. Нельзя, чтобы меня заметили. Я снова съеживаюсь в своей канаве. Мой путь лежит на юг, но от мысли о том, чтобы передвигаться днем, у меня меж лопаток пробегает холодок. Однако ночные переходы таят другую опасность: земля в Исландии всегда беспокойна, словно неугомонный зверь, всегда готова проглотить ни о чем не подозревающих путников.
Солнце восходит, как всевидящее Божье око. Я обнимаю себя руками и пытаюсь произнести: «Аминь».
Но вместо этого слышу дрожащий шепот: «Анна. Анна. Анна».
Наконец я заставляю себя выбраться из канавы и продолжить путь.
Над головой у меня взмывает кречет, востроглазый охотник, оседлавший ветер. Я вспоминаю, как впервые поймал двух птенцов, чтобы продать их датским торговцам. Несколько недель я следил за самкой, согревавшей яйца своим теплом. Сперва она настороженно косилась на меня, но скоро привыкла, и я мало-помалу подбирался к гнезду все ближе и ближе.
И вот птенцы вылупились. Я долго наблюдал за тем, как они набирали вес и обрастали перьями, как мать набивала рыбой их кричащие рты. Наконец в один пасмурный день, пока мать кружила под свинцовым небом, я вскарабкался по камням прямо к гнезду.
Молодые птицы заклекотали и захлопали своими еще не окрепшими крыльями, но я схватил сперва одного, потом второго и сунул их в мешок, висевший у меня за плечом. Они были мягкими и теплыми на ощупь и сопротивлялись оковам моих пальцев, раздирая мне кожу когтями и острыми клювиками. Я старался не сжимать их слишком сильно.
Можно укротить даже самый вольнолюбивый дух, но от смерти не убежишь.
Я продолжаю путь на юг, хотя уже перестаю понимать, где я и как долго мне предстоит еще идти. Я всегда ориентировался по солнцу и звездам, но теперь сами небеса поменялись местами с землей: солнце ходит низко, почти не поднимаясь над горизонтом, а земля постоянно окутана туманной полутьмой, погружена в тихие унылые сумерки. Рана в животе сочится кровью и ноет. Прохладный воздух обжигает кожу, а ноги, подобно сникшим парусам, дрожат от каждого порыва ветра.
Но эта бледная рука, которую я постоянно вижу краем глаза, манит и манит меня, тянет за собой и сулит тишину и покой под промерзшей землей.
Роуса
Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года
Следующие пять дней Роуса почти не видит мужа и Пьетюра. Они говорят, что ходят в море, и кладовка действительно наполняется треской, которую Роуса должна потрошить и подвешивать сушиться на ветру. Мужчины даже на ночь не возвращаются в дом.
– Мы спим в лодке, – говорит Йоун, отводит глаза и отворачивается.
– Но ведь ночи нынче длинные. – Роуса втягивает голову в плечи, вспоминая, как ветер обрушивается на стонущий дом. Иногда по вечерам она на ощупь взбирается по лестнице и нашаривает ладонью запертую дверь. Она пыталась вскрыть замок ножом, проворачивая в нем лезвие, пока от скрежета металла по металлу у нее не начинали ныть зубы. Она по-прежнему просыпается от звука шагов в изголовье, сворачивается клубком и крепко зажмуривает глаза.
Увидев свое отражение в ручье, она едва узнает эту исхудавшую, бледную девушку с синяками под глазами. Но не признаваться же мужу в том, что она, словно дитя, боится темноты.
– Побудь со мной. – Она берет Йоуна за руку.
Он стряхивает ее ладонь.
– Я не могу все селение голодом морить ради твоей прихоти, Роуса.
Бывают ночи, когда Роуса лежит без сна и думает о ноже у себя под кроватью. Он притягивает ее к себе, будто магнит. В темноте она опускает руку и проводит пальцем вдоль лезвия. До чего простая вещица этот нож. У него одна-единственная задача.
Временами она набирается духу и хочет уже спросить Йоуна об этом ноже, обмолвиться о нем как-нибудь между делом. «Я нашла нож. Ты его, наверное, уронил», – скажет она. И что он сделает тогда? О чем спросит? Что станется с этим острым лезвием?
Когда муж взглядывает на нее, она растягивает губы в неестественной улыбке.
В один из дней начинается сильный ветер, угрюмое море отливает металлическим блеском, и на горизонте сгущаются облака.
Йоун возвращается поздно, озябший, с землистым лицом. Он почти не смотрит на Роусу и молча отправляет в рот один кусок за другим.
Роуса переводит дух.
– Близится шторм.
– Я и сам это вижу.
– Может, завтра останешься дома? Переночуешь здесь? – Несмотря на его холодность, на душе у нее становится легче.
Но он качает головой.
– Нам нужно загнать овец и коров в хлев. Мы встанем рано, чтобы убрать последнее сено до дождя. Я заночую в хлеву.
Роуса резко набирает в грудь воздуха, и Йоун поднимает глаза, кладет ладонь ей на плечо и сжимает его – пусть мягко, но она все равно чувствует, какая сила таится в его руках.
– Ты ведь не возражаешь?
Она качает головой.
– И хорошо.
Он убирает руку с ее плеча и снова принимается за еду. Потом встает, проходит мимо Роусы, мазнув губами по ее щеке, и отправляется к Пьетюру.
После его ухода дом накрывает тишина. Роуса слышит, как стучит в висках кровь. Вдруг на чердаке снова раздастся шум? Она не в силах еще одну ночь прятаться с головой под одеяло и представлять себе холод металлического лезвия под кроватью.
Она подметает baðstofa, нарочно задевая щеткой скамьи, как будто этот обыденный, будничный шум может отогнать злые силы. Она думает, на какой кровати умерла Анна. Обычай велит проделывать дырку в стене рядом с тем местом, где лежит мертвец, чтобы его душа не сумела найти дверь в дом и не возвращалась туда в виде draugur. Однако Роуса не видит даже намека на дырку: все доски нетронуты.
Сверху раздается шуршание.